М. П. Одинцов

тогдашнее состояние. Бескрайние просторы вокруг. Взору открылась огромная рельефная

топографическая [29] карта. Картина! А потом... Инструктор привел самолет в зону и начал пилотаж.

Тут уж от внутреннего ликования и следа не осталось. Все, о чем говорили на земле, чему наставляли, мгновенно вылетело из головы. Инструктор что-то кричал в переговорную трубку, что-то объяснял, но

смысл слов его Михаил не воспринимал. Вцепился намертво руками в борта кабины и широко

раскрытыми глазами мир не узнавал. Ничего понять не мог: когда У-2 делал вираж, когда — боевой

разворот, какой из маневров совершал — петлю или штопор. Земля то с одного, то с другого борта

кабины, все кружится, вертится перед глазами. Меняется местами, проносится по очереди земля — небо, небо — земля.

Наконец-то земля «вернулась» на свое обычное место, оказалась, как и прежде, на положенном ей месте, ниже самолета. Успокоившись, отдышавшись, придя в себя, Михаил стал нормально воспринимать

окружающее. И тут он увидел в смотровом зеркальце улыбающегося инструктора. Вновь растерялся, подумав: «Наверное, такого сапожника-раззяву, как я, он в жизни еще не видывал». Пока разбирался в

своих ощущениях, вернулись на аэродром.

Выключен мотор. Одинцов расслабленными, неуверенными движениями выбрался из кабины и

остановился на крыле. Одной рукой держась за борт, другую, как учили, дрожащую, приложил к летному

шлему.

— С «воздушным причастьицем», Одинцов, с приобщением к авиации и первым полетом, дорогой, —

поздравил инструктор. С улыбкой пожал Михаилу руку и, похлопав по плечу, добавил: — Лиха беда

начало. Выйдет из тебя пилот. Давай лети дальше...

С этого первого, памятного на всю жизнь полета [30] и началась летная биография Одинцова. Время

стало отсчитывать его крылатые часы. С этого дня он уже не мыслил жизни без полетов, все больше и

больше испытывая захватывающую радость летного труда. И никогда он потом не жалел, что пришел в

авиацию холодной зимой тридцать седьмого года. Хоть и был позже труд до «седьмого пота» вывозных

полетов на «живом» учебном самолете с летчиком-инструктором, хоть и были, как у всякого новичка, и

разочарования, и надежды, и вера, и неверие в свои способности, однако за небо он ухватился крепко.

Михаил видел, что книжная увлеченность авиацией кое у кого быстро выветривалась в усложненных

условиях. Такие «романтики», не успев по-настоящему почувствовать вкус неба, вкус ветра,

ворвавшегося в открытую после посадки кабину, уже «скисали». Бесхарактерностью зачеркивали свою

мечту. Он был не из таких — душой действительно летчиком оказался. Сполна и серьезно ощутивший

главное — гордое сознание власти над машиной и над собой, однажды испытавший счастье

самостоятельного полета, он никогда не изменял своей мечте.

Организм постепенно приспосабливался к необычным условиям: перегрузкам, кислородной маске на

лице, к изнуряющему яркому заоблачному солнцу. И все это наконец окупилось счастьем первого

самостоятельного полета, позже появилось понимание уже другой романтики — романтики подлинного

мастерства, которая пришла как второе дыхание.

Скоро курсант Одинцов стал заметным пилотом. В аэроклубе о нем заговорили: не летает, а рисует в

воздухе.

Многие международные события все больше и больше возвышали в его глазах значимость летного дела.

Прошли бои у озера Хасан. Сгущались тучи беды и на Западе. На горизонтах гремели дальние [31] громы

войны. В те дни сознанием молодежи владели пламенные речи Георгия Димитрова, Долорес Ибаррури, беспощадно обличавших фашистских разбойников и провокаторов. Обстоятельства требовали принятия

окончательного решения: зачем и для чего летать? Ради спортивного интереса или это будет профессия

на всю жизнь?

Осенью 1938 года Михаил Одинцов получил свидетельство об окончании с отличием аэроклуба

Осоавиахима. Первоначальное обучение летному делу было пройдено успешно. Встал вопрос: как жить

дальше? Пришлось тогда ему основательно в ночных раздумьях побывать: мысленно примерялся то к

летному шлему, то к музыке, то к станку обувщика. Надо было посмотреть на себя строго и честно, выбор сделать твердо.

Мечта не только двоилась — троилась. На предприятии руководство и рабочие-ветераны советовали; поезжай в Ленинград, на фабрику «Скороход», окончи курсы, опыта побольше поднаберись — через

полгода вернешься мастером, знатным обувщиком будешь. Преподаватели консерватории убеждали: не

губи в себе талант музыканта...

Вспоминая то время, Михаил Петрович пошутил как-то:

— Оказался тогда прямо-таки в сказочном положении. Стал, как витязь на распутье, рассуждать перед

тремя дорогами: направо пойдешь — в обувщики попадешь, налево свернешь — музыкантом станешь.

Решил прямо идти, за своей крылатой мечтой — в авиацию подался. Понял: небо — это на всю жизнь.

Победило оно. Через месяц был в Пермской военной школе пилотов...

Там не повезло дважды.

Начальство с интересом рассматривало рослого, хорошо сложенного юношу, который твердил: [32]

— Меня только в истребители.

— Тебе вообще пока рано в летчики. Семнадцати еще нет... — Начал доказывать, козыряя единственным

аргументом — пятерочным свидетельством об окончании аэроклуба. И обратил-таки на себя внимание.

Увидев, как парня все это огорчает, угадав в нем будущего истого летчика, инструктор школы старший

лейтенант Николай Евдокимов с сожалением крякнул и предложил:

— Давайте возьмем его на вырост.

Взяли. Но хотя и имел рекомендацию в истребительную авиацию, а направили в отряд, где осваивались

бомбардировщики и самолеты-разведчики. Год утюжил небо на Р-5. Особо не огорчался. Главное, что