Magnum Opus

И тут выясняется, что накануне отфутболили уже его! Я едва не расхохотался в голос. Начмед грозно на меня зыркнул. Я выставил ладонь вперед: мол, молчу-молчу! Роман тоже затих, и мы попробовали вникнуть в речь докладчика.

Оказалось, что к нам в реанимацию этой ночью перевели пациентку из гинекологии с синдромом Лайелла. Её состояние резко ухудшилось буквально за одну ночь. Из студенчества я помнил, что это тяжелая аллергическая реакция на какой-либо лекарственный препарат, чаще антибиотик. С человека слезала вся кожа, как при солнечном ожоге. Буквально вся. Лицо, руки, ноги, туловище… Отторгающийся эпителий необходимо было снять, открытые раны обработать и перевязать. Предстояла весьма трудоёмкая операция.

После того, как освободился, я написал протокол операции и решил сходить в реанимацию, навестить пациентку. Несмотря на то, что прошло всего около часа. У палаты ОРИТ я застал доктора, кажется, из гинекологии, и посетителя. Это был мужчина примерно моих лет, щёгольски одетый. Брюки, рубашка аляповатой расцветки, пиджачок. И поверх всего этого великолепия накинут белый халат. Мужчина встревоженно смотрел на пациентку сквозь стеклянную перегородку, отделяющую палату от поста дежурной медсестры, а доктор объясняла ему ситуацию:

– Её состояние крайне тяжелое. Спасибо за перевязочный материал, который ты принес.

Мужчина кивнул, затем помолчал немного и спросил, с трудом выдавливая из себя слова:

– Какой она будет?

– В смысле?

– Какие могут остаться последствия от ран? – он неуклюже махнул рукой в сторону койки, на которой лежала пациентка.

Меня передернуло. Очевидно, он не понимает.

– Женя, ты не о том думаешь, – ответила гинеколог. – Её жизнь под угрозой. Если в рану попадёт хоть один микроб и разовьётся сепсис, то Инна умрёт.

Руки доктора мелко подрагивали. Она схватила мужчину за рукав и пытливо всмотрелась в его лицо:

– Женя, мы ей очень нужны.

Посетитель отцепил её руку и вышел в коридор.

– Женя! – она развернулась и направилась за ним. Увидев меня, поняв, что я был невольным свидетелем разговора, сухо бросила, – простите, – и хлопнула дверью.

Такое у нас обычно не практикуется. Родных в реанимацию мы не пускаем. Я хотел сделать им замечание, но не смог. Каким-то шестым чувством уловил, что сделаю только хуже. А от того, что на моих глазах разворачивалась настоящая человеческая трагедия, становилось по-настоящему жутко.

Я пытался абстрагироваться от всего, что меня окружало в больнице – переживаний, страданий… Нужно было воспринимать работу как просто работу. Эмоции – в сторону. Но сегодняшняя пациентка не смогла оставить меня равнодушным. Молодая совсем – 29 лет всего. Возникло острое желание напиться.

В ординаторской был один Роман. Он сидел за своим столом и задумчиво смотрел в окно. Увидев меня, он спросил:

– Домой?

– Да, а ты?

– Дежурю сегодня.

Я зашел в каморку, которую наши дамы из отделения красиво называли «гардеробной» (на деле же – чулан чуланом), и начал переодеваться в «гражданское». Из-за приоткрытой двери послышался голос друга:

– Я всё не могу выбросить из головы эту женщину…

– Которая тебя отшила? – хохотнул я.

– Это она и есть, Коля.

– Кто – она? – я высунулся наружу и посмотрел на приятеля.

– Наша пациентка с синдромом Лайелла и есть та красотка из приёмника, которая меня отшила.

Пристраивая хирургический костюм на плечики, я слушал друга и диву давался. Роман всегда к происходящему в отделении относился с изрядной долей пофигизма. Границ не переходил, только и близко к сердцу ничего не принимал. Может и переживал по поводу тяжелых пациентов, но ни с кем это не обсуждал, даже со мной. А тут такое…

– Ну, сходи к ней вечером. Так и так дневники наблюдения писать.

– К ней… – эхом повторил приятель. – Её зовут Инна.

Она сидела на лавочке в больничном дворе. Доктор из гинекологии. Я случайно её увидел, а так мог бы и мимо пройти. Остановился, она даже не заметила меня. Смотрела прямо перед собой невидящим взглядом.

– Присяду?

Она равнодушно пожала плечами, а я опустился рядом. Она выглядела усталой.

– Я не могу уйти, – она перевела на меня взгляд, полный боли. – Прекрасно понимаю, что надо сходить домой, поспать, отдохнуть. Но она моя близкая подруга, и я не могу её оставить.

Погожий летний день настолько контрастировал с сегодняшними событиями, что я почувствовал жгучий стыд и неловкость. Вокруг всё было слишком хорошо. Чуть ли не идиллически. Словно издёвка, насмешка. Настолько хорошо, что хотелось убавить солнце, чтобы так ярко не светило. Хотелось разогнать весело смеющихся загипсованных и перебинтованных мужичков, пациентов травматологии, которые на соседней лавочке раскинули картишки. Хотелось закрасить поляну с одуванчиками, которые своими жизнерадостно-желтыми головками вытянулись к небу.

Но женщина ничего этого не видела и не слышала. Она была в своем горе. И мне почему-то мучительно было видеть, как страдает совершенно посторонний человек. Мы не были знакомы лично. По работе редко сталкивались, больница была многопрофильной, большой. Знали, конечно, кто есть кто, просто не были друг другу представлены. Я протянул ей ладонь:

– Николай.

– Валерия, – протянула руку она в ответ.

Её пальцы были тонкими и изящными, коротко подстриженные ногти, ни одного кольца. Я невольно ими залюбовался, хоть это было и неуместно в данной ситуации. Вспомнилась пианистка, с которой я так вчера и не познакомился, и охватила досада. Но ничего, я непременно её разыщу.

В следующий момент Валерия заплакала. Я, как, наверное, большинство мужчин, ненавидел женские слёзы. Ольга, пока мы были в браке, разводя сырость, умело мной манипулировала. До поры, конечно. А в этот миг во мне схлестнулись два чувства. Злость, но больше отголоском из прошлого, и сострадание. Последнее победило. Я подсел ближе и в попытке утешить погладил Леру по плечу. Она мне показалась такой хрупкой, как бабочка. В больнице, в рабочей обстановке, в белом халате, будто в броне, она была совершенно другой. Расправленные плечи, уверенный взгляд.

Не знаю, как повёл бы себя дальше, но, к её чести, она быстро взяла себя в руки. Вытерла слёзы и тихо спросила:

– Как считаете, она поправится?

Я ненавидел отвечать на подобный вопрос родным пациентов. Обещать благополучный исход я не мог никогда, ведь человеческий организм непредсказуем, как, впрочем, и течение болезни. Отделывался либо туманными общими фразами, либо, если родственники сильно наглели, посылал… домой. Но рядом сидела моя коллега и, видя, в каком она состоянии, нагрубить я не мог. И сказать правду – тоже. Поэтому решил вспомнить теорию: