Макс Вебер: жизнь на рубеже эпох

Это означает, что с позиций экономики и социологии функция науки поддается сравнительно однозначному определению, однако оценка того, что она делает, зависит от точки зрения наблюдателя. Строительство церкви, как пишет Вебер, верующим человеком воспринимается как событие, способствующее его благополучию, а атеист воспринимает его совершенно иначе. Поэтому Вебер считает понятие благополучия абсолютно непригодным. При этом его не устраивает не только то, что такого рода понятия неизбежно оказываются манипулятивными. Проблема заключается еще и в том, что, когда наука использует в своей аргументации политические требования, это ведет к ослаблению накала политической дискуссии. Таким образом, веберовская критика работает в двух направлениях: оценочные суждения ученых умаляют серьезность ситуации принятия политических решений, а с другой стороны, снимают внутренние барьеры говорящего с кафедры, ибо его оценочные суждения не подвергаются ни малейшему контролю с точки зрения непротиворечивости понятий, логики и эмпирики.

Но, как мы уже говорили, все это было давно сказано и написано. Почему же тогда при анализе веберовских конфликтов с современной точки зрения всегда возникает ощущение притянутого за волосы спора, которого вполне можно было бы избежать? Вебер всегда реагирует излишне эмоционально, но при этом проявляет и немалую настойчивость, как правило, срывая свой гнев на совершенно незначительных противниках. Дело в том, что все это, включая и судебные процессы, — игра на публику. В корреспонденции по делу Коха он и обвинитель, и следователь, и дуэлянт в одном лице. В конфликте с Рахфалем он не спорит с ним — он говорит о нем. Норберт Элиас в своих «Штудиях о немцах» указывал на то, что государство было вынуждено отказываться от уголовного преследования, вопреки законодательному запрету дуэлей, поскольку в период между 1817 и 1914 годами из «общества тех, кто способен дать сатисфакцию» пополнялась немецкая элита. Чтобы облегчить бездействие властей, поединки часто проводились в труднодоступных местах^[550]. Что касается аристократии духа, то ее дуэли, наоборот, проходят на публике, ибо их цель — вовсе не установление истины. Для этого совершенно достаточно публикаций. Вебер, у которого не было своей кафедры, не было учеников, не было определенной дисциплинарной принадлежности, при помощи подобных публичных выступлений демонстрировал, какое место он занимает в иерархии тех, кто способен дать интеллектуальную сатисфакцию. В этих дуэлях речь идет не об аргументах, а о статусе. Отсюда и постоянные угрозы покинуть ту или иную организацию, уйти с поста главного редактора журнала или политического консультанта: конфликт заменял Веберу карьеру, он наслаждался любыми спорами и столкновениями. Именно поэтому он так жаждал найти виновного в распространении информации по делу Руге–ему было ясно, что он может выиграть спор на публике, но в споре с самой публикой выиграть нельзя. Он жалуется на то, что газеты излагают события неверно, посылает в редакцию опровержение, которое хотя и печатают, но сопровождают таким комментарием, что он так или иначе бросает тень на отправителя. Когда тот снова заявляет о себе, раздражение нарастает, «а если продолжить в том же духе и дальше, то ты, по крайней мере, прослывешь мелким кверулянтом». Людей охватывает общее чувство «беспомощности перед прессой»^[551]. В глазах общественности Макс Вебер хотел выглядеть не мелким, а крупным кверулянтом, который владеет всеми приемами самообороны.

ГЛАВА 21. Эпохи господства, Вайен–Штефан и армейская структура социал–демократии

Наверное, однажды социал–демократы придут к кайзеру и скажут: «Ваше величество, у нас все готово для начала революции. Нам не хватает только офицеров и Вашего величества!» Дарио Папа

На чем основано господство? Этот вопрос был решающим для ученого, посвятившего всю свою жизнь тому, чтобы донести до буржуазии своей страны основы ее политического воздействия и трезвый, научный взгляд на современность. Впрочем, Вебера интересовали не правильные с философской или юридической точки зрения основы господства, а эффективные. Он говорил о господстве в том случае, когда в той или иной социальной структуре можно было быть уверенным в исполнении отданных приказов. При этом ни одна власть не может полагаться исключительно на то, что подданные будут подчиняться, стараясь избежать конфликтов, или потому, что приказы совпадают с их экономическими интересами. А поскольку в спорных случаях выполнение приказов требует от подданных особых усилий, то для гарантии их выполнения недостаточно ни чувства симпатии к тому, кто их отдает, ни «ценностно–рациональной» веры в то, что он действует во имя правого дела. Ибо нет такой системы власти, которая время от времени не была бы вынуждена отдавать приказы, несовместимые с чувством симпатии или никак не связанные с «правым делом».

Подчинение предполагает в том числе и подчинение приказам, противоречащим ценностям.

Для того чтобы господство функционировало и в этих условиях, подчиняющиеся должны быть убеждены, что тот, от кого исходят приказы, имеет право отдавать и такие указания, которые им лично кажутся непонятными или же противоречат их ценностям. Для власть предержащих эта «вера в легитимность», безусловно, необходима, поскольку в противном случае они пребывали бы в постоянной неуверенности в отношении того, будут ли их подданные им подчиняться. Тот, кто вынужден постоянно просчитывать условия своего господства, перестает быть господином.

Традиционные европейские школы политической философии выделяли различные системы власти в первую очередь в зависимости от того, какое количество людей принимает решения, обязательные к исполнению для определенных групп населения, каково социальное происхождение этих людей и для какого количества людей эти решения обязательны. В результате политологи традиционно различали монархию, аристократию (олигархию) и демократию. Вебер меняет перспективу анализа. Его гораздо больше интересуют мотивы тех, кто смиряется с решениями, принятыми другими. «Совсем без желания подчиняться, т. е. без (внешней или внутренней) заинтересованности в подчинении не обходится ни одно подлинное отношение господства», — пишет он в «Основных социологических понятиях». От такого согласия со стороны подчиненных зависит существование не только всех тех властных систем, что стремятся достичь определенных масштабов и определенной степени разделения труда. У небольших групп также нет возможности постоянно собираться полным составом, чтобы при необходимости искать обоснования, приемлемые для всех^[552].

Какой тип желания подчиняться, какую форму господства Вебер соотносит с современной ему эпохой? Юнкеры в своих поместьях на восточном берегу Эльбы, как и сама опирающаяся на дворянство монархия, изначально воплощали для него то, что он называл «традиционным господством». Ведь почему, если говорить коротко и упрощенно, люди подчиняются помещику или монарху? Потому что (как правило) они в детстве уже подчинялись своему отцу, т. е. уже сформировали представление о том, что некоторые индивиды рождены, чтобы господствовать. Раньше, при феодальной системе, это называлось «крепостным правом», однако и после его юридической отмены в начале XIX века патриархальная система продолжала существовать до тех пор, пока ее постепенно не вытеснили капиталистические договорные отношения: господа стали в каком–то смысле предпринимателями — в каком–то смысле, поскольку фактически они воспринимали свои поместья скорее как источник нетрудового дохода, ренты. Чтобы стать аристократией и в политическом смысле этого слова, необходима прежде всего «экономически обеспеченная, безбедная жизнь. Аристократ — и это самое что ни на есть первое, обязательное условие — должен иметь возможность жить ради государства, чтобы не быть вынужденным жить за его счет». Предприниматель же, наоборот, незаменим на своем месте и слишком стеснен условиями конкуренции в рыночной экономике для того, чтобы независимым образом заниматься политикой. И по нему всегда видно, что он занимается политикой для себя — а кто пойдет за таким «господином»? Получается парадоксальная ситуация: у того социального слоя, который, с точки зрения Вебера, воплощал в себе практический ум и экономическую значимость, были дела поважнее, чем господство. Тот же слой, который уже давно начал терять основы своей власти, продолжал делать вид, будто старые времена все еще не закончились и «тот, кто может опереться на свое поместье, пользуется поддержкой всего сельского населения». Однако и этот слой действовал не как экономически независимая и, следовательно, способная заниматься политикой аристократия, а как лоббист своих собственных экономических интересов. Форма господства в прусском государстве, по мнению Вебера, не была ни традиционной, ни аристократической, ни капиталистической, ни буржуазной — она была, скорее, «наполовину „цезаристской“, наполовину „патриархальной“, а в последнее время, кроме того, искаженной мещанским страхом перед красным призраком»^[553].

Такая запутанная ситуация, по мнению Вебера, не только тормозила процесс индустриализации в Германии. Она также мешала демократизации, не позволяя стране сделать шаг в направлении «легальной легитимности», т. е. к такой власти, которой подчиняются не подданные, верящие в ее традиционную святость, а граждане, полагающиеся на ее рациональную реализацию. Рациональная власть, по Веберу, принимает решения на регулярной, а не спорадической основе, она опирается на законы и администрацию, действующую вне зависимости от личных мотивов, а критерием для отбора кадров служит не происхождение, а квалификация. Таким образом, Веберу здесь видится такой политический строй, где на первом плане находятся фактические результаты работы, а статус имеет значение лишь постольку, поскольку сам выполняет определенную функцию, т. е. способствует достижению фактического результата. В Германии «рациональное господство», с точки зрения Вебера, было представлено пресловутым прусским чиновничеством, однако оно было интегрировано в такую политическую систему, где передаваемый из поколения в поколение статус по–прежнему играл главную роль в принятии политических решений.

Замечание Вебера о том, что на инертности и эгоизме нельзя построить стабильную систему господства, относится ко всем эпохам, однако его можно трактовать и как критику конкретно этой, совершенно невыносимой для него смешанной формы господства. После 1909 года он начинает разрабатывать свою социологию господства и теперь лучше понимает, какие еще основания может иметь под собой подчинение. Помимо подчинения в силу легального функционирования режима это может быть также подчинение ввиду экстраординарных качеств и достижений личности правителя (третья форма легитимного господства). Оба этих типа — вера в рациональное управление, работающее «как машина», и вера в харизму личности того, кто отдает приказания, — по сути, представляют собой две антагонистические возможности добиться того, чтобы для определенной группы людей принятые решения стали обязательными к исполнению, и именно это удивляло и восхищало Вебера.

Самый странный в условиях современной жизни пример господства мы обнаруживаем в совершенно аполитичной в узком смысле слова группе, с которой Вебер в те годы напрямую контактировал, а ее «господин» даже бывал у него гостях. Речь идет о господине Стефане Георге. Лирик в роли правителя? Власть, основанная на стихах или на личных качествах, запечатленных в них?

Георге был на четыре года младше Вебера. На рубеже веков вокруг него образовался круг почитателей, которые, впрочем, не только трактовали и превозносили его поэзию или пытались ей подражать^[554]. Его искусство требовало подчинения себе всей жизни. Безусловно, художники и поэты во все времена утверждали такой подход, отчасти реализуя его на практике, отчасти строя на этом свой внешний образ, стремясь повысить престиж своей продукции. Но Георге идет еще дальше: не только поэт подчиняет свою жизнь творчеству, не имеет никакой другой профессии, никаких других интересов, не состоит в браке, не читает газет и вообще не занимается никакой другой сторонней деятельностью, но и читатель должен соответствовать этому идеалу, если он хочет воздать должное поэту и искусству в целом. Ибо только он, выдающийся поэт, может привести читателя к искусству. Жизнь ради красоты начинается с готовности подчиняться. В кругу почитателей Георге в ходу были такие слова, как «служение», «жертва», «перерождение» и «государство». Учитель по мере возможности контролировал общение своих последователей друг с другом, давал им указания, касавшиеся их образа жизни, в случае неповиновения угрожал лишить их своей любви, регулярно устраивал кризисы и предавал анафеме. По сути, его круг не был группой литераторов и интеллектуалов со схожими эстетическими воззрениями, а был, как подчеркивал Вебер в своем выступлении на первом социологическом конгрессе в 1910 году, сектой.

В основе этой секты лежало необычное по своей силе воздействие, которое производили на читателей стихи Георге. «Кажется, будто агрегатное состояние чувств у Георге, — пишет по этому поводу Георг Зиммель, — совокупное ощущение бытия вокруг отдельных элементов, слов, идей стихотворения вырываются из них самих, а не сообщаются им за счет удачно пойманного и выделенного момента». Читатели находили в его стихах не что–то уже известное, но выраженное так, как это доступно лишь поэту, а совершенно новые чувства, настроения и смыслы, о существовании которых они прежде и не подозревали. И опять–таки «они теперь важны не потому, что их испытал поэт, а потому, что они ощутимо присутствуют в произведении»^[555].

Гений как властный ресурс: на рубеже веков эстетическое событие превратилось в производство тайного героизма, тайного в том парадоксальном смысле, какой имеет словосочетание «тайная полиция». Ибо тайна, разумеется, существует за счет того, что подпускает к себе избранных, а остальным, по крайней мере, дает понять, что здесь есть какая–то тайна. Георге («я могу проживать свою жизнь, только будучи облечен верховной внешней властью») считал себя властителем, подчинение которому открывало доступ к прекрасной жизни, и находил сторонников, которые поддерживали его в этом представлении, предлагали себя в качестве подданных, подчинялись его капризам и указаниям и служили ему зеркалом, где он в любую минуту мог видеть себя самого. Образ Георге, тщательно продуманный и заученный вплоть до поведения во время инсценированных визитов, одежды, жестов, мимики и стиля речи, вероятно, оказывал на некоторых современников почти гипнотическое воздействие. В нем чувствовалась огромная и одновременно зловещая сила: «От его слов, неслышно неприметных, / Исходит сила власти и соблазна. / А воздух, с ним столкнувшись, кружит вихрем. / Он не коснувшись может уничтожить», — это строки из стихотворения Гуго фон Гофмансталя «Пророк», написанного на основе впечатления молодого поэта от встречи с Георге. Одной лирики недостаточно, чтобы так влиять на людей. Свои стихи Георге передает читателям как послание, прежде принятое им через личный канал связи с божественным.