Макушка лета

Н а р е ч е н и с. Правда.

Т е р с к и х (думая, что его разыгрывают).И что? Он уничтожил машину собственными руками?

Н а р е ч е н и с. Мы вас не мистифицируем.

С а м о х и н. Власть применил.

Т е р с к и х. Заявление написали?

С а м о х и н. Без заявления никуда не ткнешься.

Ж е р е л о. Скоро будем подавать в профкомы заявления: так и так, прошу разрешить ожениться.

Нареченис протягивает через стол заявление.

Терских его принимает.

С а м о х и н. Мы обсказать собирались.

Т е р с к и х. Будем придерживаться быказарогизма.

Группа «Искатель» встает, мнется, надеется, что Терских ее остановит, но так и уходит, недоумевая, прихмуревшая.

Наталья, лежа в постели, читала стихи, отпечатанные на машинке, пропоротые по краю дыроколом, прошнурованные красной тесьмой.

Одетый в штатское, в двери, ведущей из прихожей, выставился Дардыкин.

— Валентин Георгиевич, разве там не было закрыто?

— Ключей от вашей квартиры у меня нет.

— И сразу уязвляться. Я закрывалась. Ключ, наверно, провернулся.

— Могу теперь же отнести слесарям.

— Сама отнесу.

— Как вы боитесь услуг!

— Услуги порождают зависимость.

— Зависимость от меня вам ничем не угрожает.

— Это пока и вы не подозреваете.

— Как так?

— Изменчивость чувств производит в сознании такие трансформации!..

— Наверняка у жены моей... бывшей... никогда в мыслях не было, что мы разведемся, не то чтобы о побеге...

Говоря, он скользил спиной по черной, зеркально-восприимчивой полировке шкафа.

Наталья отмахнула одеяло.

Дардыкин невольно зажмурился. Испугался он напрасно: Наталья вспорхнула с кровати в синем спортивном костюме.

— С чем вы, Валентин Георгиевич? Маята?

Он кивнул.

— Напились бы вы, что ли?

— Малодушие.

— Для кого малодушие, для кого — спасение от душевного стресса.

— Мой дед по отцу частенько заглядывал в рюмку. Кончил белой горячкой. Вы сами говорили, что потомки не только повторяют обличье пращуров, но и особенности их поведения.

— Тормозные силы вашего сознания велики.

— Никакие тормоза не удержат, когда над человеком захватывает власть подсознание. Что читаете?

— Стихи. Все это было, — Наталья положила на ладонь рукопись, — будто, бы в другом существовании.

— Что вы имеете в виду, Наташа?

— Радостные времена!

— Марат Денисович как-то обмолвился, что кропает стишата.

— Не мог он так сказать.

— Ну, что балуется поэзией.

— Ближе к истине. Он поэт. Поэт для себя и для меня. Вот послушайте. Мы были тогда в Крыму, у подножия трех гор: Кара-Дага, Святой, Пилы-горы, а по-татарски — Сюрю-Кая. Второй год мы считались мужем и женой, но жили по отдельности. В Крыму, в сущности, мы только начали узнавать друг друга. Я читаю:

Стая уток в сияние дня подалась. Знать, загрезила морем Азовским? Мы танцуем вальс, серебристый вальс. Шлет нам музыку Петр Чайковский. Мы танцуем вальс на каленом песке. И плывут ребятишки на кленовой доске.

Д а р д ы к и н. Складно.

Н а т а л ь я. Не мешайте.

Из-под жгущихся ног халцедоны свистят, Сердолики, опалы, агаты. Над волнами дельфины зеркально блестят. По холмам облаков перекаты.

Д а р д ы к и н. Чего замолчали, Наташа?

Н а т а л ь я. Можете воспринять не так, как следует.

Д а р д ы к и н. Не подумаю плохого.

Ты взмахнула руками, как в мечту поднялась. На ресницах лучей золотинки. Мы танцуем вальс, мы танцуем вальс. А потом мы завихрим лезгинку. Стремимся. Резвимся. Все жгучей. Кружливо. Туманно. Падуче. Золочены солнцем. И томны. Скажи мне: зачем мы и кто мы?

Д а р д ы к и н. Что тут скажешь?

Н а т а л ь я. Ничего не надо говорить.

Д а р д ы к и н. С большим чувством написал и точно.

Н а т а л ь я. Экий вы... От оценки даже цветы вянут.

Д а р д ы к и н. Молчу. Наташа, сбегать за шампанским?

Н а т а л ь я. Шампанское вероломно.

Д а р д ы к и н. Что вы имеете в виду?

Н а т а л ь я. Чего я только не имею в виду.

Д а р д ы к и н. Почему ваших предков, айнов, Марат Денисович не упомянул в стихе?

Н а т а л ь я. Дайте-ка сигарету.

Д а р д ы к и н. Четыре года не курили... Зачем?

Н а т а л ь я. Бросила, чтоб Марат бросил. Теперь отпала надобность. Мы с вами спирту выпьем. Еще хочу прочесть.

Д а р д ы к и н. И я разохотился. После школы живу без стихов.

Н а т а л ь я. Жена была библиотекарем. Как так?

Столешница льдисто-гладкая. По ней, раздраженно толкнутая Дардыкиным, просвистела пачка сигарет, прошеборшал спичечный коробок.

Наталья не взглянула на Дардыкина. Как бы вспоминая, медленно принялась читать стихотворение. Мало-помалу она набирает мелодический разгон, и звучит светло то, о чем написал Марат Касьянов во время их обоюдной радости.