Макушка лета

Т е р с к и х. Все определяют побуждения и ситуация. Когда личность оказывается беззащитной перед несправедливостью, исходящей от какого-нибудь типа, наделенного хорошо забронированным положением, я тоже думаю: была бы у нее возможность защищать честь на дуэли — вот бы было спасенье. Лучше умереть от пули, чем от невозможности доказать собственную невинность.

Щ е к о ч и х и н. Выход?

Т е р с к и х. Разрешить словесные турниры с присутствием публики. Итог подводить общим открытым голосованием.

Щ е к о ч и х и н. Открытым?

Т е р с к и х. Да. Давать информацию в газете: такой-то, кому имярек инкриминировал то-то, защитил свою честь.

Щ е к о ч и х и н. Любопытно. Честный надеется, что его защитят другие, поэтому оказывается в ослабленной позиции. Негодяй наступает, маневрирует, поэтому менее уязвим. Турнир учил бы, что бездействие честного воспринимается как вина.

Появляется с медведем в руках Мезенцев. Он в кабинетной куртке, в джинсах, в валенках с отрезанными голенищами. Одежда, рассчитанная на комикование, физиономия шкодливая.

— Мишенька, — говорит он, — поздравь моих друзей с мальчишником. — Быстро наклоняет медведя; из пасти медведя вырываются звуки, напоминающие воинское: «здрав... желаем...» — Теперича, Мишенька, давай с ними знакомиться. — Встает перед Щекочихиным. — Ты лицезреешь, Мишенька, первого секретаря райкома партии Никандра Никандрыча Щекочихина. Фамилия несколько несерьезная, но человек он пресерьезный, вдобавок мудрец. Идеально ориентируется в социальных, экономических, политических глубинах.

Щекочихин поначалу улыбался, слушая Мезенцева, но скоро его лицо стало меркнуть, и он попытался остановить его:

— Надо сесть за стол, отведать «Камю», тогда и разговоры разговаривать.

Мезенцева не унять.

— Он, кроме всего, Мишенька, еще и скромен. Сам видишь. Город никак без него не может обойтись, отсюда и переиначил имя-отчество. Кадр Кадрыч называем мы его. Этого, зверюгинский, надобно достичь.

— Игнатий, люблю я твои затеи, но ведь есть хочется.

— Кадр Кадрыч, просьба потерпеть. Иисус Христос терпел и нам велел.

Мезенцев поворачивается к Терских, вытягивает для рукопожатия лапу медведя. Терских щелкает по лапе. Лапа описывает дугу, оказывается у медведя за спиной.

— Не сердись, Михайло, шериф балуется. В сущности, он предобродушный мужик. Что я тебе скажу, топтыгинский? Люди выдумали для себя множество всяких определений, градаций, разрядов и тому подобное. Я, твой хозяин, делю людей на два вида, на тех, кому я дорог среди живущих, и на тех, кому чужд или ненавистен. Терских Ивану Владимировичу я дорог. В не меньшей мере дорог и Никандру Никандрычу. И теперича я желаю выпить за них французского коньяку. Такими достославными мужами, Михайло, держалась и держится наша земля.

На стуле стоит детский стульчик. На этот стульчик Мезенцев сажает медведя и наполняет рюмки. Гости усаживаются за стол.

Щ е к о ч и х и н. Миша, Игнатий пьет за нас, я — за тебя, потому что один ты меж нас бескорыстен: не пьешь, не кушаешь, не хитришь.

Т е р с к и х. Михайло Иваныч, я пью за Игнатия. Он сохраняет кольцо нашей дружбы.

Вестибюль больницы.

На скамейках сидят больные и посетители: супруги преклонных лет — она читает книгу, он катает на коленях бутылку с фруктовой водой; молодая семья — муж и жена в обнимку наблюдают, как их дочь дистанционно управляет луноходом; парни потихоньку поют под гитару бит-песенку; девчонки-старшеклассницы рассматривают фотокарточки киноактеров.

Касьянов тревожно мечется по вестибюлю, вот встал возле гранитной колонны, крутнулся на каблуке, подошел к гардеробщице.

— Все-таки прошу вас узнать. Булейко фамилия, разбился на мотоцикле.

— Халаты выдаю, примаю, сумки беру на сохранность...

— Оставьте все на меня.

— Материальную, ответственность? Грамотный, разбираться должон. Откроется справочное оконце — узнаешь.

— В залог дам паспорт. В нем, кстати, триста рублей.

— Обронишь вдруг! Я таких денег во сне не видывала.

К гардеробщице прибежала молоденькая медсестра. Мнется, стесняется.

Касьянов отходит к граненой колонне.

М е д с е с т р а. Мой не приезжал?

Г а р д е р о б щ и ц а. Думаешь, ты одна у него?

М е д с е с т р а. Носится на мотороллере, как сумасшедший! Сегодня мотоциклиста доставили. Что ни делали — без сознания. Покалечу я мотороллер.

Касьянов понуро бредет по больничному двору. К зданию индустриального вида бегут трусцой санитары в резинистых халатах. Они тащат носилки. На носилках, судя по очертаниям простыни, мертвое тело.

Под вытяжным вентиляционным зонтом работал мужчина с обнаженным корпусом. Он опускал в машинное масло, налитое в противень, рессорные, слегка изогнутые пластины. Масло шипело, клокотало, кадило.

Корпус закальщика масленился, зернисто рябил каплями и вилюшками пота, скрадывая выболины на животе, оставленные ожогами.

Наталью, наблюдавшую за тем, как закальщик доставал из печи детали, похожие на крупные оранжево-красные птичьи перья, как ловко окунал их в масло и совал на конвейер, вдруг осенила догадка, что неспроста чисты его шея, грудь и руки: оберегал их красоту, делая «замастырки» ради того, чтобы получить у нее освобождение.

— Сочнев, сейчас же наденьте спецовку.

— Вы в бумажном халатике. Под ним, может, ничего нет. А меня заставляете париться в суконной робе.

— Только залечу ожог, вы опять являетесь. Из-за вас снижается производительность. И мое время расхищаете. Не смейте дерзить.

— За дерзость извиняюсь. Воспитывали дрючком, пинком да тычком. Надоедливость открою: женщина вы красивая, полюбуешься на вас — душе легче. Раньше на жену подполковника ходил любоваться. Жалко, что сбежала. В библиотеке без нее, как в картофельном погребе.

— Не жилось вам, Сочнев, на свободе.

— Я и на свободе об Натальюшках тосковал.

— Натальюшек там полным-полно.

— Не скажите.

— Заблуждаетесь.

— По-моему, ваш муж не знает вам цены.