Мальчик

Теперь скорее в больницу. Мариахе казалось, будто мозг ей взбивают венчики миксера. Через отцовское плечо она видела детские тела, рядами уложенные на земле, видела людей, которые обнимались и плакали, и людей в форме, видела знакомые лица, а еще слышала беспорядочный шум голосов. Она хотела знать, ей было нужно знать, но не хватало смелости, чтобы подойти туда. Внутренний голос перечеркивал любые другие мысли. В больницу. В больницу. Кроме того, я боялась впитать в себя картины, которые потом ночь за ночью будут повторяться в кошмарных снах. Никасио почти пинками заставлял Мариахе уйти оттуда. Да там от нее и не было бы никакой пользы, она только мешала бы. В больницу. И Мариахе тем же путем вернулась домой. Бедные родители, бедные матери, бедные дети – она шептала это всю дорогу и не переставала благодарить Бога за то, что он спас ее Нуко. У нее уже появились первые признаки мигрени. Но что значит какая-то мигрень, если их сын жив, пусть даже у него пробита голова или сломана рука? Кто-то поздоровался с ней. Но она этого не заметила и, погрузившись в свои мысли, шла дальше. У подъезда их дома ее спросили: взорвался первый этаж школы? Неужели ЭТА? Не знаю, потом нам скажут, ответила она. Мариахе поднялась к себе в квартиру, чтобы переодеться. Одета я была вполне нормально, но, знаете, мне не хотелось появиться перед врачами в небрежном виде, не хотелось, чтобы Нуко стало стыдно за свою мать. Одна только мысль, что придется долго ждать автобуса на остановке, когда нервы у тебя на пределе, а рядом будут стоять любопытные и бесцеремонные люди, и придется отвечать на их бестактные вопросы, заставила ее вызвать по телефону такси. Затем она позвонила на завод. Ей сказали, что Хосе Мигель и еще двое рабочих уже ушли, как только узнали о случившемся. Ушли? Куда? Этого ей объяснить не смогли. Мариахе на ходу проглотила пару таблеток аспирина и вышла из дому. Как же долго не приезжает такси! В «Крусес», сказала она, но только когда машина уже тронулась с места, словно водитель и без того знал, куда она спешит. На выезде из поселка им пришлось остановиться у обочины, чтобы уступить дорогу скорой, потом еще одной, потом еще одной. Мариахе решила выйти метров за сто до входа в больницу, так как увидела, сколько там уже собралось машин и людей. Она спросила: сколько с меня? И таксист, который не произнес ни слова за все время поездки, ответил: ничего.

Примерно через полторы недели после случившегося к Никасио на улице обратился знакомый. Как его имя? Это не имеет никакого значения. Один из жителей города, тоже пенсионер. Из тех, с кем Никасио еще до того, как стал сторониться людей, часто просиживал вечера в баре за картами. Неплохой мужик, но слегка назойливый. Если бы Никасио заметил его раньше, он бы повернул назад или перешел на другую сторону. Но теперь было уже поздно. Очень рад тебя видеть! И, произнеся эту дежурную фразу, мужчина, так некстати ему встретившийся, сразу перешел к теме, которая тогда больше всего волновала обитателей Ортуэльи и стоила им стольких слез.

Кажется, всего несколькими днями раньше местный алькальд произнес прочувствованную речь, обращаясь к людям со скорбными лицами и покрасневшими от слез глазами. Это будет очень и очень трудно, но давайте сообща сделаем все возможное, чтобы вернуться к нормальной жизни. По городу ходили слухи, что некоторые родственники забрали тела погибших детей домой. И Никасио подумал: а мне какое дело, черт побери, до того, как поступают другие, или до того, что рассказывает мне этот несносный дурак, или до тех глупостей, которые говорит или о которых умалчивает наш алькальд? Никасио ничего не ответил случайно встреченному старику, просто изобразил на лице вялое равнодушие, пока тот разглагольствовал и сотрясал воздух с видом человека, просто не способного держать свое мнение при себе. Моя жена говорит… А разве сынок Мариахе не погиб в школе?.. И Никасио, нахмурившись и сжав зубы, несколько секунд пристально смотрел тому в глаза, прежде чем ответить твердо и со злобой, что его внук был одним из четырех детей, выживших после взрыва. Правда? Значит, ему страшно повезло, я очень рад. Да, повезло, к счастью, мальчик попал в зазор между двумя бетонными плитами. Это спасло ему жизнь, да, таковы причуды судьбы, как ты понимаешь, и теперь наш ангел временно ходит в другую школу – в Сестао. И радуется жизни. Вот и сегодня после обеда я сам пойду забирать внука оттуда. Приятель не нашелся, что на это ответить. Он просто похлопал Никасио по плечу. Ладно, может, снова когда встретимся за картами, как в добрые старые времена. А Никасио смотрел на его удаляющуюся спину. Подождал, пока тот отойдет шагов на двадцать-тридцать, и процедил сквозь зубы со злобным презрением: бывают же такие болваны!

У дверей больницы я увидела Хосе Мигеля в рабочем комбинезоне, покрытом черными масляными пятнами. Он ждал. Мой муж так спешно покинул завод, что не успел переодеться. И его огромным ручищам сейчас тоже лучше было бы не касаться белых простыней. Он на целую голову возвышался над суетившимся вокруг народом. В других обстоятельствах мне, наверное, захотелось бы провалиться сквозь землю от стыда при одной только мысли, что кто-нибудь свяжет меня с этим работягой, явившимся на люди в таком виде. Однако сейчас я вдруг испытала внезапную острую нежность к нему, к этому мужчине, который изо дня в день гробился на своем проклятом заводе, чтобы достойно содержать семью, и я кинулась к нему, желая успокоить, поскорее сообщить спасительную новость, услышанную от Никасио. Этот здоровяк, если бы захотел, мог бы сломать меня как сухую ветку, но он был добрейшим и смирнейшим человеком, хотя и не умел как следует выражать свои чувства, не знал, что такое вкус или стиль, зато его отличали бесконечные отзывчивость, щедрость и великодушие… А еще он был совершенно замечательным отцом. Я очень вас прошу, напишите о нем только самое хорошее. Можно было расплакаться от умиления, наблюдая, как он сидел с Нуко на полу у нас дома, как они играли с пластмассовыми мотоциклистами или катали наперегонки игрушечные машинки. И я счастливо улыбалась, когда он хрипел и рычал, подражая реву мотора, а мальчику нравилось повторять за ним эти звуки, хотя, как легко себе представить, голосок у Нуко, даже если он очень старался, был слишком тоненький.

Мне так хотелось поскорее оказаться рядом с мужем и сообщить ему хорошую новость, что я почти бежала: наш Нуко вне опасности, он, по словам деда, отделался несколькими царапинами, ничего серьезного, и мы его скоро увидим. На самом деле я уже словно видела Нуко дома, сегодня же, пусть в бинтах, может, рука у него будет в гипсе, и, разумеется, страшно напуганного после всего пережитого. В крайнем случае сына отпустят завтра – ради подстраховки подержат в больнице еще одну ночь, чтобы как следует понаблюдать за ним.

Я остановилась в нескольких метрах от мужа как вкопанная, вместо того чтобы кинуться к нему и обнять. Я заметила в его лице что-то, меня напугавшее. Почему он не сделал ни шага мне навстречу? Почему стоит с опущенной головой, словно не решается взглянуть мне в глаза? Ведь Никасио сказал… Когда Хосе Мигель перестал всхлипывать и смог говорить, я узнала, что он приехал в больницу вместе с товарищем на его машине минут за сорок до меня. Он навел справки через своего знакомого, который работал в больнице санитаром, и дожидался меня у входа, чтобы мы вместе, когда нас позовут, пошли туда, где нам придется опознать тело нашего сына.

Даже после того, как им вкололи транквилизаторы, Мариахе продолжала цепляться за руку мужа. Только не оставляй меня одну, слышишь. Затем каждому из них прилепили у плеча – ему прямо на комбинезон, ей на вязаный жакет – полоски пластыря с надписью: «Лекарство введено». Только не оставляй меня одну. Они ждали своей очереди в плохо освещенном коридоре, где в цепочку выстроились люди – заплаканные, но уже начинавшие приходить в себя. Никто не произносил ни слова. Свет люминесцентных ламп казался восковым. Время от времени Мариахе наклонялась к уху Хосе Мигеля и шептала: только давай войдем туда вместе. Только вместе. Им предстояло взглянуть на несколько детских тел, прежде чем они опознают своего Нуко по одежде, так как лицо было слишком изуродовано. Он был босым, и ему сложили руки на животе – одна поверх другой, так что он лежал с видом послушного мальчика, еще более послушного, чем был при жизни. А при жизни Нуко был ребенком тихим, не слишком разговорчивым, скорее даже замкнутым. Ах, если бы он погиб с такой улыбкой, какая иногда потом застывает на губах у покойников и остается в памяти близких, служа им хотя бы призрачным утешением. Мариахе погладила ему руки. Вспомнила свои роды – такие тяжелые, такие мучительные. А теперь она чувствовала себя жестоко обманутой. Но сама не знала, кем и чем – Господом Богом или судьбой. Если не считать головы, тело мальчика почти не пострадало. Мариахе, как и положено заботливой матери, стряхнула пыль со свитера и брюк, поправила носки. Хосе Мигель дотронуться до тела сына не решился. Тут кто-то зарыдал. Где? Где-то рядом. Это был отец девочки из параллельного класса, их знакомый, учителем у нее был тоже погибший Эмилио. Мужчина рыдал громко и надрывно, стоя на коленях перед своей мертвой девочкой. Наверное, лекарство на него не подействовало или ему ввели недостаточную дозу. Мариахе и Хосе Мигель выглядели спокойными. Спокойно подтвердили, что это их сын. Спокойно подписали нужные бумаги и вышли. В коридоре они посмотрели друг на друга, словно спрашивая: кто заплачет первым – ты или я? Или отложим слезы на потом, когда уже перестанут действовать препараты? Она сказала: мы его не поцеловали. Вернемся? Он ответил: поздно. Нас туда больше не пустят. После того как они уже покинули больницу, Хосе Мигель сказал с обычной своей флегматичностью: ну вот мы и потеряли сына. Мариахе, все еще цепляясь за его руку, лишь кивнула головой.

Мне безразлично, в каких пропорциях соединятся во мне вымысел и реальность. Не в моих силах помешать автору, если я буду содержать рассказ о глубоко личном жизненном опыте – и одновременно буду служить исторической достоверности или строгой точности, как это бывает в репортаже с места событий. Еще не изобретено что-то наподобие сита для литературных текстов, которое отделяло бы авторский вымысел (часто непреднамеренный) от правдивого свидетельства.

На мой взгляд, даже мой автор не слишком задумывается над разницей между тем, что он почерпнул из документов или услышал от женщины, с которой вел долгие беседы, и тем, что ему продиктовало собственное воображение или естественное для прозаика стремление создать «идеальную страницу», как это называется на писательском жаргоне, пусть ради этого и придется прибегнуть к вымыслу и согрешить против истины. К тому же вряд ли кто рискнет упрекнуть меня в чем-то подобном, коль скоро и те, кому было поручено составить официальный отчет о случившемся в школе имени Марселино Угальде, столкнулись с ворохом противоречивых сведений и недостоверных слухов. Понятно ведь, что либо ты лично присутствуешь на месте событий и хладнокровно фиксируешь происходящее на твоих глазах, либо твоя версия будет основана на чужих версиях, которые, вполне вероятно, будут, в свою очередь, зависеть от чьих-то еще, а те – тоже от чьих-то.

Сообщение агентства EFE, опубликованное на следующий день после трагедии, предупреждало о расхождении в сведениях о числе жертв. Мэрия города Ортуэльи объявила о шестидесяти семи погибших, Красный Крест – о шестидесяти, но там допускали, что эта цифра может вырасти, так как имелись еще и раненые в тяжелом состоянии. Стоит ли объяснять, что в самые первые часы многие очень спешили передать информацию о взрыве в школе, и это повлекло за собой подобные несовпадения.

Сегодня мы знаем, что и те и другие цифры не соответствовали действительности. Неточными были и данные, приведенные агентством EFE, о числе взрослых. Там говорилось о трех учителях (на самом деле погибли двое – мужчина и женщина), школьной поварихе (так оно и было) и слесаре, который стал невольным виновником катастрофы. Но слесарь выжил, получив лишь ожоги.

Сейчас я знаю, что тогда погибло пятьдесят школьников – цифра слишком круглая, и поэтому она тоже могла вызвать сомнения. Вот и нашлись такие, кто снизил ее до сорока девяти.

Из уважения к жертвам и ко всем жителям Ортуэльи я хотел бы строго придерживаться фактов, рассказывая о тех ужасных событиях. А сторона дела, связанная с чисто литературными задачами, волнует меня в последнюю очередь.

Вот ведь какая беда, maitia! [2] Вот ведь какая беда! – то и дело повторял Хосе Мигель, а Мариахе, по-прежнему не отпускавшая его руки, всю дорогу молчала, пока наконец очень мягко, почти умоляющим тоном не попросила: ну пожалуйста, перестань без конца твердить одно и то же.

2

Мать (баск.).