Мальчик
Шрифт:
Из больницы они шли по городу, делая изрядный крюк. Они тянули время, так как боялись, очутившись дома, сразу же убедиться, что там больше нет Нуко. У лестницы, ведущей на паперть, Мариахе сказала: подожди здесь, я сейчас вернусь. Хосе Мигель предупредил: смотри, вот-вот польет дождь. Мариахе пробыла в церкви не больше пяти минут. Я ходила туда, чтобы найти объяснение тому, что с нами случилось, или добиться хоть какого-нибудь ответа – а если честно, то и сама не знаю зачем, только вот вижу, что Господь не слышит меня.
Побродив по улицам и промокнув до нитки, они все-таки решили вернуться к себе.
Сколько, интересно знать, сейчас времени? Восемь? Половина девятого? Примерно так. Есть ей не хотелось, как не хотелось и готовить ужин, у нее снова началась мигрень, нужно было поскорее лечь в постель, но прежде позвонить отцу – легко вообразить,
Потом Мариахе снова, как и перед выходом из дому, приняла две таблетки аспирина, поскольку голова болела все сильнее и боль стала уже нестерпимой. Она легла в постель, рядом с Хосе Мигелем, который накрыл лицо подушкой и попросил прощения за то, что никак не может сдержать слез, но это, maitia, слишком страшное горе, слишком страшное. Они опустили штору, чтобы в спальню не попадал свет от уличных фонарей и чтобы можно было лежать в полной темноте, потом выключили телефон, так как боялись сочувственных звонков от родственников и знакомых. Не знаю, как ты, но мне меньше всего хочется отвечать на их вопросы.
Раздеваясь, Мариахе увидела рабочий комбинезон мужа, скрученный комом и брошенный на стул, а на полу – его носки, трусы и майку. От всей этой одежды исходил противный заводской запах, который был неотделим от Хосе Мигеля даже после того, как он принимал душ и опрыскивался одеколоном. Потом он все-таки сумел взять себя в руки и сказал, что не знает, следует ли ему завтра выходить на работу. Ну, из-за траура и всего такого. А как считает она? Maриахе считала, что пострадавшим должны дать выходной. Да, это было бы правильно и вполне по-человечески, но у Хосе Мигеля все равно оставались сомнения. Ведь по-прежнему шли разговоры про грядущие увольнения из-за кризиса, и он предпочел бы не рисковать. Ну, значит, ты отправишься на завод, ведь все равно уже ничего не исправишь, если и останешься здесь. Слезы можно лить хоть дома, хоть там. Что касается похорон и всего прочего, наверняка мэрия возьмет это на себя, вряд ли дело дойдет до того, что после несчастья, которое на нас свалилось, после того, как нас лишили ребенка, наши семьи заставят еще и оплачивать расходы по погребению. А где мы его похороним? На кладбище, где же еще. Нашел что спросить!
Лежа в постели, я перебирала в памяти картины нашей семейной жизни. И в каждой присутствовал Нуко. Не могу сейчас сказать, спала я тогда или нет, но мне вспомнились и трудные роды, и то, как я сжимала в руках ребенка, такого слабенького, такого хорошенького уже в первые минуты своей короткой жизни. Я слышала, как он произносит свои первые слова, видела его первые неуклюжие шажки, причесывала ему кудряшки, вытирала платком кашку с губ – и все это перестало существовать в один миг, после того как Нуко в последний раз вышел из дому за руку с дедом и отправился в школу.
Эта картина снилась мне – или я восстанавливала ее в памяти – десятки раз за ночь, пока жестокая мысль не положила конец круговерти воспоминаний. Мне вдруг подумалось, что вернувшаяся вечером мигрень теперь останется со мной навсегда – на все часы и на все минуты отмеренной мне впредь жизни. И боль станет без остановки сверлить мне мозг. Изо дня в день я буду только страдать – и больше ничего. Не смогу делать даже простейшие из самых простых дел, потому что все мое время и все мои силы будут подчинены страданию. Боль станет моей тюрьмой, и я уже никогда не смогу встать с постели, выйти на улицу, увидеть облака и деревья. Скажите, вы могли бы представить себе такую жизнь? От ужаса я проснулась или стряхнула с себя полудрему или сон, и меня охватила паника. И тут я заметила, что через плохо прикрытую дверь в спальню пробивается свет. Я включила лампу: часы показывали двадцать минут четвертого, а мужа рядом не было. А еще я вдруг поняла – и легко вообразить, с каким облегчением, – что от мигрени не осталось и
следа.По дороге в туалет я увидела Хосе Мигеля в гостиной. Он сидел за столом, разложив на нем кучу фотографий, которые мы хранили в коробке из-под печенья, и рассматривал их, уперев подбородок в руки, но при этом совсем не двигался, словно его сморил сон. Что ты тут делаешь? Он ничего не ответил. Судя по всему, просто на свой манер пытался справиться с горем, поэтому я решила не мешать ему и пошла туда, куда и направлялась. Когда я возвращалась, он попросил меня сесть напротив. И честно вам признаюсь: меня напугали его спокойствие и твердый голос. Я не привыкла слышать от него приказы, хотя на самом деле его слова и не были приказом, но по тону нечто подобное весьма напоминали.
И вдруг я со страхом подумала, что вот прямо сейчас он сообщит мне какое-то свое бесповоротное решение, которое изменит наши жизни, и, разумеется, не в лучшую сторону.
Фотографии располагались на столе ровными рядами. Сразу было видно, как старался Хосе Мигель поаккуратней выкладывать одну рядом с другой. Проснулся он наверняка уже давно, если, конечно, в ту ночь и вообще сумел поспать хотя бы немного. Но я сочла за лучшее сейчас его об этом не спрашивать. В лице мужа я заметила что-то необычное, не сумею сказать, что именно – какую-то непонятную суровость, какую-то тяжелую невозмутимость, от которых у меня сжалось сердце. Не произнеся ни слова, я села на указанный стул, пораженная властной силой, мелькнувшей в его взгляде, поскольку мой муж, уж вы мне поверьте, по природе своей был человеком настолько мягким, что даже представить себе невозможно, чтобы он кем-то командовал – мной, или кем-то из знакомых, или даже нашим сыном, когда он у нас был.
И муж сказал мне следующее, правда, немного сбивчиво: ни за что на свете и ни в коем случае мы не должны позволить этой беде сломить нас. Точных его слов я не помню. Он говорил тихо, чтобы не разбудить соседей. Только не думайте, что мой Хосе Мигель был мужчиной начитанным или образованным. И тем не менее он умел выразить свою мысль очень складно и, если заглянуть в нынешний день, куда лучше, чем многие из тех, кого сегодня показывают по телевизору на разных ток-шоу. Как я сразу поняла, он основательно все обдумал и ни малейших колебаний для себя уже не допускал. Немного помолчав, муж добавил: так что никаких депрессий. Мы должны любой ценой справиться с этим ужасным ударом, который нанесла нам судьба, – но не забывая ни в коем случае нашего Нуко, нет, мы его никогда не забудем. И все-таки надо глядеть в будущее. Надо из этой ситуации любым способом выкарабкиваться, maitia. И он снова повторил, что мы должны быть вместе, любить друг друга и помогать друг другу. Я больше не могла сдерживаться. Я расплакалась, а он, увидев мои слезы, принялся извиняться. Потом обнял меня своими огромными ручищами и поцеловал так, как не целовал никогда в жизни, а ведь мне всегда, с самой первой нашей встречи, хотелось спросить его, почему он так боится причинить мне боль своими поцелуями. Правда, той ночью в гостиной он поцеловал меня в щеку – искренне и решительно, с грубой и одновременно нежной силой. И тогда я призналась ему, что никто так, как он, не сумел бы подбодрить и поддержать меня, и, разумеется, нам нельзя разлучаться и надо вместе попытаться пережить это несчастье.
А когда я, немного успокоившись, но чувствуя себя до невозможности разбитой, направилась в спальню, он вдруг совершенно неожиданно спросил, не считаю ли я, что нам стоит завести еще одного ребенка. Я обернулась так резко, словно мне выстрелили в спину, и я захотела рассмотреть лицо стрелявшего, прежде чем рухну на землю. Ты это серьезно? Но ведь с Нуко у нас долго ничего не выходило, если ты помнишь… Хосе Мигель, вне всякого сомнения, говорил совершенно серьезно. Во всяком случае, он добавил: не будь такой пессимисткой, надеюсь, что на сей раз нам повезет больше. И я спросила, когда он намерен взяться за дело. Он смущенно пробормотал, что это зависит от меня, только от моего желания. И тогда я велела ему оставить все эти фотографии и следовать за мной в спальню.
На следующее утро после трагедии Никасио явился к дочери в тот же самый час, как часто, хоть и не всегда, заходил за внуком, чтобы проводить его в школу. В гостиной на столе по-прежнему были разложены фотографии. Старик брал в руки то одну, то другую, внимательно рассматривал, но потом молча возвращал на место. Никаких комментариев, ни даже намека на гибель Нуко я от него не услышала.
Конец ознакомительного фрагмента.