Мальчики и другие

Лестница вела в выставочный зал, стены были пусты, и лишь в одном месте висел тягостный портрет властной бабы со смотанными в какие-то клубни волосами; кто это, не удержалась Наташа, пригибаясь от грохота со стороны мастерских, и ее провожатый подступил прочесть табличку: заведующая литературно-драматической частью городского театра Ковалева Е. И., восемьдесят четвертого года уродство, это с выставки «Лица нашей земли» все еще не убрали. Лица нашей земли, повторила Наташа, опять холодея, но художник звал ее дальше, в коридор с мастерскими, в конце которого неистовствовал Адашев; а где все остальные, робко спросила она; понедельник, отвечал Женя, хорошо, если кто-то появится после обеда. Они миновали четыре двери и остановились у пятой, за которой как будто бы одновременно рубили топором мебель и швыряли в стену консервные банки. Наташа все-таки постучала, и в дверь изнутри тотчас что-то ударило; я боюсь, громко призналась она, и художник, отодвинув ее подальше, толкнул дверь ногой и сам отскочил назад. Грохот стих, и, хотя с ее места Наташе был виден лишь маленький уголок мастерской, она догадалась, что внутри уже никого нет. Они оба вошли в разгромленную комнату, где не осталось как будто ни одной целой вещи: стол и стулья были обращены в щепки, шкафы смяты, как пакеты из-под сока, светильники разбиты, а железные рыбы и водоросли превратились в бесформенную проволоку, протянувшуюся тут и там.

Что же ты собиралась узнать у него, пробормотал художник, уставясь в заваленный пол. Что угодно, сказала Наташа, застыв у него за спиной, с ним раньше случалось такое? Какое, обернулся Женя: в смысле, разносил ли он раньше мастерскую, а потом исчезал? Я не припоминаю, но я здесь всего восемь лет, а он один из самых древних; я не удивлюсь, если кто-нибудь из стариков тоже что-то такое расскажет. Как же это теперь убирать, вздохнула Наташа, осторожно переступая; да никак, отозвался художник, я просто запру дверь и все, не хватало еще выгребать это месиво, ну-ка пойдем. Наташа подумала было оставить здесь взаперти свою книгу, раз та все равно не желает больше открываться и почти ничего не весит, но не стала; Женя, как и обещал, повернул ключ в замке, и они вернулись в зал с мертвой заведующей на стене. Я поставлю нам чаю, сказал художник, посиди пока здесь. Наташа нехотя опустилась на банкетку вполоборота к портрету: Ковалева Е. И. была изображена на фоне, что ли, ковра, и зеленые и бордовые язвы змеились вокруг ее головы и плеч; мелкое копошение их не оживляло заведующую, а, наоборот, делало еще мертвей, Наташа хотела отвернуться совсем, но что-то ей ощутимо мешало, и вместо этого она опустила глаза и, сама себя не узнавая, тихо заговорила: что ты от меня хочешь, лицо нашей земли, ты мертва и портрет твой мертв; я пришла сюда не затем, чтобы ты утверждала себя за мой счет, раз тебя забыли снять после выставки; здесь и так полный город таких, ждущих на мне оттоптаться за всю свою жизнь, и ты ничем их не лучше; я рада, что мы не успели встретиться, пока это еще было возможно.

Когда Женя принес чай и она тотчас же обожгла себе язык, Наташа восприняла это как предостережение и не стала много болтать; художник же порядком наплел ей про былые истерики здешних насельников, и, даже если он все сочинил, ей стало более-менее ясно, почему его не опрокинуло мгновенное исчезновение второго Адашева. Книгу, которую она держала на коленях, он будто бы не замечал; еще через время на этаж, как и было сказано, начали подниматься неважно одетые пожилые живописцы, и Наташа, пожав Женину руку, ускользнула на улицу и отправилась домой пешком.

Ее саму больше смущало не то, как схлопнулся безумный жестянщик, а ее собственный короткий разговор с нарисованной теткой: когда еще она была в таких неладах с тем, что ее окружало? Всем своим маленьким сердцем Наташа любила этот глупый город, по которому было неудобно просто передвигаться; ей хотелось быть нужной ему, не всему, разумеется, сразу, но хотя бы тем внимательным и уравновешенным людям, которые ходят на выставки и радуются литературной странице; когда возле кинотеатра накануне ее выпускного установили огромную Доску почета, она выучила все двадцать шесть лиц и подписей, потому что не могла иначе. Тогдашние кладбищенские и мусорные воротилы, присылавшие в ее первую редакцию дегенератов с угрозами, были так же страшны и смертоносны, как полевые командиры Ичкерии, а когда в театре во время спектакля в пустые дальние ряды обвалился пустой же балкон, это был их «Норд-Ост», и она собирала для газеты истории переживших тот вечер. Теперь Наташа сама вела по четвергам студию юного журналиста, где числилось семь девочек, в каждой из которых она узнавала немного себя; город же перестраивался, перешивался, ни с одной из тех точек, где она когда-то любила постоять и посмотреть, он больше не выглядел так, как тогда. По мере того как она приближалась к дому, книга в руке начинала опять тяжелеть, Наташа больше не пыталась открыть ее; за старым мостом в нее чуть не влетел дурной велосипедист в петушиной толстовке, она выругалась, и он тоже; ей захотелось мороженого, но в остановочном киоске была одна дрянь, и пришлось перебиться.

Уже под собственными окнами она почувствовала, что книга вернула свой обычный вес; ходьба утомила ее, но морока непонимания была еще утомительней, и она решила проверить, что будет, если она двинется, например, в направлении радиополя: все же там были некоторые башни; спустя всего квартал книга заметно полегчала, и Наташа остановилась, соображая еще: катастрофа, повязки, строители; книга будто бы чуть набрала, когда она прошла сотню шагов в сторону стройдвора, но, как только Наташа ускорилась, снова стала легчать. Но куда же ты хочешь, спросила она, я не могу отнести тебя к нам, ты и нас перепишешь или просто сотрешь, подскажи мне хоть что-нибудь, книга; если я просто оставлю тебя здесь, ты же окажешься дома раньше, чем я сама туда вернусь? И я никогда не выбрасывала книг, даже историю коммунистической партии, об которую сломала глаза моя мама. На первые скопленные деньги я купила себе «Тихий Дон», потому что у нас его не было, и, хотя я его все равно не прочла, я горжусь всякий раз, когда вижу его на своей полке. И нигде я не ощущала себя такой защищенной от всего плохого, что может случиться на свете, как в библиотеке, но даже там сегодня выходной. Или все же нам стоит попробовать, книга? До библиотеки было еще далеко, но вызывать снова такси казалось нечестным, и она продолжала идти.

За кварталом слепых тротуар примыкал совсем близко к шоссе, пыль летела в лицо и за ворот, и на всех перекрестках обязательно кто-то сигналил как в последний раз в жизни; когда она вышла к новому мосту с видом на дальние фабрики, стало ясно, что все пока верно: книга потяжелела так, словно бы вся напиталась водой. Ну конечно, сказала Наташа, я должна была сразу додуматься; в мастерских тебе точно было нечего делать, я только зря потратила время. На площади кормили голубей, было трудно пройти; у фонтанов разлапилась белорусская ярмарка, а за ней улицу перекрывал срочный ремонт; она огибала препятствия и кошкой ныряла во дворы, чувствуя все растущую тяжесть в руке. На каком-то балконе бухали и свистнули ей, она чуть пробежалась; на парковке у банка оформляли нелепое происшествие, а на эстраде в парке что-то истошно репетировали; книга весила уже как добрый кирпич, но остановиться и отдохнуть было немыслимо. За парком зевал желтый пустырь, края разбитых плит торчали из песка, как плавники ископаемых рыб; библиотека занимала первый этаж жилого дома по ту сторону, и Наташа, громко дыша, преодолела остаток пути.

Оставив свою ношу на крыльце, она заглянула в окна, надеясь, что кто-то окажется внутри, но тщетно; неподалеку алел супермаркет, и она все же зашла за мороженым и водой, чтобы восстановить хоть какие-то силы. Идя обратно, она зажмурила глаза, надеясь на детское чудо, но книга была на прежнем месте; Наташа села с ней рядом, прижавшись спиной к железной двери в грубых клепках. Что же мне делать дальше, выдохнула она, просто бросить тобою в окно и бежать, или будем сидеть здесь до завтра, пока нас не впустят? Кругом стояла такая тишина, словно из всего района выкачали воздух. Просидев так несколько минут без новых мыслей в голове, она оттолкнулась локтями от двери, помогая себе встать, и железо за спиной ее дрогнуло: Наташа потянула за огромное кольцо, и дверь поползла на нее как военный корабль; следующая, из тонкого дерева, уже была отворена.

Уложив книгу на тот самый стол, за которым она писала обзоры литературных страниц, Наташа вытащила из картотеки самый первый ящик: Адашев оказался всего один, и тот какой-то пчеловод; все это начинало снова бесить ее: для чего тогда было открывать дверь, впору казалось устроить здесь тоже погром, но она вспомнила, что в столе у Светланы Николаевны лежит вековая тетрадь с телефонами и адресами всех читателей, когда-либо переступавших этот порог. На одиннадцати страницах, доставшихся букве А, ничего не нашлось, и Наташа, отдавая дань местным обычаям, отлистала списки до буквы О, где мгновенно наткнулась на Одашева Арк. Павл., 1954 г. р., проживающего на улице Нижней, д. 5, кв. 78. Наташа понятия не имела, где эта улица, и вбила адрес в карту; карта показала, что Наташа на месте. Она спросила еще адрес городской библиотеки, и все правда совпало; разумеется, ее впервые привели сюда ребенком, она никогда не знала, что эта улица называется Нижней. У Адашева был телефон; не давая себе затормозиться, она села за библиотечный аппарат и проворно набрала номер: четыре далеких гудка спустя трубку сняли и усталый голос сказал: поднимайтесь; а еще через секунду добавил: верните, пожалуйста, книгу.

Трубку тут же повесили, но Наташа еще долго кричала в телефон, колотя по столу свободной рукой: я несла этот кирпич через весь город, у меня болят руки и спина, в меня въехал мудак за мостом, мне свистели с балкона, а в парке была такая музыка, от которой случаются выкидыши; вы могли бы спуститься сюда, а не заставлять меня карабкаться к вам на этаж. Когда она вновь взяла книгу, та словно прибавила еще; шепча проклятия, она вышла из библиотеки и обогнула дом: нужный подъезд оказался в другом конце, Наташа прошла весь двор, широко ставя ноги, почти плача от тяжести. У подъезда было не на что присесть, и она опустилась на пыльный асфальт, не заботясь, что ее может увидеть даже кто-то из тех, кто смотрел передачу. Отдышавшись, она в несколько быстрых шагов втащила книгу на лестницу и рухнула вновь: зеленый томик весил теперь как мужнина гиря, нужно было ставить его вертикально, чтобы потом было удобней поднять. У почтовых ящиков между первым и вторым этажами она скинула куртку; каждая ступень давалась с еще бoльшим усилием, рот высох, а по спине проползал живой ручей: видимо, это и была та самая башня, с которой все началось и которой все должно было закончиться. На третьем этаже ей встретился безразличный одноглазый кот, Наташа попробовала его приласкать, но тот хватил ее лапой и слился; зернышки крови усыпали руку, она снова вцепилась в книгу, сжав зубы так, что голову охватила мелкая дрожь.

На четвертом она уже ничего не стеснялась и вскрикивала при каждом новом рывке; разворачиваясь на предпоследней площадке, она не удержалась и рухнула на ступени, едва успев выставить перед собой локоть, лестница загудела, и тогда же наверху открылась обитая кожзаменителем дверь: выйдите хотя бы сюда, воскликнула Наташа сквозь слепящую боль, неужели так сложно, вы все же мужчина; но квартира молчала, и она, обхватив книгу как будто всем телом, на коленях одолела последние ступени и улеглась на пороге лицом к пустому коридору, оклеенному цветочной клеенкой. Я принесла, с последней твердостью сказала Наташа и почувствовала, что сейчас заснет; тогда она все-таки собралась и встала обратно на ноги, отряхнула налипшую пыль, убрала с лица волосы и стала спускаться. Ударенный локоть распух и рукав весь намок, но идти было так невозможно легко, что она даже не остановилась подобрать брошенную куртку.

2019–2020

Война

Московские люди, жители одинаковых районов с одинаково крикливыми, птичьими именами, приезжали к нему еще реже, чем он к ним, но эти приезды всегда были полны значения: до его никчемска было два часа только железной дороги, не считая внутримосковских скольжений, и делать им здесь было точно нечего, кроме того, чтобы говорить с ним. Это ему в их Москве всегда было нужно что-то еще, кроме них: два-три раза в году он ночевал в их чужих квартирах перед ранним отпускным аэропортом или после концерта и всегда, как искренний провинциальный подросток, страшился, что его молча подозревают в улыбчивом оппортунизме. Встречая же их на своей собственной платформе и сводя в начинающуюся сразу за рельсами заросль, Ян впадал в схожее детство ума, исполняясь гордости и за них, решившихся докатиться до этих безвестных мест, и за себя, живущего здесь уже столько лет и, допустим, не вздернувшегося, как кое-кто из небезнадежных вроде бы местных друзей, не забитого в дикой уличной стычке и не провалившегося навсегда под неверный речной лед.