Мальчишки из Васильков. Повести

Степку он увидел сидящим в лодке Кузьмы Петровича, отца Лены. Выброшенный на берег якорь, похожий на вагонный буфер, удерживал лодку на толстом канате. Она покачивалась на волнах, зеленая, большая, с черным от смолы днищем. Степка сидел на кормовой банке, скрестив руки на груди, смотрел в сторону островов.

— Воображаешь себя капитаном? — не без ехидства спросил Алешка, остановившись у якоря. Степка не оглянулся. Алешка нагнулся, поднял тяжелый якорь и, пятясь, потащил его подальше от воды. Канат натянулся, и лодка подошла к берегу, уткнувшись носом в песок.

— Приехали! — сказал, ухмыляясь, Алешка и бросил якорь.

— Что тебе надо? — обернулся Степка. — Чего привязался? — и вдруг стал смотреть мимо Алешки. Алешка оглянулся и увидел Лену. Она шла к берегу, неся на плече белую пластмассовую канистру.

Степка выпрыгнул из лодки и побежал навстречу Лене. Алешка не сразу понял, зачем Степке надо было бежать к ней. Но когда увидел, что Степка и Лена несут канистру вдвоем, усмехнулся и закатил глаза:

— Джентльмен!

Степка подошел с канистрой к лодке, спросил:

— Куда положить?

— Под банку, — ответила Лена.

— Куда, куда? — не понял Степка.

— Под скамейку, — засмеялась Лена. — Надо понимать язык мореплавателей.

— Это ты мореплаватель, что ли? — спросил Алешка.

— А что? Не похожа? — Лена тряхнула головой. — Свистать всех наверх!

— Похожа, — сказал Алешка. — На мачту похожа, — и захохотал. Не очень-то ему и хотелось хохотать, откровенно говоря, но приходилось, надо было, — чтобы досадить Лене. Он не только захохотал, но еще ухватился руками за живот, повалился на песок, задрыгал ногами.

Лена посмотрела на него с укоризной, отвернулась.

— Смех без причины — признак дурачины, — сказала она. — Смейся себе на здоровье.

Алешка перестал смеяться. Поднялся, отряхнул брюки.

— Хочется побывать на островах, — сказал Лене Степка. — Возьмете?

— Ой, Степа, конечно, возьмем! — ответила Лена и искоса взглянула на Алешку. — Пойдем к нам, скажем отцу. Он согласится.

— Правда? — обрадовался Степка.

— Так, так, — проговорил Алешка. — Понятно.

Лена и Степка посмотрели на него.

— Теперь мне все понятно, — сказал Алешка. — Счастливого пути, голубчики! — он сощурил глаза и зло взглянул на Степку. — Берегись!

— Не обращай на него внимания, — сказала Лена Степке. — А ты иди, куда шел, ну? — она наклонила голову, словно собиралась боднуть Алешку.

— Понятно, — Алешка хмыкнул, ковырнул носком туфли песок, нехотя повернулся и зашагал к деревне.

Лена забралась в лодку, села на борт, опустив ноги в воду. Степка стоял у нее за спиной, глядел на удаляющегося Алешку.

— Ты не бойся его, Стенчик, — сказала Лена, запрокинув голову, чтобы видеть Степку.

— Я не боюсь, — ответил Степка. — Что он мне сделает?

— Может поколотить, — улыбнулась Лена. — Он сильный, как бульдозер.

Степка насупился, промолчал.

— Но ты все равно не бойся, Стенчик.

— Не называй меня так, — попросил Степка. — Какой я Стенчик? Какой Стен Клименс? Степка я, Клименко моя фамилия.

— Значит мне нельзя называть тебя Стеном? А Тане Смоляковской можно?

— И Тане нельзя. Никому нельзя. Я с этим делом покончил.

— С каким делом? — спросила Лена.

— Потом расскажу... На острове. Сейчас неохота. Что из харчей брать? — спросил Степка.

— Что хочешь. Только не тащи с собой целый вагон — лодку утопишь. Рыбу будем ловить, мука и жиры там у нас есть... А родители тебя отпустят?

— Только согласился бы твой отец. А своих я уговорю. Постараюсь уговорить, — добавил он.

***

Степка не собирался уговаривать родителей. Он решил, что просто удерет, оставив на столе записку: «Уплыл на острова с Кузьмой Петровичем. Вернусь через несколько дней». Уговоры могли оказаться напрасными. Однажды мать уже не пустила его в туристский поход. Пошел весь класс, а он остался. Ребята насмехались потом: «Сдрейфил». Она же запретила ему заниматься в кружке художественной самодеятельности. «Занятия вечером? Кривляться на сцене? Нет, у тебя есть более серьезное занятие», — отрезала она. Этим занятием были стихи... Теперь — все, амба! Он сжег стихи вместе с письмом из редакции. Правда несколько стихотворений осталось у Тани Смоляковской. Но он и их сожжет. Возьмет под каким-нибудь предлогом — и в огонь! Горите, горите, голубчики! Нечего вам делать на этой земле. А Таня говорит, стихи ей нравятся. Неужели нравятся? Не может быть. Плохие стихи, барахло! Жаль, что Таня уехала с родителями в Москву. А то он уже сегодня забрал бы у нее стихи. Плохие! Плохие! Разве только одно, про дельфина, которого выбросило на берег в шторм. Целый час он возился с этим дельфином, но все было напрасно. Тогда-то он и написал стихи. Тогда-то Таня Смоляковская стала называть его на английский манер Стеном Клименсом... Глупость! А все остальные стихи — чепуха, выдумка. «Мой сын — поэт!» — хвастается перед знакомыми мать. Твой сын тряпка, мама. Если он не удерет завтра на острова, тогда уж без всякого сомнения — тряпка.

***

Он проснулся в пятом часу, с восходом солнца. Прислушался: в доме было тихо — отец и мать еще спали. Одеваясь, сунул руку в карман брюк — заготовленная с вечера записка была на месте. Вышел на крыльцо, потянулся. Пригнувшись, прошел мимо окон спальни, открыл дверь летней кухни. Предстояло сделать два дела: положить на стол записку и запастись съестным. На столе стояла посуда. Степка собрал тарелки, перенес на подоконник. Затем вытер стол тряпкой и бросил посредине развернутую записку. «Папа и мама, — было написано на листе крупными красными буквами. — Я уехал с Кузьмой Петровичем на острова. Знал, что вы меня не отпустите, а потому и не сказал. Вернусь дня через два. Не волнуйтесь. Степа».

Отошел к двери, проверил, увидит ли мать записку сразу, как только войдет в кухню. Решил, что увидит. А если и не увидит сразу, то потом, когда сядет завтракать, — обязательно. Теперь оставалось сделать последнее: завернуть во что-нибудь кусок свиного окорока и буханку хлеба. На глаза ему попался целлофановый пакет из-под отцовской нейлоновой рубашки.

— Прекрасно! — воскликнул Степка. — То, что надо.

Часы показывали пять, когда Степка вышел со двора. Он не торопился: до берега, где стояла лодка Кузьмы Петровича, было не более пятнадцати минут ходу. А отчаливать раньше шести Кузьма Петрович не собирался.

Отличное настроение было у Степки. И утро было отличное: ясное, тихое. На обочине дороги, ведшей к морю, паслись в лебеде перемазанные желтой пыльцой телята. Воробьи купались в отсыревшем за ночь песке. Тяжелые белые мартыны летели со стороны моря на поля за добычей. Лениво переговаривались: «Гав-ва, Гав-ва!»

— Гав-ва, гав-ва! — передразнил Степка. Мартын, пролетавший над ним, повернул голову, посмотрел на него внимательным черным глазом. — Что? — засмеялся Степка. Стайка молодых серебристо-серых скворцов расхаживала по бугорку у лимана — собирала уснувших комаров. Степка постоял, поглядел на них, похвалил: — Молодцы.

Лиман был тих, блестел. Но вот послышался слабый всплеск, и тонкое кружево разбегающихся колец заплелось на зеркальной глади — какая-то резвая рыбешка выпрыгнула из воды в погоне за мошкой. Степка не разглядел ее — может, это был пескарик, может, бычок.

А море словно исчезло. Будто прямо с берега, от кромки желтого песка начиналось небо. Не голубое, а какое-то таинственно темное. Бездна проглядывала сквозь голубизну. Там был край земли. К этому краю, казалось, можно было подойти и увидеть, что дальше ничего нет. Совсем ничего, пустота.