Мальчишки из Васильков. Повести

— Понял, — ответил Алешка. — Попить у вас найдется?

— Найдется. Там. — Кузьма Петрович кивнул на дверь. — В белой канистре. Кружка на столе.

В домике пахло свежей рыбой и луком. Алешка приподнял край полотенца, которым была накрыта миска, и увидел в ней очищенную кефаль. На дощечке около миски зеленела горка нарезанного луку, лежала пачка лаврового листа. «Живут же!» — с завистью подумал Алешка и выпил кружку воды.

— Гость у нас дорогой! — сказал Кузьма Петрович.

Алешка оглянулся и увидел Лену. Что-то тихонько ахнуло у него в груди.

— Кто, папка? — спросила Лена, успев подумать при этом, что, возможно, приехал Коля Иванович... Но это была нелепая мысль, потому что вряд ли Коля Иванович стал бы добираться сюда вплавь. И об этом она тоже успела подумать до того, как отец ответил:

— Алешка Голованов. Не рада?

Алешка вышел из сторожки и сказал:

— Привет!

— Привет! — ответила Лена.

Степка, не глядя на Алешку, кивнул головой и продолжал укладывать меж двух камней плавник — готовил костер для ухи.

— Зачем пожаловал? — спросила у Алешки Лена.

— Доставил нам письмо от Коли Ивановича, — ответил за Алешку отец. — Коля Иванович пишет, что шестнадцатого или семнадцатого будет у нас.

— Правда? — нараспев проговорила Лена. — А где письмо?

— Вот, — протянул ей отец письмо. — Почитай.

Лена сначала взглянула на адрес, убедилась, что письмо адресовано не ей, вынула из конверта листок и отвернулась, чтобы ни отец, ни Алешка не видели ее лица, когда она станет читать.

«Уважаемый Кузьма Петрович! — писал Коля Иванович. — Диссертацию я, слава богу, закончил. Уже получил отзывы — положительные. Защита состоится через месяц, а может быть еще позднее. Короче говоря, у меня теперь появилось свободное время. Надо мне набраться сил перед защитой. И вот я подумал, что мог бы провести недельки две у вас на островах, позагорать, порыбачить, повалять дурака. С пятнадцатого мне дают отпуск. Так что ждите меня шестнадцатого или семнадцатого. Хотел написать, что, возможно приеду не один, но боюсь, что из этой затеи ничего не выйдет.

Большой привет супруге и Леночке.

Ваш Коля Иванович».

Улыбаясь, Лена вернула письмо отцу, подошла к Алешке и протянула ему руку.

— Спасибо, почтальон, — сказала она.

— Кушай на здоровье, — ответил Алешка. — Ну, я пойду, — вздохнул он, как вздыхают, закончив важное дело. — Мне пора.

— Остался бы на ушицу, — предложил Кузьма Петрович.

— Спасибо, в другой раз.

— Я провожу тебя до стрелки, — сказала Лена.

Степка посмотрел им вслед и чиркнул спичкой. По сухим листьям тростника пополз быстрый желтоватый огонек.

— Ты большой молодец, — сказала Лена, когда у сторожки их уже не могли слышать.

— А Степка боится нос от земли поднять, — усмехнулся Алешка. — Чего он тут? Домой собирается?

— Завтра. Сегодня папка решил к Желтому мысу сплавать.

— Наговорил, наверное, на меня целый короб?

— На тебя? Он, если хочешь знать, ни разу даже не вспомнил о тебе.

— А ты? — спросил Алешка.

— Я? Зачем мне о тебе вспоминать? — улыбнулась Лена.

Алешка разбежался и прыгнул в воду вниз головой. Лена уже стала тревожится за Алешкину жизнь, когда его голова в синей резиновой шапочке вынырнула далеко от берега. Алешка не оглянулся, замахал руками, поплыл.

Лена подошла к воде, поймала головастого птенца, села на песок и заплакала.

Отчего девчонки плачут? Оттого, что у них глаза на мокром месте. И еще оттого, конечно, что им бывает больно, страшно и тоскливо. И еще они плачут от радости. Плачут, потому что не могут смеяться.

— Иди, гуляй, — сказала она наконец птенцу. Птенец отряхнулся, повертел головой и заковылял к воде.

Лена умылась, вытерла лицо подолом платья, посмотрела в ту сторону, куда уплыл Алешка, — он уже пропал из виду — и, сняв башмаки, пошла по кромке прибоя, печатая следы на мокром мелком песке. Несколько птенцов увязались было за ней, но она прогнала их.

***

Алешка перебрался на второй остров, выкопал из песка арбалет, ополоснул в воде и побрел дальше. «Надо было остаться на уху», — с досадой подумал он и проглотил слюну. Выпустил две стрелы по чайкам — не попал. Да и нельзя есть чайку: ее мясо воняет рыбой. Об утке и мечтать не приходится — утки близко не подпускают. А кулички такая мелкая мишень, что их стрелой не возьмешь. Но поесть все-таки надо, иначе сил не хватит... Пришлось ограбить несколько гнезд. Чаечьи яйца Алешка мог есть сырыми. Он опустил их в воду. Те, что остались на плаву, зашвырнул подальше — не тонут уже насиженные яйца. Утонувшие — три штуки, — взял, сел на берегу и выпил, разбивая их об арбалет.

— Не халва, конечно, — сказал он и поморщился: яйца были невкусные, теплые. Скорлупу зарыл, разгладил песок ладонью. Вспомнил о белой канистре с водой, вздохнул. Во рту вязало. Пожевал травинку, но она оказалась горькой. Алешка выплюнул ее, прополоскал рот морской водой, снова вспомнил о белой канистре...

— А! — вдруг хлопнул он себя ладонью по лбу, схватил арбалет и побежал на другую сторону острова. Там была небольшая бухточка, забитая камкой. Вода в бухточке была почти горячей. Едва Алешка вошел в нее, ощущая под ногами вязкий ил, как по голеням застучали мелкие рачки-дергунчики — креветки. Алешка выхватил из воды охапку камки и выбросил ее на берег. Потом еще и еще. Полупрозрачные усатые креветки — мечта уток и куличиков. Они становятся красными, если их сварить. Ими можно лакомиться сырыми. Именно этим, стоя на коленях и разгребая руками выброшенную на берег камку, Алешка и занялся.

Потом лежал на спине, прикрыв шапочкой глаза, думал.

Ничего ему уже не хотелось из того, что он замыслил раньше: ни в цаплю стрелять, ни Степку колотить. Припекало солнце, шумело море, кричали чайки... От просыхающей на берегу камки пахло рыбой и морским илом. Скрипел песок, когда Алешка шевелился, и так приятно впивался в кожу, словно почесывал. По животу кто-то бегал — должно быть, муравей, — но Алешка его не трогал. Пришел птенец, пощипал клювом пальцы на ноге — Алешка только шевельнул ступней. И ветерок то налетал, забираясь в волосы, то падал сверху и затихал, прикорнув рядом на солнышке.

Он снова вспомнил о Степке. Э-э, дурак ты, Степка! Чего мучаешься? Забрался на остров и ждешь, что тут тебе откроется счастье? А счастье-то вот оно где — быть совсем одному, ни о ком не думать, валяться на песке, и пусть на тебя падает ветер. Если хочешь знать, ты моя последняя забота. Я не горю особым желанием, но, чтобы успокоиться совсем, я тебя все-таки поймаю, доведу до дому и дам тебе пинка коленкой. Пойдешь ты к своей маме, к Софье Андреевне, она тебя причешет, даст чистую рубашку, и сядешь ты на крылечке, как святой, тихий и чистенький. И вернется к тебе, Степушка, ласковая мечта с крылышками...