Мальчишник

— Может быть, потому, что вы не курите? — попробовал пошутить я.

— Может быть, — улыбнулся Куинджи. — Но знаете ли, пятигорцы все равно считают, что и у них тоже подлинник.

— Не сдаются.

— Нет!

Вильям Константинович вздохнул. Утомительная все-таки у него работа — требует максимального внимания. Я заметил, что с каждым днем темп работы замедляется. Идет в работу почти одна «тонкая» кисточка. И ставит ею Куинджи точки… точки… точки… И всматривается, всматривается в оригинал. Почти не снимает очков. Не откидывается на спинку стула. Точки… точки… точечки даже. Потом все их стер тряпкой. И опять точки… точки… точечки… Вот они, предельные лессировки.

— Ямочка справа в уголке рта у Елизаветы Алексеевны, — обращает мое внимание Куинджи. Какая теплота, женственность.

Он прав — именно теплота, женственность. Даже странным кажется назвать Елизавету Алексеевну бабушкой.

— Что бы Панфилова сказала, глядя на ваши копии?

Куинджи с сомнением покачал головой.

— Вы не ремесленник, дорогой Вильям Константинович, — сказал я серьезно. — Вы мастер. Вы столько лет служите Лермонтову. И глядеть на вашу работу — удовольствие. И на вашу бабушку глядеть удовольствие по схожести, по точности до точечности, — попробовал определить я. — Вернется в Тарханы бабушка. И здесь тоже останется бабушка. А почему Лермонтов сам ее не написал? — вдруг вслух подумалось мне. — Сам? Не написал? И ямочку в уголке рта…

— Я тоже думал об этом.

То, что глядеть на работу Куинджи — удовольствие, истинная правда, и не только моя: каждый вечер, когда музей пустел, смотрительницы, во главе со старейшей смотрительницей кабинета Ольгой Павловной, собирались в гостиной и обсуждали труд Вильяма Константиновича. Приходили, конечно, и Валентина Брониславовна со Светланой Андреевной.

— Потемнеют со временем белила, — говорил Куинджи, — потемнеет и копия. Будет как подлинник. Шарф слева надо еще немного прописать. Концы бровей сделать смесью черной с белилами. А ближе к переносице тронуть еще разок охрой.

Слышно было, как приближается с экскурсоводом одна из последних групп. Вошла, заполнила гостиную. Начался рассказ и показ. Группа прошла. Но остался один посетитель, спросил разрешение поглядеть на работу Куинджи. Выяснилось, что до создания музея жил в этом доме. Теперь приходит, чтобы еще и еще раз поклониться поэту и убедиться, что жил вместе с ним. Бабушку Елизавету Алексеевну тоже считает для себя родным человеком.

За окном сумерки уже уплотнились. Группа уходила все дальше, в следующие комнаты, и дом замолкал. Шевелились занавески у открытой форточки, синие кисти — ультрамарин, подумал я, — трепетали, слегка покачивались. Рояль — сиена жженая (красноватая). Отделка мебели — охра золотистая. Скрипка — умбра. Столик, на котором она лежит, — сиена натуральная, светло-коричневая. Красная гвоздика, которая, может быть, скоро опять появится на столе у Лермонтова (вновь фея), — кармин или киноварь.

Мы говорим с Вильямом Константиновичем об Иде Мусиной-Пушкиной. Точнее, я завожу этот разговор. Куинджи мне отвечает:

— Она, как и Катя Быховец, была еще девчонкой. А Лермонтов последние четыре года был уже великим, несмотря на свое видимое «офицерское поведение», как совершенно справедливо отметил Александр Блок.

— Да. Он окреп и определился.

Именно таким он уже и был определившимся. Что могли понять эти девочки? К сожалению, мало еще чего.

— Ну все-таки не судите строго. Возможно, Катя Быховец или Ида напоминали ему Вареньку Лопухину…

— Конечно, конечно, — быстро уступил Вильям Константинович. — Последние часы с поэтом. Они сохранили их для нас.

— И последняя горсть земли…

— Да. Конечно. Я тоже об этом не забываю.

— Вам бы не хотелось сделать копию с миниатюры Вареньки Лопухиной? Есть малоизвестная миниатюра в Ленинграде, в частной коллекции.

Я имел в виду, конечно же, Валентину Михайловну Голод.

— Попробовал бы. С удовольствием.

— Я располагаю негативом. Крупноформатным. Когда будет готов отпечаток — переправлю вам для ознакомления.

Валентина Михайловна недавно прислала мне прекрасный негатив с миниатюры.

— Буду очень признателен.

Однажды, в один из вечеров, когда портрет Елизаветы Алексеевны близился к завершению, Вильям Константинович рассказал мне сон, который уже много лет не дает ему покоя. Вильям Константинович увидел, как если бы это было сейчас, здесь, на Молчановке, за окном, зимним окном, Лермонтова. Поэт был в гусарской форме, весь в снегу, едва различимый в заиндевевшем окне, сквозь которое он протягивал руку в тепло дома, в одно-единственное окно.

Куинджи несколько раз мне повторил:

— Он протягивал руку…

Я сказал Куинджи:

— Такого Лермонтова вы и должны написать.

— Такого?..

— Да. Вновь пришедшего из надзвездного мира.

Из Тархан привезли желуди. Наступит тепло, их попробуют посадить, и, может быть, зашумят лермонтовские тарханские дубы на Малой Молчановке. Вечно зеленея…

ПИРОСКАФ

Мы отправились по Неве на пироскафе в сторону Кронштадта. Стояли на палубе. День для прогулки по воде был удачным.

— На дне реки лежит пушкинская золотая монета, — напоминаю я. — Бросил, чтобы поглядеть, как она, сверкая, погружается в глубину Невы.

— А самого долги задушили, — говорит Вика. — Прав Достоевский: деньги — отчеканенная свобода.

— Он такой у Линева, задушенный долгами. До сих пор не понимаю, как Линев написал портрет? Непрофессиональный художник. Если даже и видел Пушкина, то один, два раза, не больше.

Вика кивает, соглашается.

Мы смотрим за борт пироскафа, как будто хотим разглядеть глубину Невы, куда погрузилась брошенная Пушкиным монета. Где-то лежит. Где-то лежат кольца с бирюзой — одно и другое, старшего поэта и младшего.

Прежние пироскафы топились дровами, имели очень высокие трубы, огромные колеса, упрятанные в деревянные футляры. Скорость движения 10 верст в час. Путь из Петербурга в Кронштадт занимал три с половиной часа. Современники так описывали путешествие: «Изобретение парохода одно из чудес нашего века. Стоя на палубе, спокойно сидя в каюте, вы с невероятною быстротой, почти незаметно, переноситесь вдаль: так ровен ход судна, до такой степени двигающая его сила подавляет колебание волн. Один только шум колеса, которое быстро вращается под действием пара и, как плуг, взрывает водную равнину, нарушает тишину… Петербург убегал от наших глаз…»

И наш дизельный пироскаф своей движущей силой подавлял колебание волн. Двигались мы по тому же маршруту, по которому несколько раз плавал, гулял на пироскафе Александр Сергеевич вместе с Грибоедовым, Вяземским, художником Доу и семейством Олениных. Алексей Николаевич Оленин — директор Публичной библиотеки и президент Академии художеств. Его дом «соединял в себе все, что было замечательного в Петербурге по части литературы и искусства». Пушкин посещал Олениных с юности. Дочь Олениных Анну называл Драгунчиком.