Мальчишник

И Торка, и Нелище ответили: «Во-первых, вы не сказали, зачем это вам надо; во-вторых, мы, наверное, забыли о своем обещании; а в-третьих, скорее всего, их и вовсе у нас не было». А может быть, это была «страшная месть» со стороны Нелищи и ее подруги? Потому что я и Олег заложили окно Нелькиной комнаты (жила Лешукова, как и Левка, на первом этаже) снежными блоками. Сплошь. До конца. Неля имела несчастье влюбиться в паренька не из нашей компании и «перемигивалась» с ним: включала и выключала свет в своей комнате, и мы решили положить этому конец.

А вообще Левка прав. Канальство! С женщинами — никогда не связывайся.

— Плевать, — сказал Олег. — Пойдем и без фонарей. Ну их ко всем… Только вот свечей у нас мало.

— У меня эта розовая стеариновая свеча с собой, — проговорил Мишка.

— А у меня, — изрек ехидно Сало, — есть восковая свеча. Вот она. Я ее называю аварийной. — И он вытащил из кармана тонкую грубую свечу с длинным лохматым фитилем.

— Ты ее сам сделал? — спросил Мишка.

— Сам. Она у меня аварийная. Я ее так и называю. Вот когда у нас выйдут все свечи, я тогда ехидно достану ее и ехидно зажгу.

Свечей нам этих было недостаточно, учитывая даже «лохматую», аварийную, созданную Саликом. Необходимо было принимать экстренные меры. Я с Олегом долго спорил, где можно поблизости купить свечи. Левка сказал: «Нечего размахивать руками. Продаются в магазине, в нашем доме. Я сам видел». Мы заспешили в магазин и в отделе бакалеи приобрели огромную, как отметит Левка в дневнике, стоимостью в 76 копеек свечу. Разорились еще и на несколько коробков спичек и рассовали их по карманам. Потом циркулем (пригодился все-таки циркуль) поделили купленную свечу пополам, и одну половинку взял я, отдав свою розовую (не знаю, чем этот обмен свечами был мотивирован), а вторую половину белой свечи — взял Олег. После манипуляции со свечами мы пошли домой — нам с Олегом следовало еще переодеться. Левка отправился со мной. Олег поднялся к себе один.

С неудержимыми проклятиями Михикус натянул на себя кусачие шерстяные брюки, а затем — старое пальто и какую-то мятую кепку, от которой он стал похож на ломовика.

— В какие подвалы вы идете? — спросила меня Мишкина мама.

— Да там… посмотреть… — промямлил я в ответ.

Михикус мне подмигнул и поправил на себе свою историческую кепку.

Остается только поражаться Левкиной наблюдательности: до сих пор не выношу ничего «кусачего». Лева еще отметит, что на моей руке «блестели часы». Где мы их раздобыли — не помню. По тем временам ценная вещь, на грани роскоши, и совершенно редкая в нашем ученическом обиходе. Помню, как спустились за Олегом и что у Олега в кармане имелись — долото с клещами. («Звенящее долото», как запишет Лева.) Ума не приложу, зачем мы взяли долото? Олег считает, что, может быть, оно заменило нам ломик? Клещами мы тоже, по-моему, не воспользовались. Но Левка похвалил Салика: «Молодец, воин!» Потом Олег с воплем: «Ах ты, японский бог!» — возвращался домой, потому что забыл шапку, а идти без шапки не рискнул. Левка и в отношении шапки все, конечно, зафиксировал, и в отношении японского бога! Ну, а как же — все буква к букве. Между прочим, я от Левки узнал, что самым ранним буквенным знаком была — «рука». Вот такая буква на камнях и на стенах пещер, оставленная нам людьми палеолита.

Прошла секунда, не больше, и Салик вновь появился на пороге. На его пышную поэтическую гриву была посажена какая-то общипанная, посеревшая старая ушанка, с завязанными наверх ушами.

— Боже ты мой! — вскричал я. — Что это за древность? Ее купили, когда тебе было пять-шесть лет, что ли!

Салик лишь улыбнулся, и мы стали спускаться.

— Сколько времени? — спросил я у Мишки, доставая тетрадку, чтобы записать туда время нашего выхода.

Михикус глянул на часы и сказал тоном профессора:

— Ровно семь минут восьмого.

Я поспешил записать эти цифры.

— Не забывайте, — обратился я к своим спутникам. — Нам нужно запомнить наши первые слова, что мы произнесем при входе в подземелье.

Я, Левка и Олег пробираемся по двору, стараясь остаться незамеченными. Наш внешний вид странен: три оборванца, так скажем. Толстяк Олег в крошечной ушанке на огромной шевелюре, я, тощий, в «исторической» кепке, и щуплый, маленький Левка в летнем коротеньком пальто, без шапки, но в галошах. Любого такой вид мог навести на подозрения, что мы что-то затеяли, и тогда не отвяжешься от праздного любопытства. Мы прошли воротца около нашей амбулатории и вступили на дощатую площадку, откуда шла вниз короткая деревянная лестница в сад, посреди которого стояла церковь Малюты Скуратова.

Разговор с научным сотрудником отдела музееведения Александром Ивановичем Фроловым, февраль 1987 г.

— До 1917 года в путеводителях по Москве боярский дом обозначался именно как дом Малюты Скуратова с домовой церковью, — начал рассказывать Александр Иванович. — И даже в двадцатые годы сюда приезжал Луначарский смотреть дом Скуратова, где Малюта бесчествовал свои жертвы, лютовал вместе с царским шутом и палачом Васюткой Грязным. Когда же по другую сторону Москвы-реки строили станцию метро «Дворец Советов» (теперь — «Кропоткинская»), то нашли могильную плиту Малюты и решили, что Малюта, очевидно, жил здесь. Поблизости тоже была небольшая церковь Похвалы Богородицы.

— Если до того, как перебраться на противоположный берег реки, Малюта все же проживал на Берсеневке? Возможно это?

— Допустим.

— Гипотеза имеет право на существование?

— Имеет.

— Я узнал от некоторых сотрудников института, и мне показали даже место, где в церкви обнаружили замурованную девушку.

— Когда вскрыли нишу?

— Да. Коса, лента в косе. Девушка в миг рассыпалась, обратилась в прах. Ее видели только те, кто стоял тогда рядом.

— Об этой, скажем так, романтической истории понаслышаны наши сотрудники.

— Ваше мнение в отношении подземного хода в Кремль? — задал я Фролову наконец самый главный вопрос. И при этом сказал Александру Ивановичу, что в Управлении по охране памятников утверждают, что подземного хода быть не могло, потому что и в наши-то дни метростроевцы с трудом проходят под Москвой-рекой.

Александр Иванович ответил:

— Как же в прежние времена совершали подкопы под крепости? Протаскивали бочки с порохом? Техника подкопов была очень высока. А как был воздвигнут Соловецкий монастырь? Как поднимали и укладывали одиннадцатитонные блоки? Подземный ход мог пострадать от наводнений. Сильное наводнение в Москве было, например, в 1908 году.

Александр Иванович Фролов рассказал еще, что дом, в котором мы жили, стоит частью на болоте, частью на месте винно-соляного двора, частью на кладбище. Напротив дома, на бывшей Болотной, где разбит небольшой сквер, было рабочее лобное место. Там в основном и производились казни, шла «стукотня на плахах».

И я вспомнил, что учительница истории Костюкевич, которую Лева описал с поразительной точностью — «большой, выпуклый, крепкий лоб, бежево-оранжевые волосы, маленький подбородок, острый нос, всклокоченные брови, небольшие глаза, скрытые под маленькими очками», — нам говорила, что сюда в клетке привезли Емельяна Пугачева и здесь его казнили. Вообще Лева часто, когда хотел пошутить, вспоминал «нашу историчку, иссушенную архивной трухой и разными сухими, мертвыми историческими выражениями…» и часто пользовался «приемами этой старой мегеры». Так на вопрос своей маленькой ленинградской племянницы Норы (девочки Трубадур): «Что это за крест на церкви? Зачем он золотой и для чего там всегда красиво раскрашено?» — Лева ей объясняет приемом Костюкевич:

— Видишь ли… С политической точки зрения, чтобы подавить в угнетенных классах, то есть классах рабочих и крестьян, стремление к свержению царизма, уничтожению плутократства, стремление к социалистической диктатуре, они, выражаясь языком полной реальности и соответствующим действительности, дурманили народ, разжигая в нем антиреволюционные мысли и идеи антагонизма. Это понятно, надеюсь…

— М-н… нет… — залепетала оглушенная слушательница.

Продолжение подземных приключений: