Малышок
Шрифт:
– Какая у вас скверная обстановка, - проговорила она задумчиво.
– Совершенно невозможная обстановка. Вы ведете себя как враги. Дошло до того, что Катя напустила на Севу собаку. Мне об этом бабушка рассказала. Как это не по-советски - такая вражда! (Катя хотела в ответ сдерзить, но сдержалась и отвернулась к станку.) Нет, подумайте, разве мы могли бы воевать, если бы все жили врозь? А какую дружную компанию вы могли бы составить, и тогда не было бы таких безобразий, как сегодня. Почему вы не дружите?
– Очень приятно с Булкиным-Прогулкиным дружить!
– бросила Катя.
– Думаешь, ты мне нужна!
– не смолчал Сева.
Нина Павловна досадливо махнула рукой, хотела что-то сказать, но в это время появился Бабин.
–
– скомандовал он. Оглянувшись, как человек, неожиданно оторванный от своих мыслей, Костя глубоко вздохнул и двинулся за мастером и Ниной Павловной.
До этого случая мальчикам не приходилось бывать в кабинете директора, но от других ребят они слышали, что в кабинете на письменном столе стоят четыре телефонных аппарата: один - разговаривать с цехами, другой - с обкомом партии, третий - с наркомом боеприпасов, а четвертый, самый важный, к которому никто, кроме директора, не смел прикасаться, - говорить прямо с Кремлем. Может быть, это было так, а может быть, вовсе не так, но Костя даже забыл сосчитать телефонные аппараты.
В кожаном кресле за столом сидел директор, а возле стола в другом кресле, вытянув свою несгибающуюся ногу, - Сергей Степанович. Он просматривал какие-то бумаги, беря их со стола здоровой левой рукой.
Директор приказал секретарше больше никого не пускать и спросил у Нины Павловны, что ей нужно.
– Я знаю этих мальчиков… Мне хотелось бы присутствовать, - ответила она.
– Можете, - разрешил директор.
– Ребята, сядьте, - указал он на стулья напротив письменного стола, а как только Костя, Сева и Колька уселись, спросил: - Кто Малышев?
– Посередине сидит, - сказал Сергей Степанович, окинув ребят спокойным, серьезным взглядом.
– Самый маленький, - отметил директор, прикуривая от электрической зажигалки.
– Припоминаю, что видел его в цехе. Это тот самый Малышев, который на филиале отличился?
– Тот самый, - подтвердил Герасим Иванович.
– И тут, положим, тоже отличился, только на другой манер.
– Да, - признал директор, - расправился со станком. Дико, варварски расправился!
– Он спросил у Кости: - Вот ты, Малышев, сколько пудов можешь унести?
– Тут он рассердился и прикрикнул: - Встань, я старше тебя!… Так сколько пудов унесешь?
– Два пуда далеко нашивал, - пробормотал Костя.
– Неправда, не унесешь.
– Нашивал… Я тягучий…
– Так вот, тягучий человек, завтра ты должен пронести десять пудов через весь заводской двор. Слышишь?
– Не осилить, - невольно усмехнулся Костя.
– Десять - это много.
– Жила лопнет?
– Может лопнуть.
– Почему же ты решил, что станок, рассчитанный, скажем, на два пуда, должен тащить десять? Доверили тебе надежный, исправный «Буш», который, худо-бедно, может выдавать в смену двадцать «труб», а ты его портишь. «Трубы» - важная часть «катюш». Двадцать «катюш» - это такой залп, который может уничтожить роту или батальон фашистов. Тебе кажется, что ты только шестеренки сломал, а может быть, из-за твоего безобразного поступка мы не успеем отбить на фронте вражескую атаку… Может быть, из-за этого кто-нибудь погибнет… Понимаешь, что ты наделал?
Молчание было тяжелым, но ответить было еще тяжелее.
– Расскажи, как это получилось, и дай слово, что это не повторится, - сказала Нина Павловна.
– Я как лучше хотел, - хрипло, невнятно проговорил Костя, хотя дал себе слово, что после оскорбления, нанесенного ему художником, будет молчать.
– Я как лучше хотел… Полторы нормы дать. А они, как черепахи, ползут!…
– Вот в чем дело!
– живо откликнулся парторг.
– Но почему ты не посоветовался со старшими? Кто тебе позволил своевольничать? Не так вас, кажется, учит Герасим Иванович.
– Не помеха я фронту!
– горячо заговорил Костя, мысли которого пошли
– Я фронту не помеха, а они на стенке зачем написали!
– Ему стало так горько, что он все забыл, кроме тяжкого оскорбления.
– Уйду с завода, не нужны мне такие вот!
– крикнул он и отвернулся, вытирая лицо шапкой.
– Что о нем написали?
– спросил директор.
– Плакат вывешен, что станколом Малышев - помеха фронту, - пояснил Бабин.
– Ну, это крепко, - поморщился Сергей Степанович и перевел взгляд на Зиночку Соловьеву.
– Это председатель цехкома погорячился, - поспешно откликнулась она.
– Я уже сказала ему, что плакат нужно снять…
– Уйду с завода!
– упрямо повторил Костя.
– Глупости болтаешь, - остановил его директор.
– Сначала станок сломал, а теперь хочешь и рабочие руки забрать? Сбежишь - поймаем, судить будем как дезертира производства.
– В тайге не поймаете, - с чувством превосходства усмехнулся Костя.
– В тайге я первый всякого поймаю.
Тут не стерпел парторг. Он рассердился, посмотрел на Костю хмуро.
– Совесть тебя поймает!
– сказал он и стукнул своей палкой в пол.
– Она поймает, будь уверен! Всю жизнь будешь помнить, как ты фронтовикам в тяжелый год помог… Станок из строя вывел, работу бросил, в тайгу собрался. А я думал, ты самостоятельный, верный человек.
– Так!
– поддержал его директор, вынул из стола папку с широкой шелковой завязкой и раскрыл ее.
– С тобой, Малышев, мы поступим строго, - решил он.
– Ты кое в чем помог заводу. Филиал представляет к награждению нескольких человек за успешную работу в 1941 году. Есть среди них и ты. Вот что написано: «Малышев Константин Григорьевич - инициатор движения «снайперских молотков» в тарном цехе, оказавший филиалу значительную помощь в выполнении декабрьского задания». Просят представить тебя к медали «За трудовое отличие». Да, хорошо бы, Константин Григорьевич, получить медаль, но сам понимаешь - не могу и не хочу я сейчас просить за тебя Михаила Ивановича Калинина. Теперь слушай. Я поставлю вопрос о твоем награждении, как только ты выполнишь следующие условия: ты должен поскорее освоить станок и работать так, как обещал, твой станок должен быть самым чистым в цехе, а инструмент - самым стойким. Стоимость ремонта станка ты покроешь из своей зарплаты… Сколько это составит, товарищ Тимошенко?… Шестьдесят рублей? Вот за три месяца равными долями и внесешь. Что же касается плаката, то его надо снять…
– Да, надо снять, тем более что плакат не совсем правильный, - поддержал парторг.
– Конечно, ты, Малышев, фронту не помеха, но ты сделал ошибку, а враг старается воспользоваться каждым нашим промахом. Вот почему не надо ошибаться. Понимаешь? Постарайся, чтобы твои товарищи тоже подтянулись, стали работать хорошо, отлично, по-стахановски. Подумай над этим, Малышев, над этим стоит крепко подумать.
Удивленный, выбитый из колеи словами директора и парторга, Костя опустился на стул. Но тут вскочил Сева. До сих пор он сидел какой-то безжизненный, равнодушный ко всему, что говорилось, как человек, который про себя решил все вопросы, а тут он вскочил…
– Малышев ни в чем не виноват!
– заговорил он высоким, срывающимся голосом.
– Это я во всем виноват, я его подговорил, а он согласился. Он меньше. И потом, мы жребий метали, но… Это из-за меня он… он медали лишился… Я прошу всю вину переложить на меня, будто я сломал мой станок, а не его… Я очень прошу!
– И он умолк, задохнувшись, весь встрепанный, тонкий, дрожащий от возбуждения.
– Слыхали уже эту песню!
– отмахнулся Тимошенко.
Положив подбородок на рукоятку своей палки, Сергей Степанович смотрел на Севу внимательно, но не строго, и Косте даже показалось, что в его серых глазах появилась сначала удивленная, а потом добрая усмешка. Но вот парторг перевел взгляд на Костю и посмотрел пристально, требовательно.