Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни
Шрифт:
На последнем остановимся подробнее. Первоначально я намеревался включить солидарность в список добродетелей, фигурирующих в этом трактате. Поэтому, наверное, будет нелишним коротко объяснить читателю, почему, вынужденный вести жесткий отбор (все-таки мой замысел состоял в том, чтобы написать малый трактат), я отказался от этой идеи, сочтя, что достаточно будет рассмотреть справедливость и великодушие.
Так что же такое солидарность? Это не столько долг, сколько свершившийся факт; не столько добродетель (вернее, ценность), сколько состояние души. Обратимся к этимологии. Быть с кем-то солидарным значит принадлежать к некой общности in solido (от латинского «полностью»). Так, на юридическом жаргоне солидарными именуют заемщиков, каждый из которых несет ответственность за всю сумму коллективного займа. От того же латинского корня образовано прилагательное solidus, означающее «твердый». А что такое твердое тело? Это такое тело, все частицы которого связаны друг с другом гораздо прочнее, чем в жидкостях и газах (можно сказать, что все его молекулы солидарны друг с другом), в результате чего все, что происходит с одной молекулой, происходит и со всем телом или, во всяком случае, отражается на нем. Одним словом, солидарность – это связь, взаимозависимость, общность интересов или судьбы. В этом смысле быть с кем-то солидарным означает принадлежать к одному и тому же коллективу и разделять с ним – вольно или невольно,
Как состояние души, солидарность – это не просто признание или чувство подобной взаимозависимости. Здесь мы будем говорить о субъективной солидарности. Вспомним лозунги мая 1968 года: «Рабочие и студенты! Мы заодно!» Из этого следовало, что победа одних будет означать победу других, и наоборот. И если одному из нас причинят вред, то затронуты окажемся мы все. Разумеется, я ничего не имею против этих чувств, представляющихся мне вполне благородными. Но следует ли считать их добродетельными? Или, если добродетель в них и присутствует, имеет ли она отношение к солидарности? Ведь владельцы предприятий в мае 1968 года проявили не меньшую (если не большую) солидарность, чем рабочие и студенты. Это не может послужить упреком ни тем ни другим, но все-таки делает сомнительной нравственную основу подобного единения. Добродетель редко бывает столь единодушно разделяема всеми без исключения. Итак, если солидарность (объективная) есть общность интересов и осознание этой общности (субъективная солидарность), то с точки зрения морали она стоит ровно столько, сколько стоят эти интересы. А интересы ценностью не являются. Тут приходится выбирать из двух одно. Или мы допускаем, что подобная общность реальна и действенна, и тогда, защищая других, я защищаю и самого себя (что отнюдь не предосудительно, но слишком отдает эгоизмом, чтобы считаться высоконравственным). Или эта общность иллюзорна, формальна или принадлежит сфере идей, и тогда, сражаясь за интересы других людей, я не проявляю к ним никакой солидарности (поскольку мои интересы не задеты), а проявляю справедливость (если человек, чьи интересы я защищаю, подвергается угнетению, оскорблению или грабежу) или великодушие (если он никем не угнетен, а просто несчастен и слаб). Короче говоря, солидарность слишком корыстна или иллюзорна, чтобы быть добродетелью. Она выступает под маской либо осознанного эгоизма, либо непризнанного великодушия. Это не мешает ей быть ценностью, но ценность ее тем выше, чем дальше она отходит от узости моего «я», от ограниченности эгоизма или от этического солипсизма. Это скорее отсутствие недостатка, нежели достоинство. Доказательством тому служит сам язык, который, несмотря на настойчивость политиков, упорно сопротивляется их попыткам наполнить понятие солидарности нравственным содержанием. Если я отзываюсь о каком-то человеке в следующих выражениях: «Он справедлив, великодушен, храбр, терпим, искренен и мягок», то все понимают, что я перечисляю его добродетели, благодаря которым этот человек предстает достойным морального уважения и даже восхищения. Но если я скажу о нем, что он солидарен, то мне немедленно зададут встречный вопрос: «С кем солидарен?»
Злоупотребление словом «солидарность», которое все мы сегодня наблюдаем, в первую очередь, как мне представляется, указывает на нашу неспособность использовать другие, правильные слова, потому что они нас пугают. Специалисты-лексикографы отмечают, что в современном общественно-политическом словаре термин «солидарность» часто употребляется в качестве осторожного заменителя «равенства». А также, добавил бы я, справедливости и великодушия. Но зачем нужна эта осторожность, на деле являющаяся робостью и недобросовестностью? Разве от того, что мы вычеркнем из разговорного обихода неудобные слова, нам будет легче примириться с отсутствием добродетелей, которые они обозначают? Печальны времена, в которые люди разделываются с великими словами, лишь бы не замечать собственного ничтожества!
Но поскольку я пишу трактат о добродетелях, а не словарь прописных истин, то я решил поместить солидарность в тот мир, которому она принадлежит – в мир общих или противоположных интересов, всякого рода корпоративных (даже если они носят планетарный характер) устремлений, в мир многочисленных лоббистов (даже если их действия вполне законны). Я не верю в то, что все люди солидарны между собой и все мы зависим друг от друга. Если вы завтра умрете, разве это помешает мне жить дальше? Если вы обеднеете, разве я стану менее богатым? Нищета третьего мира не только не мешает Западу богатеть, она является прямым или косвенным условием его растущего богатства за счет эксплуатации. И тот факт, что все мы живем на Земле и, следовательно, экологически солидарны, вовсе не отменяет того, что экономически мы находимся в состоянии конкуренции. Не надо рассказывать друг другу сказки! Африке и Южной Америке не нужна наша солидарность – им нужны справедливость и великодушие. Что касается разговоров о солидарности в странах Запада тех, кто имеет работу, с теми, кто ее не имеет, то достаточно посмотреть, чем конкретно занимаются профсоюзы в каждой отдельной отрасли. И мы увидим, что они защищают исключительно интересы своих работников, из чего следует, что никакая объективная солидарность не поможет решить проблему безработицы. Для этого требуется не солидарность (ведь интересы работающих и безработных могут не только различаться, но и вступать в прямое противоречие), а справедливость и великодушие. Во всяком случае, пора рассмотреть проблему с точки зрения морали и этики, чему, собственно, и посвящена эта книга. Разумеется, это всего лишь один ее аспект, не затрагивающий ни политику, ни экономику, которые не только не сводимы к морали, но и не подчиняются ей. Но если мораль – это еще не все, то это не означает, что она – ничто. Мораль значима ровно настолько, насколько мы этого хотим. Вот почему с ней так мало и редко считаются.
Но вернемся к великодушию. Бесспорно, солидарность способна вызывать великодушие и служить ему побудительным мотивом. Но солидарность становится по-настоящему великодушной только при условии, что выходит за рамки интересов – даже осознанных и разделяемых с другими. Иными словами, только при том условии, что она выходит за рамки солидарности! Если бы, например, я видел свой интерес в защите детей из стран третьего мира, то для помощи им мне не понадобилось бы никакое великодушие – вполне хватило бы ясности ума и осторожности. В 1960-е годы католическое движение выдвинуло лозунг: «Бороться с голодом, чтобы сохранить мир». Молодежь была им шокирована. Чувство великодушия подсказывало, что подобный торг омерзителен. Было ли это заблуждением? Не знаю. Во всяком случае, если бы мы действительно поверили, что в этом заключается наш интерес, мы бы так и сделали (мы же не идиоты!), но сделали бы вовсе не из великодушия. Тот факт, что мы почти ничего не сделали, доказывает, что наш подлинный интерес не имел с этим планом ничего общего. Следовательно, заявляя обратное, мы лицемерим. Мы не слепцы и не глупцы, и объяснить наше поведение неведением нельзя. Его можно объяснить только эгоизмом. Нам не ума не хватило – нам не хватило великодушия.
Не хотелось бы все сводить к деньгам, поскольку есть много других вещей, которыми можно делиться, но признаем: деньги имеют то неоспоримое достоинство, что легко поддаются счету. Например, вполне правомерен следующий вопрос: какой процент своих доходов ты жертвуешь в пользу тех, кто беднее или несчастнее тебя? Оставим в стороне налоги – мы же не платим их добровольно. Оставим в стороне родственников и близких друзей – любовь гораздо лучше, чем великодушие, объясняет, почему мы столько делаем для них (их счастье – это наше счастье). Я, конечно, немного упрощаю. В вопросе с теми же налогами тоже можно проявить великодушие – если, принадлежа к среднему или обеспеченному классу, человек голосует
за партию, которая твердо намерена эти налоги увеличить. Но это встречается настолько редко, что мало кому удается проявить подобное великодушие. Все наши партии, дружно обещая снижение налогов, тем самым демонстрируют, какой кредит доверия они оказывают нашему великодушию. Меня считают пессимистом. Но разве не очевидно, что все наши политики – еще большие пессимисты, что бы они там ни говорили, и по гораздо более весомым причинам?Что касается родственников и хороших друзей, то здесь мы наблюдаем примерно то же самое. Исключить из взаимоотношений с близкими всякое великодушие значило бы упрощать сверх всякой меры истинное положение вещей. Разумеется, счастье моих детей делает меня счастливым и служит необходимым условием моему счастью, но это не исключает того, что их желания могут идти вразрез с моими, их игры могут мешать мне работать, не давать мне отдыхать и так далее. Это предоставляет мне неисчислимое количество возможностей проявить к ним великодушие. Но я имею в виду не это. Я затронул денежный вопрос и в связи с ним хочу обратиться к семейному бюджету. Итак, повторим: какой процент ваших семейных доходов вы расходуете на траты, диктуемые великодушием? Иначе говоря, на финансирование счастья других людей, помимо лично вас и ваших близких? Каждый даст на этот вопрос свой ответ. Но я уверен, что никто не назовет цифру больше 10 процентов. А большинство признает, что она не дотягивает и до одного процента. Конечно, я понимаю, деньги – это еще не все. Но каким-таким расчудесным способом мы вдруг превратимся в само великодушие, чтобы щедро расточать помощь в других областях, не связанных с деньгами и не поддающихся точной количественной оценке? Почему мы должны распахивать сердце охотнее, чем кошелек? Гораздо правдоподобнее обратное. И как узнать, на самом ли деле та малость, которой мы делимся, исходит из великодушия, а не из стремления к моральному комфорту, купленному низкой ценой? Итак, великодушие относится к числу великих добродетелей потому, что его ростки в нашей душе слишком слабы. Эгоизм всегда сильнее, так что великодушие чаще всего замечают именно в силу его отсутствия. Человеческое сердце пусто и полно отбросов, сетует Паскаль. Почему? Потому что чаще всего оно наполнено собой.
Но следует ли проводить грань между любовью и великодушием? Следует ли противопоставлять одно другому? Да, великодушие может выступать и в виде, далеком от любви, зато любовь почти всегда великодушна, во всяком случае по отношению к любимому и на то время, что длится любовь. Следовательно, великодушие, не сводясь к любви, тяготеет к ней и в своем высшем выражении сливается с любовью. Можно отдавать, не любя; нельзя любить, не отдавая. Допустим. Но все-таки, что это будет – любовь или великодушие? Это вопрос определения, и я не намерен упираться в слова. Между тем мне никогда и в голову не придет чувствовать себя великодушным по отношению к собственным детям, тем более принуждать себя к этому. Я слишком их люблю и слишком за них волнуюсь, чтобы обманываться. То, что ты делаешь для детей, ты делаешь и для себя. Да в чем же тут добродетель? Она не нужна, потому что вполне достаточно любви. И какой любви! Почему так происходит? Почему я так горячо люблю своих детей и так мало – чужих? Именно потому, что это мои дети, и в них я люблю себя. Где здесь великодушие? Его нет. Есть эгоизм – разбавленный, переориентированный, родственный. Что касается иной любви, любви, освобожденной от бремени эго, любви святых и блаженных, то я вовсе не уверен, что она больше расскажет нам о великодушии, как и великодушие – о ней. Может, с великодушием та же история, что и со справедливостью? Разве любовь не превосходит и то и другое, не вмещаясь в их рамки? Когда ты отдаешь любя, что тобой движет – великодушие или любовь? Даже любовники не заблуждаются на этот счет. Содержанка может рассуждать о великодушии своих клиентов или покровителей. Но любимая женщина? Любящая женщина? А уж святые… Был ли великодушным Христос? Разве подходит ему эта характеристика? Сомневаюсь. Кстати сказать, в христианской традиции, например у бл. Августина или св. Фомы Аквинского, о добродетели великодушия ничего не говорится. Как не упоминали о нем и древнегреческие или древнеримские мыслители. Возможно, это вопрос лексики? В латинском языке существовало слово generositas, которое иногда означало «великодушие» (чтобы избежать употребления более пафосного греческого megalopsuchia), хотя вообще-то его собственное значение было «родовитость», «породистость». Но, как бы там ни было, к любви ни то ни другое не имеет никакого отношения.
Мы уже говорили, что великодушие – это добродетель щедрости. Можно делиться с другими деньгами, можно – душевным теплом. Но отдать другому можно только то, чем сам располагаешь, и при условии, что согласен с этим чем-то расстаться. В этом смысле великодушие неразрывно связано с одной из форм свободы и самоконтроля, которые у Декарта являются главным содержательным наполнением понятия. Декарт рассуждает о страсти и добродетели. Вот что он пишет в своем трактате «О страстях души»:
«Я полагаю, что подлинное великодушие, в силу которого человек испытывает к себе наиболее полное и законное уважение, заключается, с одной стороны, в том, что он сознает, что на самом деле ему не принадлежит ничего, кроме свободы распоряжаться своей волей и права быть возносимым или осуждаемым в зависимости от того, правильно или дурно он ею распоряжается, а с другой стороны, в том, что он сам чувствует в своей душе постоянную и твердую решимость использовать ее правильно, то есть никогда не испытывать нехватки воли, чтобы осуществить все то, что он считает наилучшим. Это и есть путь добродетели» («О страстях души», III, с. 153).
Изложено несколько тяжеловесно, но суть ясна. Великодушие есть одновременно сознание своей свободы (осознание себя как человека свободного и ответственного) и твердая решимость найти ей правильное применение. Иначе говоря, нужны сознание и доверие: сознание свободы и доверие к себе. Вот почему великодушие способствует самоуважению, которое является скорее его следствием, чем принципиальной основой (и в этом различие между картезианским великодушием и аристотелевским величием души). Принцип – это воля, и только воля. Быть великодушным значит знать, что ты свободен поступать благородно и желать поступать именно так. По Декарту, воля необходима и самодостаточна, если она действенна. Великодушный человек не может быть рабом своих аффектов, вообще рабом самого себя: напротив, он полностью контролирует все свои поступки и не пытается искать им оправдания. Ему достаточно того, что он так решил. Ему достаточно того, что он добродетелен. В этом контексте великодушие обретает первоначальный смысл термина. «Те, кто великодушен подобным образом, самой природой призваны к свершению великих дел, однако они не станут предпринимать ничего из того, к чему неспособны. Они не ведают большего величия, нежели творить добро другим людям, презирая свой собственный интерес, и поэтому они всегда крайне любезны, приветливы и услужливы в обращении с каждым. При этом они полностью владеют своими страстями, в особенности влечениями, ревностью и завистью» («О страстях души», III, с. 153). Великодушие есть качество обратное эгоизму, так же как величие души обратно мелочности. Обе эти добродетели суть одна, как и оба эти недостатка. Что может быть более ограниченным и узким, чем собственное «я»? Более мерзким, чем эгоизм? Быть великодушным – это быть свободным от собственной трусости, подлости, раздражительности, мелкой зависти… Декарт видит в великодушии не только основу всякой добродетели, но и высшее благо для каждого человека, каковое, по его мнению, состоит в твердой решимости поступать правильно и получать от этого чувство удовлетворения. Счастье великодушия, указывает он далее, еще и в том, что благодаря ему находят примирение два наиболее противоположных и знаменитых учения древних философов: эпикурейцев (которые считали удовольствие высшим благом) и стоиков (почитавших высшим благом добродетель). Есть ли более приятная добродетель и более добродетельное удовольствие, чем наслаждение собственной безупречной волей? Величие души здесь тоже присутствует: быть великодушным значит быть свободным, а это и есть единственное подлинное величие.