Малый трактат о великих добродетелях, или Как пользоваться философией в повседневной жизни

Что касается самой свободы, то это уже другой вопрос, больше относящийся к метафизике, чем к этике, и великодушие от него не зависит. Разве мало было скупцов, искренне веривших в свободу воли? И героев, в нее не веривших? Быть великодушным, поясняет Декарт, это значит быть способным испытывать желание отдавать, тогда как все остальные умеют лишь алкать, требовать и брать. Идет ли речь о свободной воле? Очевидно, да, потому что эта воля желает того, чего ей хочется. Воля может быть определенной или неопределенной, необходимой или случайной (то есть быть свободной в том смысле, какой вкладывали в это понятие Эпикур или Декарт), но она в любом случае вынуждена сталкиваться с мелочностью «я» и одна, если не считать любви, способна взять над ним верх. Великодушие – это победа над «я», когда причиной победы служит воля.

Разумеется, нам бы больше понравилось, если бы хватило только любви. Но будь любовь достаточной, разве возникла бы потребность в великодушии? Мы не властны над любовью. Разве мы выбираем, кого любить? И что может воля против чувства? Любовь не возникает по заказу, а вот великодушие способно на это, стоит захотеть. Любовь не зависит от нас, и это самая великая из всех тайн. Любовь – это вообще не добродетель, это благодать, единственная на свете. Великодушие зависит от любви и, являясь добродетелью, отличается от нее и в том, что касается щедрости, хотя именно щедростью великодушие напоминает любовь.

Итак, быть великодушным – значит отдавать, не любя? Именно так. Если верно, что любовь отдает, не испытывая надобности в великодушии. Разве мать ощущает себя великодушной, когда кормит своих детей? Разве отец ощущает себя великодушным, когда дарит детям подарки? Скорее уж они оба чувствуют себя эгоистами, потому что так много делают для своих детей от любви к ним и так мало – для чужих, хотя те могут быть гораздо несчастнее и обездоленнее. Отдавать тому, кого любишь, способен каждый. Это не добродетель, это сияющая благодать, это бьющая через край радость, это счастливый порыв, это переполняющая душу легкость бытия. Да и можно ли говорить о том, что ты что-то отдаешь, если ты при этом ничего не теряешь? В любви все становится общим – так о какой щедрости вообще может идти речь? Настоящие друзья, отмечает Монтень, не могут ни ссужать, ни давать что-либо один другому, потому что у них все общее. Точно так же «законодатели запрещают дарения между супругами, как бы желая этим показать, что все у них общее и что им нечего делить и распределять между собой» («Опыты», I, 28 («О дружбе»)). Так каким же способом они смогли бы проявить друг к другу великодушие? Конечно, законы со времен Монтеня изменились, и супружество часто вынуждено продолжаться, когда любви больше нет, а одному из супругов приходится переживать второго. Но разве любовь и дружба претерпели такие значительные изменения, чтобы нам по-прежнему требовалось великодушие? «Единение между друзьями, – продолжает Монтень, – будучи поистине совершенным, лишает их способности ощущать, что они тем-то и тем-то обязаны один другому, и заставляет их отвергнуть и изгнать из своего обихода слова, означающие разделение и различие, как, например: благодеяние, обязательство, признательность, просьба, благодарность и тому подобное» (там же). Каждому очевидно, что великодушие входит в такую дружбу составной частью, так что для подлинной дружбы никакое особое великодушие не требуется. Что такое я могу дать другу, если все, чем я располагаю, я считаю принадлежащим и ему тоже? Мне справедливо возразят, что подобное может происходить только при условии совершенной дружбы, какую, судя по всему, посчастливилось пережить Монтеню, но эти случаи очень редки. На что я отвечу так: мы нуждаемся в великодушии, если нам не хватает любви. Вот почему мы нуждаемся в нем почти постоянно.

Великодушие, как и большая часть других добродетелей, по-своему согласуется с евангельскими заповедями. Возлюбить ближнего как самого себя? Если бы мы были на это способны, то великодушие нам было бы ни к чему. Вернее, оно понадобилось бы нам исключительно в отношениях с самими собой (иногда в великодушии больше всего нуждается тот, кто не способен любить себя). Но зачем нам эта заповедь, если мы не в состоянии ее исполнить? Ведь требовать можно только действия, поступка. Следовательно, речь идет не о том, чтобы возлюбить, а о том, чтобы поступать так, как будто мы возлюбили: ближнего и близкого, незнакомца и самого себя. Не о страстях или особой привязанности, которая не передается от одного к другому, а о поступках. Например, если бы ты возлюбил эмигранта, который страдает от голода и болезней, разве ты не поспешил бы к нему на помощь? Если бы ты возлюбил нищего, разве отказал бы ему в пожертвовании? Если бы ты любил его как самого себя, что бы ты сделал? Ответ отличается жестокой простотой и лежит в области морали и требований добродетели. Любовь не нуждается в великодушии, но, к сожалению, только любовь способна без него обходиться, не впадая в эгоизм и никогда не ошибаясь.

Мы любим любовь и не умеем любить. Из этой любви и нашей к ней неспособности рождается мораль. Спиноза мог бы сказать, что здесь имеет место имитация чувств, но… Каждый имитирует те чувства, которых ему недостает. Как вежливость является видимостью добродетели (быть вежливым значит вести себя так, как будто ты добродетелен), так всякая моральная добродетель, очевидно, является видимостью любви. Быть добродетельным значит вести себя так, как будто ты любишь. За неимением добродетели мы притворяемся, и это-то и называется вежливостью. Из-за неумения любить мы тоже притворяемся, и это называется моралью. А дети копируют родителей, которые в свою очередь копируют своих родителей, и так далее и тому подобное. Шекспир был мудрым человеком: мир – театр, жизнь – комедия. Впрочем, не все роли и не все актеры здесь ценятся одинаково… Возможно, мораль – не более чем комедия, но что за комедия без морали? И что на свете серьезней и реальней смеха и слез? Да, мы притворяемся, но это не игра: правила, которые мы соблюдаем, не столько развлекают нас, сколько определяют нашу сущность – к худу или к добру. Да, мы, если угодно, играем роль, но каждый – свою. Это наша пьеса, это наша жизнь. В ней нет ничего произвольного и случайного. Тело ведет нас, влекомое желаниями; детство подводит нас к этому, движимое любовью и законом. Желание прежде всего стремится брать. И любовное желание хочет прежде всего поглощать, пожирать, обладать. Но закон это запрещает. И любовь запрещает, отдавая даром и служа защитой. Фрейд гораздо ближе, чем сам он полагал, подошел к евангельскому духу. Мы всосали любовь с молоком матери – ровно столько, чтобы понять, что одна любовь способна дать нам ощущение полноты бытия. И как только мы это понимаем, мы начинаем тосковать по любви, которой нам всегда будет не хватать. Отсюда ведут происхождение наши добродетели, порой приблизительные и слабые. Они – та почесть, которую мы воздаем любви, когда ее нет, и признак того, что она по-прежнему значима для нас даже в свое отсутствие. И если любовь царствует, но не правит, она продолжает отдавать нам приказы – именно это называется добродетелью.

Нам не хватает любви, повторю я, и часто это единственное практическое доказательство того, что она у нас есть.

Мы превратили этот недостаток в силу, даже в несколько сил, и именуем их добродетелями.

Это в полной мере относится к великодушию. Мы показали, что оно зарождается там, где нет любви, но… Речь не идет о полном отсутствии любви, потому что у нас, по меньшей мере, остается любовь к любви, и ее достаточно, чтобы сохранять свое значение в качестве модели или заповеди там, где любовь как чувство потерпела крах. И поскольку любовь побуждает нас отдавать, то в отсутствие любви эту роль выполняет великодушие, призывая отдавать тем, кого мы не любим, и отдавать тем больше, чем сильнее они нуждаются или чем богаче наши возможности. Да, именно так. Там, где любовь не может нас вести, потому что ее нет, пусть нас ведет необходимость срочно прийти к другим на помощь. Иногда это поведение ошибочно называют милосердием. Ошибочно потому, что подлинное милосердие и есть любовь, а фальшивое милосердие есть снисхождение или сострадание, тогда как нужно называть его великодушием. Ведь оно и в самом деле зависит от нас, являя собой полную свободу – в мыслях и поступках, – восстающую против рабства инстинктов, собственничества и страхов.

Конечно, лучше бы, если бы это была любовь. Именно поэтому мораль – это еще не все и даже не самое главное. Но все-таки великодушие лучше эгоизма, а мораль лучше безволия.

Великодушие не является противоположностью эгоизма в том смысле, что оно свободно от эгоизма. Послушаем Спинозу. «Так как разум не требует ничего противного природе, то он требует, следовательно, чтобы каждый любил самого себя, искал для себя полезного и стремился ко всему тому, что действительно ведет человека к большему совершенству, и вообще чтобы каждый, насколько это для него возможно, стремился сохранять свое существование» («Этика», IV, 18, схолия). Мы не можем отделаться от принципа удовольствия, поскольку не можем вырваться из реальности. Но это не значит, что все удовольствия имеют равную ценность. Решают радость и любовь. Так что же такое великодушие? «Под великодушием, – продолжает Спиноза, – я разумею то желание, в силу которого кто-либо стремится помогать другим людям и привязывать их к себе дружбой по одному только предписанию разума» («Этика», III, 59, схолия). В этом смысле великодушие, наряду с решительностью и храбростью, является одним из условий душевной силы: «Те действия, которые имеют в виду одну только пользу действующего, я отношу к мужеству, а те, которые имеют в виду также и пользу другого, я отношу к великодушию» (там же). Таким образом, в обоих случаях имеет место польза, и, что важно, польза для того, кто действует, то есть для самого субъекта. Никто не свободен от эго, вернее, освободиться от эго можно, только выполнив вначале его главное условие – сохранять свое существование как можно дольше и стремиться, чтобы это существование было как можно лучше. Иначе говоря, выход один – действовать и жить. Это не всегда осуществимо, иногда приходится умирать, мало того, рано или поздно умирать приходится всем, потому что вселенная сильнее нас, это знает каждый, и Спиноза этого не отрицает. Но есть люди, которые предпочитают смерть предательству, отречению, измене. Эти люди утверждают свою сущность и жизненное могущество, противопоставляя их смерти или подлости. Пока они живы, победа за ними. Пока они сражаются или сопротивляются, польза на их стороне. Спиноза часто повторяет, что добродетель – это самоутверждение и поиск собственной пользы, но в качестве самого яркого примера приводит Христа. Собственная польза – не всегда удобство и не обязательно долгая жизнь. Это самая свободная и самая правильная жизнь. Речь идет не о том, чтобы жить вечно – на это никто не способен, – а о том, чтобы прожить свою жизнь хорошо. А вот это невозможно без мужества и великодушия.

Нетрудно заметить, что великодушие определяется как желание, а не как радость, и этого достаточно, чтобы отличать его от любви или, как говорит Спиноза, от милосердия. То, что чувство радости вполне может зародиться при совершении великодушного поступка (в каком-то смысле радость – цель великодушия), не подлежит сомнению, поскольку дружба, к которой тяготеет великодушие, есть не что иное, как разделенная радость. Но тут следует подчеркнуть, что радость или любовь именно что могут зародиться от великодушия, но не сводятся к нему и не смешиваются с ним. Чтобы творить добро тому, кого любишь, никакой диктат разума не требуется, а значит, отпадает нужда и в великодушии – вполне довольно любви и радости. Но когда любви нет и радости нет, или она слишком слабо проявляется (и даже сострадания нет, благодаря которому мы становимся доброжелательными), разум никуда не девается, и именно разум, не имеющий собственного эго и помогающий нам освободиться от эгоизма, говорит нам, что «для человека нет ничего полезнее человека», что всякая ненависть есть зло и что, наконец, «люди, управляемые разумом, не чувствуют влечения ни к чему, чего не желали бы другим людям» («Этика», IV, 18, схолия). Здесь польза того, кто действует, встречается с пользой других людей, а желания становятся великодушными. Здесь речь заходит о том, чтобы побороть ненависть, гнев, презрение или зависть, каковые суть печали или причина печалей, с помощью любви, если она есть, или с помощью великодушия, если любви нет. Возможно, проводя различие между любовью и великодушием, я немного усиливаю акценты, но основная мысль Спинозы от этого не искажается. «Ненависть должна быть побеждаема любовью», – ясно и недвусмысленно заявляет он («Этика», IV, 73, схолия). А печаль – радостью, добавим мы. И функция великодушия, понимаемого как желание и добродетель, в том и состоит, чтобы стремиться и принуждать себя к этому. Великодушие есть желание любви, радости и разделенного чувства. Оно есть и сама радость, потому что великодушный человек радуется этому желанию и любит в себе, по меньшей мере, эту любовь к любви. Вспомним его чеканную формулировку: «Любовь есть удовольствие, сопровождаемое идеей внешней причины» («Этика», III, «Определение аффектов», 6). Следовательно, любить любовь значит радоваться мысли, что она еще существует или может существовать, но также и стремиться к ее появлению, и это-то и есть великодушие. Быть великодушным, считаю я, это значит принуждать себя к любви и действовать соответствующим образом. Великодушие противостоит ненависти (а также презрению, зависти, гневу и, наверное, равнодушию) так же, как храбрость противостоит страху, твердость духа – бессилию, а свобода – рабству. Это еще не спасение, поскольку не ведет ни к благодати, ни к вечности, что не мешает всем этим добродетелям оставаться для нас главными. Они неразрывно связаны с тем, что Спиноза называет «правильным образом жизни», «правильным порядком», «предписанием разума» и «уважением к общему благу», то есть моралью («Этика», V, 10, схолия и IV, 37, схолия 1). Потому что нельзя жить, поднявшись над добром и злом. Потому что мораль уныния, мораль надсмотрщиков нам не подходит. Мы выбираем мораль великодушия, которая ведет к этике любви. «Поступать хорошо и получать удовольствие», – говорит Спиноза («Этика», IV, 50, схолия). Цель – любовь. Путь к цели – великодушие.

Если бы великодушие было абсолютным и универсальным, указывал Юм, нам не нужна была бы справедливость. Мы показали, что это действительно так. И наоборот, справедливость, даже воплощенная, не отменяет необходимости великодушия. Поэтому последнее имеет меньшее общественное значение, но с чисто человеческой точки зрения представляется мне гораздо более ценным.

Но к чему все эти сравнения, воскликнет читатель, если мы так мало способны и к тому и к другому! Все дело в этом самом «мало». Мало – не значит ничего. Сознавая его «малость», мы иногда испытываем желание хоть немножечко его увеличить. Ни одна добродетель не способна зародиться, если прежде не возникнет желания добродетели.

Что касается вопроса, является ли великодушие следствием естественного чувства, как полагал Юм, или оно – результат кропотливых усилий по выработке желания и любви к себе (в том числе путем имитации аффектов и сублимации побуждений, как могли бы считать Спиноза и Фрейд), то решать его антропологам, и с точки зрения морали он представляется нам малоинтересным. Было бы заблуждением выводить ценность добродетели из ее происхождения и на этом основании выхолащивать ее суть. Лично я убежден, что все они имеют естественное животное происхождение, то есть возникают из самых низов (в том смысле, какой мы вкладываем в это понятие, ведь очевидно, что в материи и пустоте, из которой происходит все, включая животный мир, нет ни «верха», ни «низа»). Но это же означает, что добродетели возвышают нас, и поэтому все, что обратно добродетели, есть, вне всякого сомнения, форма низости.

Можно также сказать, что великодушие возвышает нас до других людей и до самих себя, освобождая от мелочности своего «я». Как назвать человека, в котором нет ни грана великодушия? Язык подсказывает нам множество эпитетов: низкий, трусливый, скаредный, подлый, скупой, жадный, эгоист, негодяй… Да мы все и есть такие, но – не всегда и не во всем. Великодушие – это то, что отделяет, а порой и освобождает нас от перечисленных качеств.

В заключение отметим, что великодушие, как и все прочие добродетели, имеет много лиц – как в отношении содержания, так и в названиях, которыми мы пользуемся для его обозначения. В сочетании с храбростью оно становится героизмом. В сочетании с состраданием – доброжелательностью. В сочетании с милосердием – снисходительностью. Но самое прекрасное из его имен – тайна, известная каждому: в сочетании с мягкостью оно становится добротой.