Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн

А тем временем на ту же табуретку, распаленный чем-то ему только ведомым, потому как пил весьма умеренно, взобрался Вадим Тумасов.

Как и всякий артист, он был обряжен в костюм с бабочкой и, несмотря на жару, ни разу не снял с себя этой стесняющей тело одежины.

Он притуманил свой взор и чуть приглушенно стал читать:

Откуплюсь от прошлого любовьюНестерпимой, как сыновья боль.Только ты фальшивой своей молвьюНи души, ни тело не неволь.

– Не буду! – шаловато вставила Карина.

А Вадим продолжил:

Чтоб не отозваться на усладу,Изведя себя до прежних мук,До того, что спелой каплей ядаОборвет сердечный перестук.Чтобы прежде, чем с природой слиться,Превратиться в первородный прах,Я б душе позволил удивиться,Что прощен во всех своих грехах.Откуплюсь от прошлого любовьюНастоящей, не такой-сякой,Не монашкой чахлой в изголовье,Годной лишь читать за упокой.Что невещим снам позволит сбыться,Воплотиться в мудрость вечных тем,С тем, что счастье – это кобылица,Что еще не поймана никем.Но легенда древняя витает,Над которой ахает народ:Кто ее насильно зауздает,Тот, твердят, и дня не проживет.Потому и не веду погони,Потому не дерзок и не лих,И мои отчаянные кониПрыть свою не делят на двоих.Откуплюсь от прошлого любовьюНестерпимой, как сыновья боль.Только ты фальшивой своей молвьюНи души, ни тела не неволь.

Пока Тумасов читал стихи, через Кима, казалось, прошли ветреные дни и ненастные ночи, пролились дожди и прошумели вьюги. И на передний план наплывал стойкий образ позиции внутри себя. Он мало кому говорил, что в минуты особого расположения пописывает стихи, такие, к примеру, как эти:

Во грехе я создан, для греха.Перерыв бумаги вороха,Понял я безропотно и зло,Что мне с раем просто не везло.

Вместе с тем он знал, что узок коридор, по которому человек идет к успеху. А разрушительный характер неудач больше является средством, а не целью.

Когда-то ему казалось, что поэзия появляется только в результате экзотических путешествий. Когда устойчивое состояние повседневности разрушает тот спокойный оптимизм, который граничит с ленью. И правила жизни диктуются негаданными обстоятельствами.

Но очень скоро, побывав во многих местах уникальных красот, он как бы понял, что впечатления затрагивали только нежный слой сознания, а то, что укорененно жило у него раньше, так и осталось невостребованным. Хотя, в общем-то душа была разумно настроена на восприятие чужих идолов.

Огорчительно возвращаться домой ни с чем, потому он привозил ворох стихов, в которых мелькали экзотические названия, даже проскакивали местные словечки, а то и целые фразы, но все это-то старо как мир и только приспособлено к новой обстановке.

Иногда, правда, проскакивала интересная строка, а то и целая строфа. И он пытался понять, временный ли это успех или постоянная победа. И вдруг открывал, что высоколобое слово само по себе не символ умности. И создается впечатление, что в гитару, на которой он собирался играть, поналезли пчелы, и она стала издавать звуки раньше, чем он ударил по струнам.

– Чьи это стихи? – наконец спросил он у Вадима, когда тот спрыгнул с табуретки в объятья Карины Мараховской.

– Ты бесподобен, даже читая эту ерунду! – произнесла она. А Тумасов, видать, стеснялся, что не может ответить на вопрос Евгения, потому как затискан пьяной бабой.

Они отошли в сторонку, и только тогда он произнес:

– Есть в Волгограде поэт Геннадий Куимов. Это его вирши.

– Ну и как они вам? – осторожно поинтересовался Ким, не признавшись, что хорошо знает автора.

– Это – страдание, превращенное в дань, – ответил артист.

– Теперь бы понять, хорошо это или плохо? – настаивал Евгений Иванович.

– Вообще-то, состояние его, конечно, творчески естественное. Он рисует ту, что видит. Вместе с тем все это уходит в реку времени. В его стихах как бы присутствует культ самоубийства. Ибо переделать мир ему не дано, а избыть жизнь по-разному под силу. Потому он больше жертвенник, чем мироненавистник.

Если честно, Евгений почти ничего не понял. Слишком мудрено говорил Тумасов, потому спросил:

– А неприятие бытия может быть продуктом духовной работы?

Вадим задумался.

– Сейчас время одиночек, – сказал он. – А Куимов – поэт общественной мысли. Не он сам бежит, а других понуждает к бегству. На вершине культуры его поэзии, конечно же, памятника не поставят. Но некоторым, как мне, кому близка тема душевного срыва, он близок. В нем как бы присутствует некая руководительная скрижаль.

– А я вам вот что скажу, – вклинилась в разговор Карина. – Нужна сексуальная революция! И чем скорее, тем лучше.

4

Тем же числом, которым была датирована телеграмма Конебрицкого с вызовом в Москву, был ему довольно странный звонок, тоже из столицы. Ломаный ленью голос произнес:

– Советуем прислушаться к рекомендациям.

Ким было дернулся, чтобы не ехать. Потом пересмотрел комплекс вопросов, которые должен был решить в Москве, и чуть улыбнулся в ус от ощущения предстоящей игры, поехал в аэропорт.

При старой власти неприятная ситуация не была пропорциональна силе конфликта. Абсолютно та же схема переводилась на прикладной вопрос, и все решалось где-то за кулисами, может, даже не имея никаких правовых основ.

Сейчас все стало иначе. И равное партнерство достигается путем неимоверных усилий. Ежели кто-то скажет: «Моя идея нести солидарную ответственность», то можно с уверенностью утверждать, что этот человек рожден надуть и передернуть, и всякое его действо вызывает изжогу.

Потому когда Евгения Ивановича в аэропорту в Москве встретили двое весьма залежалых господ и один из них произнес: «Нужна такая система хозяйствования, которая будет автономной и какая сумела бы интегрировать в другие зоны влияния», то Ким окончательно понял, кто перед ним.

Хотя вертлявый худыш, назвавшийся Захаром Мосейко, сетовал на правовую неопределенность, а его товарищ Матвей Кубрин частил диктаторское правление некоторых фирм, Евгению Ивановичу стало понятно, что долгосрочный контракт с ними – это как можно более длительное забвение.

И все же он решил испытать на крепость устойчивую службу объегоривания, которая перед ним была.

Его посадили, конечно же, в «мерседес». И дальнейшее перемещение протокольно выглядело так: его привезли в гостиницу «Россия», как водится, поселили, потом изъяли на поездку в фирму, которая их, как выразился Кубрин, «технологически поддерживает». Это был какой-то институт, где он услыхал две весьма примечательные фразы: «свобода перемещения капитала зависит от существенной приемлемости той власти, которая способна отвечать за характер своих расходов» и «опережает экономику существование таких ценностей, которые одно и то же соотношение могут показать по-разному».