Манускрипт

– Маша, вот господа немцы в Ровно едут, им нужно где-то переночевать. Ничего, если они у тебя остановятся?

– Конечно, добро пожаловать!
– ещё шире улыбнулась женщина.
– А я как раз домой собиралась.

– Айн момент, - притормозил нас ряженый ефрейтор.
– Наш машин нужно бензин. Ви есть бензин?

– О-о, не извольте волноваться, сейчас обеспечим.

Через тридцать минут мы переступили порог добротной хаты, в которой обнаружились сидящие под замком забитые на вид девочка лет десяти и мальчуган лет пяти. Мария, непрерывно улыбаясь с таким видом, будто в чём-то виновата, накрывала на стол, достав из печи тёплый горшок пшённой каши со шкварками, варёную картошку, хлеб и поллитровую бутыль с чуть мутноватой самогонкой. Молока не было, но в качестве запивки нам выставили жбан чего-то вроде морса. Не ахти какое изобилие, однако на голодный живот и так сойдёт.

– Где есть ваш муж?
– спросил я, разобравшись с тарелкой каши.

Глаза женщины забегали, она прикусила губу, и после паузы, глядя в сторону, тихо ответила:

– Забрали его... в Красную армию.

– О, Красный армия! Пехота?

– Он был трактористом в колхозе, в танкисты взяли. Ни одного письма не успел мне отправить. Не знаю уж, живой ли...

– A la guerre comme `a la guerre, - с философским видом прокомментировал я.
– И после этого вас взять работать в управа? Как такое возможно?

Она окончательно смешалась, принялась мять стянутый с шеи платок, а в её глазах заблестели слёзы.

– Ну, говорить!
– прикрикнул я, сам не ожидавший от себя такой настойчивости.

– Я... Я сплю с начальником управы, - чуть ли не шёпотом выдавила она из себя.

– Он вас насиловать?

– Нет, но... Он сказал, что расскажет немцам... то есть вам, что мой муж в Красной армии, что мой дом сожгут, а меня с детьми отправят на работы в Германию. А так... так хоть кусок хлеба есть, а то померли бы с голоду. Гузик ещё до войны на меня поглядывал, хоть я и замужем уже была. А когда Федю забрали и пришли вы, сказал, что теперь я точно буду его.

Она подняла на меня взгляд, полный слёз, и я едва не поперхнулся сладковатым морсом. Вот же ведь, война, сука, всех корёжит, нормальных баб под сволочей подкладывает. Во всяком случае, мне хотелось думать, что она нормальная. И Медынцева, похоже, посетили те же мысли, вон как ноздри раздуваются.

– Почему Гузик не есть служить в Красный армия?

– Его хотели забрать, но он на хуторе у родственников спрятался. А когда вы пришли - вернулся в город.

Мы с Медынцевым снова обменялись взглядами, после чего я с наигранным безразличием заявил:

– Гут, карашо еда. Теперь ми спать, ви есть нам стелить кровать.

Ну а куда деваться, приходилось играть роль наглых оккупантов. Нам постелили в горнице, а женщина с детьми уединилась в дальней комнате. Мне предстояло спать на хозяйской кровати, чувствуя себя настоящим захватчиком, а майору было предложено провести ночь напротив меня у другой стены, на маленькой тахте, почти на уровне пола. Но перед сном он, будучи всё-таки соображающим в технике человеком, немного повозился с машиной, проверяя уровень масла и утрясая прочие технические моменты. А я тем временем с наслаждением стащил с ног хоть и слегка разношенные, но всё ещё жмущие мне сапоги. Поморщился, уловив исходящее от носков амбре, затем вспомнил, что в портфеле у убиенного майора были запасные, и решил, что утром одену их, попросив перед самым сном хозяйку не без чувства внутреннего стыда постирать вонючий элемент туалета.

Когда в доме наконец установилась тишина, Медынцев шёпотом спросил:

– Ефим Николаевич, вы спите?

– Нет ещё, а что?

– У меня всё никак эта Мария из головы не выходит и этот её начальник, Гузик. Какая сволочь, бабу под себя положил, угрожая её с детьми немцам сдать. Так бы и придушил паскуду.

– Согласен, сволочь он распоследняя. Только ведь их судьбы сейчас между собой переплетены оказались. Придушишь Гузика - эту Марию с детьми и впрямь немцам сдадут, а дом спалят к чёртовой матери. Он хоть и гнида, но что-то вроде её охранной грамоты, а больше ей держаться здесь не за кого. Опять же, детей кормить чем-то надо.

– Это точно, детей не бросишь, - вздохнул майор и замолчал, задумавшись, видно, о чём-то своём.

А я повернулся на бок и под далёкое пение цикад постарался отключиться. Однако всякие мысли роились в моей голове, не давая нормально уснуть и, прежде чем провалиться во тьму забытья, перед моим мысленным взором промелькнул образ Вари.

Видно, неспроста промелькнул, потому что дальнейшие события, хоть и могли на первый взгляд быть плодом бурной фантазии какого-нибудь дешёвого беллетриста, но имели место случиться в реальности. Но обо всём по порядку...

Утро началось с доедания вчерашней, разогретой в печи каши, и парного молока, за которым хозяйка специально сбегала к соседке. Настроение у меня после вынужденной исповеди Марии было довольно мрачным, да и майор всё больше хмурился. А когда наша скромная трапеза подходила к концу, на пороге возник не кто иной, как Гузик собственной персоной. Сияющий, словно начищенный самовар.

– Доброго утречка вам, герры! Как спаслось?

– Geh weg, der schwuler!
– буркнул я, будучи уверенным, что вряд ли Гузик знает, как по-немецки звучит 'гомосексуалист'.

Судя по выражению лица Медынцева, тот тоже не понял, что именно я произнёс после того, как сказал на немецком 'Пошёл вон', но догадался, что что-то не очень-то хорошее.

– А я похвалиться зашёл, - продолжал как ни в чём улыбаться начальник управы.
– Нынче ночью мои люди партизанку поймали. Может, желаете посмотреть?

– Партизанен?

Мы с майором переглянулись. Конечно, обмениваться мыслями мы ещё не научились, но какие-то эмоции друг друга уже улавливали, и в этот раз, похоже, Василий Карпович думал так же, как и я.

– Гут, ви есть показать нам ваш партизанен, ми вас хвалить. Садиться в наш машинен.

По пути, вставляя исковерканные немецкие слова, Гузик рассказывал нам, что партизанку поймал ночной патруль. Полицаи заметили, как в темноте кто-то крадётся вдоль забора, затаились, а потом выскочили и взяли тёпленькой. При задержанной нашли документы на имя уроженки Луцка Валентины Васильевны Лященко, а ещё револьвер с полным барабаном. Ему, Гузику, доложили сразу, и он даже успел провести предварительный допрос, но задержанная пока молчит как рыба.

– Ничего, разговорим, - хищно осклабился начальник управы.
– Пока не стали её сильно калечить, решили вот вам показать.

Возле управы царило небольшое оживление. При нашем появлении полицаи уже привычно отметились фашистским приветствием и криками: 'Хайль Гитлер!'

Медынцеву я велел оставаться в машине, а сам следом за приплясывавшим от нетерпения Гузиком проследовал в его кабинет.

– Присаживайтесь, господин майор, - показал он мне на своё место, - а я сейчас распоряжусь, чтобы сюда привели задержанную... Гришко! Ну-ка давай сюда партизанку, герр немец хочет на неё поглядеть.