Mao II

Она услышала, как в очередной раз грохнула дверь лифта. Глаза у нее были закрыты. Но она не спала - зато Скотт задремал. Обнаружив это, она осторожно поднялась, накрыла его одеялом. Потом направилась в другой конец мансарды, миновала кухню, забралась по лесенке на антресоли, на свою кровать.

Сняв только кроссовки, не раздеваясь легла на спину. Спать внезапно расхотелось. Появилась кошка, уселась у локтя, уставилась на хозяйку. С улицы доносились крики, ночные серенады, последнее время звучащие в любой час; там мальчишки, справляющие нужду на тела спящих, там женщина, которая живет в пакетах для мусора, использует их как одежду и спальный мешок, никогда не расстается с огромным пластиковым пакетом, набитым пакетиками поменьше. И теперь ветер, дующий с реки, доносил до Бриты голос этой женщины - одну из множества трескучих радиопомех в ночи.

Скоро в ее голове начал заново, точно фильм, прокручиваться проделанный путь, нитка, на которую нанизано несколько часов жизни. Странно лежать, забившись в укромный угол, и в то же самое время ощущать кинетическую энергию движения, слышать свист воздуха, обтекающего капот. Память тела, пульсирующая под кожей. Презрительно выгнув лунным полумесяцем спину, переступила через ее локоть кошка лунной масти. Брита услышала с улицы завывание автомобильной сигнализации. Автоматически заданная последовательность звуковых сигналов - в ее разум опять поступает команда "Опасность". Сплошные команды, сплошная закодированная информация, все на свете имеет второй, зашифрованный смысл - возьми да разгадай. Выбирай, которому из кризисов верить. А ей надо бы разгадать шифр собственной души - иначе не вынести даже самого ординарного дня. Брита схватила кошку, усадила к себе на грудь. И подумала о своем теле, - подумала, что оно помешалось на обороне, истосковалось по былой уверенности. Оно хочет стать укрытием от законов мироздания, от натиска всего, что снаружи. Любовь, прикосновения - к сладости всего этого теперь примешалась задумчивая печаль. По сексу тоскуешь всегда, даже непосредственно во время акта. Потому что он как вызов разрушительной работе времени. Потому что его внешняя сторона - эта вышивка страхом по позору - у всех на виду. Она предпочитала, чтобы ее тело продолжало оставаться тайной, не оскверненной запоздалым сожалением и противоречивыми чувствами. Из суеверия не хотела выкладывать врачам все подробности. Боялась, что они захватят власть над ее телом, дадут имена всем пораженным органам, произнесут вслух все устрашающие слова. Очень долго она лежала с закрытыми глазами, пытаясь погрузиться в сон. Потом погладила кошку и ощутила под рукой свое детство. В одном прикосновении - все целиком, все такое же, как прежде, перетекло без остатка из ушедших летних дней, старых домов, полей в реку ее руки.

Она юркнула под одеяло, повернулась на бок, лицом к стене, демонстрируя, что всерьез решила заснуть. Медленно-медленно соскальзывать в пустоту, где глохнет внутренний голос, где исчезает разница между светом и тьмой. Но в конце концов наступил момент, когда ей пришлось признать, что спать не хочется. Она сбросила одеяло и, перевернувшись на спину, полежала немного. Потом слезла по лестнице и подошла к окну, увидела клубы пара над вентиляционной решеткой метро. Зазвонил телефон. Просто ленд-арт [16] какой-то - столпы пара поднимаются над всем городом, высятся, белые и безмолвные, посреди пустынных улиц. Она услышала, как включился автоответчик, стала ждать, пока звонящий заговорит. Мужской голос, знакомый-знакомый, словно бы усиленный, заполняющий всю мансарду от пола до высокого потолка, но вначале она его не узнавала, никак не получалось подобрать к словам контекст, она решила: должно быть, кто- то из тех, кого я знала много лет назад, знала очень давно и очень хорошо, голос словно бы наматывался на ее тело, странно близкий, ближе некуда.

16

Ленд-арт - жанр современного искусства на стыке концептуальных инсталляций и ландшафтной архитектуры.

– Ты уехала не попрощавшись. Хотя я не поэтому звоню. Мне не спится, тянет с кем-нибудь поговорить, но звоню я опять же не поэтому. Знаешь, как чудно сидеть и разговаривать с механизмом? Чувствуешь себя включенным телевизором в пустой комнате. Играешь спектакль перед пустым залом. Брита, по твоей милости я познакомился с новым видом одиночества. Брита, как приятно произносить твое имя. Одиночество оттого, что я знаю: меня не услышат еще несколько часов или дней. Наверно, ты постоянно проверяешь голосовую почту. Из самых далеких стран получаешь доступ к памяти автоответчика. "Получать доступ" - выражение для террористов. Если я ничего не путаю, для этого требуется секретный пароль. Набираешь пароль на клавиатуре в Брюсселе и взрываешь здание в Мадриде. Вот мерзкая мечта, которой служит технология удаленного доступа. Сижу тут в своем плетеном кресле, смотрю в окно. Птицы проснулись, и я вместе с ними. Еще одна растянутая, докуренная до самых пальцев заря, опять во рту все горит, но бывало на моем веку и похуже. Вчера вечером, когда ты уехала, я больше не пил. А теперь говорю медленно, потому что нет ощущения слушателя, даже молчащего слушателя, а молчание бывает разное, чертова дюжина видов, напряженное, нетерпеливое, скучающее, обиженное, и я чувствую себя довольно неловко, произнося речи перед отсутствующим другом. Надеюсь, мы друзья. Но я не поэтому звоню. Мне все чудится, что мой роман шляется здесь по коридору. Вот он, еле ковыляет, вообрази-ка голого горбатого уродца с обкорнанными гениталиями, на редкость отвратительного, ко всему прочему на макушке у него шишка, как у химеры, из уголка рта рваным лоскутом свесился язык, а ноги - вообще страх божий. Он все ластится ко мне, хочет прижаться, прилепиться. Кретин, выродок. Распухший от воды, слюнявый, в мокрых штанах. Я говорю медленно, чтобы ничего не переврать. В конечном итоге роман - мой, и я отвечаю за то, чтобы привести его в надлежащий вид. Одиночество голосов, хранящихся на кассете. К тому времени, как ты это услышишь, я и сам забуду, чего наговорил. К тому времени я буду давнишним сообщением, похороненным под множеством новых. Техника превращает в сообщения все на свете, это сужает спектр жанров, убивает всю поэтичность понятия "никого нет дома". Дом - отжившее понятие. Больше нет такого - "я дома" или "никого нет". Люди просто берут или не берут трубку. Что мне неловко, я приврал. Наверно, так с тобой даже легче говорить. Но я не поэтому звоню. Я звоню описать рассвет. Блеклый свет жидкой кашей расползается по холмам. Небо частично затянуто облаками, и потому кажется, будто свет льнет к земле, свет тихий, рассеянный, спокойный, нежный, скорее болотный огонь, чем сияние небосвода. Ну, думаю: о таком тебе захочется послушать. Думаю: этой женщине такое куда интереснее, чем всякое разное, что ей попытаются сообщить другие. Гряда облаков длинная, иссиня- серая и вообще замечательная. Больше о ней сказать нечего, честно. Окно открыто, и я чувствую вкус воздуха. Похмелье меня не так уж мучит, и свежесть воздуха не кажется упреком. Воздух замечательный. Воздух - то, что надо. Я сижу в своем старом плетеном кресле, положив ноги на скамью, спиной к пишущей машинке. Птицы замечательные. Мне их слышно с ближних деревьев и издалека, с полей, на полях вороньи стаи. Воздух холодный, обжигающий, замечательный и пахнет именно так, как ему положено пахнуть ранним весенним утром, когда человек разговаривает с механизмом. Ну, думаю: вот о чем эта женщина захочет услышать. Он пытается за меня уцепиться, влажный на ощупь, тонкокожий, пытается прилепиться своими сморщенными присосками к моему телу.

Автоответчик прервал его, отключившись.

Она почувствовала: за спиной, совсем рядом, стоит Скотт. Он прижался к ней, возбужденный и сонный, обхватил. Руки, пальцы… вот он подцепляет ремень, на котором держатся ее джинсы. Она прислонилась затылком к его плечу, сосредоточилась, он приник еще теснее. Она зевнула, потом рассмеялась. Он запустил руки ей под свитер, расстегнул ее джинсы, провел ладонями по животу. При каждом касании - тревога, настороженно вздрагивает все тело. Он задрал ей свитер до плеч, потерся щекой о ее спину. Она сосредотачивалась - так вслушиваются в звуки в толще стены. Чувствовала все, что происходит. Задумчиво выжидала, дыша старательно и ровно; неспешно повела плечами, почувствовала спиной дрожь его шершавой, как наждак, щеки.

Она знала: он не проронит ни слова, даже когда будет взбираться по лестнице, воздержится даже от избитых шуточек про лестницу; и была рада молчанию, благодарна тактичному мальчику, который, бледный и поджарый, с тихим стоном совершал восхождение по ее телу.

В самой гуще пробки Билл распахнул дверцу - впустил внутрь едкую вонь раскаленного металла, - выскочил, зашагал прочь. Скотт кричал вслед, чтобы он подождал, чтобы остался, чтобы смотрел по сторонам. Билл пробирался между намертво застрявшими такси; в затемненных салонах клевали носом водители - прямо как заключенные, коротающие дни за просмотром телесериалов. Скотт истошно прокричал, где и во сколько они встречаются. Билл не оборачиваясь помахал в ответ, замешкался на краю единственной полосы активного движения, пока в череде машин не выдался просвет.

Всё куда-то мчится, не успеешь разглядеть, как ускользнуло; сомнительный шик авеню, оживленная толкотня у магазинов, разложенные на тротуаре бусы, глубокая река отражений: в окнах летают головы, на дверцах такси плещутся жидкие небоскребы, фигуры подрагивают и вытягиваются, - занятно, как все это не позволяет себя комментировать, а просто налетает на тебя с размаху, точно твой первый день в Джелалабаде, налетает и становится фактом. И наотрез отказывается намекнуть, чего от тебя ждет. Что ж, Билл впервые за много лет оказался в Нью-Йорке, и нет здесь ни одной улицы, ни одного здания, которые ему хотелось бы увидеть снова, никаких призраков минувшего, пробуждающих тоску или светлую печаль.

Отыскав нужный дом, он вошел в вестибюль и приблизился к овальной стойке, где среди телефонов, экранов и дисплеев сидели два охранника - мужчина и женщина. Он назвался, подождал, пока женщина сверялась со списком посетителей на дисплее. Задав ему несколько вопросов, она куда- то позвонила, и через минуту появился мужчина в форме, которому предстояло проводить Билла на нужный этаж; получив на стойке гостевой пропуск - квадратный кусок самоклеящейся бумаги, он тут же налепил его Биллу на лацкан пиджака.

Перед лифтами был еще один пункт проверки, но их пропустили без задержек. Экспресс- лифт вознес их на самый верх здания; когда двери раздвинулись, на площадке уже ждал Чарли Эверсон в пестром галстуке. Он взял Билла за плечи, испытующе заглянул в лицо. Ни тот, ни другой не произнесли ни слова. Затем Чарли кивнул охраннику и повлек Билла в дверь в глубине приемной. Они проследовали по длинному коридору, увешанному книжными обложками в рамах, и вошли в просторный солнечный кабинет, где уживались полированное дерево и разнообразные образцы флоры.

– Где твой "Бушмиллз"?
– спросил Билл.
– Сейчас бы глоток солодового - в самый раз

– Я теперь не пью.

– Но в шкафу сколько-нибудь держишь для гостей-писателей.

– Только "Боллигоэн". Минеральная вода такая.

Билл пристально посмотрел на редактора. Затем сел и развязал шнурки - ботинки на Билле были новые, тесноватые.

– Билл, прямо не верится.

– Еще бы. До чего же быстро, до чего же странно, море воды утекло.

– Ты на писателя стал похож. А раньше не походил ни чуточки. Сколько лет понадобилось. Пиджак какой-то знакомый.

– Да он, кажется, твой.

– Неужели? Это когда Луиза Уигенд надралась и стала насмехаться над моим пиджаком.

– И ты его снял.

– Мало того, что снял, - на пол бросил.

– А я сказал, что мне нужен пиджак, и правда был нужен, а она сказала - или кто-то еще сказал: "Возьми этот".

– Не я. Я этот пиджак любил.

– Добрый старый твид.

– Сидит на тебе не очень.

– Я его раза четыре надевал, не больше.

– Надо же, отдала тебе мой пиджак.