Мария Антуанетта

Устроенный с размахом банкет — в то время, когда жители столицы выстаивали огромные очереди за хлебом, когда с рынков исчезали продукты, до глубины души возмутил и парижан, и членов Собрания. Депутат маркиз де Мирабо, всеми силами стремившийся сохранить монархию, узрел в событии искру, способную вызвать пожар в цитадели короля. «Все пропало, — сказал он. — Король и королева погибнут, и вы увидите, как чернь будет терзать их трупы. <…> Королевская чета должна знать об этом». Искру раздул Марат в своей газете «Друг народа», призывавшей граждан взяться за оружие, захватить пушки и идти на Версаль. Призыв подхватили, и 5 октября шумная вопящая толпа, состоявшая в основном из женщин и, как писали очевидцы, мужчин, переодетых женщинами, под предводительством сержанта Майара двинулась на Версаль. Почти все были вооружены — ножами, пиками, палками, вилами. Шесть тысяч жен и матерей, озлобленных подорожанием хлеба, нищие и проститутки, рыночные торговки и цветочницы, воровки и “мошенницы, присоединившиеся к ним по дороге, — все шли в Версаль требовать хлеба, короля и голову королевы. То и дело раздавались истерические выкрики: «Ах, с какой радостью я вспорю брюхо австриячке, вытащу из него кишки и сделаю из них кокарды!», «Нет, отдайте кишки мне! Отрубим ей голову!», «Я вырву ей сердце!»

В Версале все казалось спокойным; утром 5 октября король уехал на охоту, детей отправили на прогулку, а королева пошла в Трианон. Как пишут многие, там, в искусственном гроте, она провела последние счастливые минуты своей жизни, наслаждаясь тишиной и осенним покоем. Когда на дорожке показался запыхавшийся паж, она мгновенно почувствовала, что случилось страшное несчастье, и заспешила навстречу. К королю также послали гонца; его величество, прервав охоту, вернулся во дворец, где настроение его обитателей было близко к панике. Мятежники уже прошли Севрский мост, и остановить их можно было только силами Фландрского полка, способного перегородить Парижскую дорогу. Но кто отдаст приказ? Когда король наконец приехал, было поздно: народ заполонил Оружейную площадь и, стоя под проливным дождем перед запертыми — впервые за долгие годы! — воротами дворца, злобно взирал на часовых, преграждавших путь к ненавистным монархам. Королева тем временем отдавала приказы своим придворным дамам: уверенная, что король ее поддержит, она готовилась к отъезду. Она давно хотела уехать, и сейчас такая возможность представилась: карета дофина стояла запряженная, а толпа еще не окружила дворец. Но король никак не мог решиться и в конце концов заявил, что не желает, чтобы его народ думал, будто он бежал от него. Тогда министр Королевского дома Сен-При начал уговаривать королеву уехать одной вместе с детьми. Но Мария Антуанетта отказалась. «Я знаю, они явились из Парижа за моей головой; но мать научила меня не бояться смерти; я буду спокойно ждать ее. <…> Все, что у меня есть, удерживает меня здесь; мой отъезд даст повод для клеветы. Скажут, она виновна, раз бежит. <…> Нет, нет, мое место здесь, подле короля», — вспоминал слова королевы писатель и полемист Ривароль.

В знак доброй воли Людовик XVI принял депутацию от народа — пятерых женщин, одна из которых, юная Луиза Шабри, при виде короля упала в обморок, две же другие смущенно пробормотали, что пришли просить хлеба. Король ласково пообещал женщинам, что хлеб у них будет, велел накормить делегаток и выдать каждой семь луидоров. Тем временем толпа прибывала и из нее все чаще раздавались угрожающие крики. Пока король оставался в нерешительности, часть озлобленных и мокрых амазонок направилась в Собрание, прервав своими криками заседание. Прекрасно понимая, что произошло, и зная, что Национальная гвардия Лафайета, полк, которым — в отличие от толпы разъяренных фурий — как-то можно управлять, еще не подошел, Мирабо немедленно предложил проголосовать за неприкосновенность особы короля. Подразумевая, что убийство королевы преступлением можно не считать. Взволнованный король устроил совещание, на котором почти все министры, за исключением Неккера и графа де Монморена, уговаривали его уехать — сначала в Рамбуйе, а потом в Нормандию, где он сможет собрать совет и начать переговоры с Собранием. Король пожелал узнать волю королевы. Мария Антуанетта согласилась ехать — с условием, что ее не разлучат ни с королем, ни с детьми.

Наконец монарх приказал закладывать карету. Но поздно: дворец окружен, часть гвардейцев перешла на сторону мятежников; все дороги перекрыты, а постромки карет перерезаны. «Королю, который на охоте проделывал верхом до двадцати лье в день, уехать в Рамбуйе верхом показалось серьезным нарушением <…> Из-за княжеских привычек, ставших для французской королевской семьи второй натурой, шанс на спасение был утрачен», — напишет впоследствии графиня де Буань. Расстроенный король заперся у себя, а когда к нему с бумагами пришли депутаты Собрания, подписал все, практически не глядя. Семьсот дворян, вооруженных придворными шпагами, а некоторые еще и пистолетами и саблями, в растерянности бродили по дворцу, не зная, что предпринять. Придворные дамы королевы сидели на табуретах, приготовившись бодрствовать всю ночь: они тоже не знали, что делать и чего ожидать; всем было страшно.

* * *

Около полуночи появился мокрый и забрызганный грязью Лафайет и тотчас потребовал провести его к королю. Не сумев ни остановить поход на Версаль, ни опередить толпу, он считал своим долгом убедить его величество в своей верности и готовности своих гвардейцев взять под охрану дворец. К этому времени толпа на улице в основном успокоилась и принялась устраиваться на ночлег. Король повелел раздать народу имевшийся во дворце хлеб. Кто-то нашел ночлег в окрестных трактирах, кто-то устроился возле костра, кто-то давно спал, сраженный безмерным количеством спиртного; какие-то пьяные мегеры нестройными сонными голосами продолжали выкрикивать проклятия королеве. «В этот день королева явила присущие ей смелость и величие души, — писала мадам де Турзель. — Ее поведение было достойным и благородным, лицо выражало спокойствие. Хотя она прекрасно знала, чего ей следует опасаться, никто не заметил ее волнения; она всех ободряла, обо всех заботилась». Позволив Лафайету убедить себя, что можно спокойно отправляться спать, Людовик пошел к себе, посоветовав всем также ложиться спать. Королеве рекомендовали провести эту ночь у короля, но она отказалась. «Я предпочитаю сама подвергнуться опасности, нежели навлечь ее на короля и детей», — сказала она. Перед тем как удалиться, она велела Турзель при малейшей тревоге вести детей к королю. Часам к двум дворец, наконец, погрузился в зыбкий сон. Две придворные дамы вместе со своими горничными устроились в креслах в прихожей перед спальней королевы.

На рассвете одна из дам услышала топот и крики — сначала со стороны Дворика принцев, а потом совсем рядом на лестнице. Пока дамы разбирались в происходящем, раздался крик «Спасайте королеву!». Мадам Тибо, первая горничная королевы, всю ночь не сомкнувшая глаз, успела накинуть на Марию Антуанетту плащ, и они вместе побежали к королю. Когда дверь в конце коридора оказалась запертой, обе женщины в отчаянии зарыдали. Услыхав их крики, какой-то слуга отпер дверь и впустил их в королевские покои. Людовика на месте не оказалось. Разбуженный тем же шумом, он потихоньку отправился к себе в кабинет, откуда был виден двор. Жуткое зрелище толпы, насадившей на пики первые трофеи — головы двух убитых ею гвардейцев [23] , привело его в ужас, и он поспешил к королеве. Не найдя ее в спальне, он заторопился к дофину. Увидев спешащую навстречу ему служанку с дофином на руках, он взял у нее мальчика и велел следовать за ним. Мария Антуанетта ждала короля у него в кабинете; увидев мужа и сына, она со слезами бросилась к ним. Мадам де Турзель привела Мадам Руаяль; семья воссоединилась. Вскоре пришли Прованс с супругой, королевские тетки и Мадам Елизавета. При виде родственников у королевы немного отлегло от сердца: семья в сборе, все живы. Устроившийся на коленях у тетки дофин потихоньку канючил: «Мама, я есть хочу!» — и Мария Антуанетта шепотом уговаривала его потерпеть.

23

Сестра Людовика Елизавета писала, что убили одиннадцать гвардейцев.

Тем временем мятежники ворвались в спальню королевы, по дороге прикончив гвардейца, попытавшегося преградить им путь; никого не обнаружив, искололи штыками постель. Говорят, найти спальню королевы мятежникам помог сам герцог Орлеанский, явившийся в Версаль вслед за толпой, дабы полюбоваться на несчастья кузена. Ходил слух, что и сам поход организовал Орлеан, подославший своих эмиссаров, чтобы те довели до исступления толпу, а потом подогрели ее спиртным. Впрочем, амазонок, подобных бывшей актрисе Теруань де Мерикур, вышагивавшей во главе колонны (как утверждают некоторые, с обнаженным бюстом), подогревать не требовалось. Лафайету с его гвардейцами с трудом удалось очистить часть дворца от разъяренной черни и не дать ей прорваться к королю. Толпа требовала, чтобы Людовик вышел на балкон. Лафайет, выйдя на балкон вместе с королевской семьей, принялся уговаривать толпу успокоиться и возвращаться в Париж; но его, похоже, не услышали. Или услышали, но совершенно по-другому, и стали требовать возвращения в столицу короля. Под крики «Да здравствует король, нация и Национальная гвардия!» Людовик с семьей ушли с балкона. Но толпа снова потребовала — теперь уже королеву. Та вышла вместе с детьми. «Без детей!» — раздался чей-то вопль. Передав детей теткам, Мария Антуанетта осталась на балконе одна. Наверное, это был самый страшный миг в ее жизни. Искаженные гневом и злобой лица, море лиц, слившихся в единую алчущую крови морду чудовища, головы на пиках, сжатые кулаки, обращенные в ее сторону. Она сумела величественным взором окинуть вздыбленное людское море и, повернувшись, удалиться с высоко поднятой головой. Писали, что вслед ей раздалось «Да здравствует королева!» и толпа зааплодировала.

Проблеск восторга не изменил всеобщего настроения: люди требовали от короля переезда в Париж. «Во дворе разыгрывался ужасный спектакль: толпа полуголых женщин, мужчины, вооруженные пиками, и все выкрикивали жуткие угрозы в сторону дворца», — вспоминала Мадам Руаяль. А по словам мадам де Турзель, среди бесновавшихся под стенами дворца торговок очень многие отличались белой кожей и прекрасными зубами, а из-под их лохмотьев выглядывало тонкое белье, что «доказывало, что среди них было много тех, кого наняли за деньги сыграть роль в этот ужасный день». Король, как обычно, решил уступить: отъезд назначили на час дня. Бёрк пишет, что король был удручен принятым решением. «Как мужчина он, естественно, чувствовал ответственность за супругу и детей, за преданных ему гвардейцев; как монарх он удивлялся странной и пугающей перемене, происшедшей с его подданными, и более беспокоился о них, чем о себе. Его поведение доказывает его человечность и подтверждает мужество». Говорят, когда отдали приказ об отъезде, королева шепнула графу де Сен-При: «Я никогда не смогу простить себе, что не уехала вчера». Тем не менее, по словам Бёрка, «королева выдержала этот день», как выдержит и последующие — заточение супруга, собственный плен, изгнание друзей, оскорбительное обращение, весь груз несчастий — «со спокойным терпением, с достоинством, подобающим ее рангу и происхождению. <…> Говорят, в ней есть величие римской матроны… до последнего момента она будет выше своих несчастий», — писал английский парламентарий.

В половине второго королевский кортеж был готов тронуться в путь. В передовой карете разместились король, королева, дофин, Мадам Руаяль, граф и графиня де Прованс и гувернантка мадам де Турзель. По обеим сторонам кареты, исполняя роль почетного эскорта, гарцевали Лафайет и д'Эс-тен, чьи гвардейцы в большинстве своем разбежались или перешли на сторону толпы. За королем в своих каретах следовали сто депутатов Собрания, а сзади растянулся обоз из пятидесяти телег, груженных зерном и мукой; за ними двигались около двухсот карет придворных, покидавших Версаль вместе с королевской семьей. Открывали и направляли шествие бородатый гигант с окровавленным топором на плече и парочка его подручных, несших на пиках головы королевских гвардейцев. Чтобы дети не видели страшного зрелища, Мария Антуанетта прижимала к себе головку дофина и отвлекала разговором дочь. Путь длиною в двенадцать миль растянулся на семь долгих часов; все это время до слуха затворников королевской кареты долетали гнусные оскорбления в адрес Марии Антуанетты, а однажды, улучив минуту, кто-то пытался сквозь окно пикой поразить королеву. Роялист (впоследствии он попытается организовать бегство короля) Бертран де Мольвиль, двигавшийся в этом жутком кортеже, писал: «Среди гвалта, криков и песен, то и дело прерываемых мушкетными выстрелами, кои неловкая или злонамеренная рука одного из этих монстров могла сделать смертельными, королева сохраняла спокойствие души, мужественный и благородный вид и невыразимое достоинство». Когда проезжали через Пасси, королева заметила на балконе дома герцога Орлеанского его хозяина: небрежным жестом указывая на карету короля, он недобро усмехался.

По мере приближения к Парижу движение кортежа замедлялось: «гранд-дамы» рынка, рыбные торговки, окружавшие телеги с зерном, украсили себя зелеными кокардами и кричали, привлекая всеобщее внимание: «Смотрите, мы везем булочника, булочницу и подмастерье булочника!» Навстречу выбегали люди, некоторые присоединялись к шествию, некоторые предлагали дамам выпить за победу и во славу нации. Когда королевская карета добралась до Ратушной площади, пассажиры ее окончательно обессилели; дофин уснул на руках у гувернантки. Мэр Парижа Байи, вышедший навстречу королю, приветствовал его любезной речью, напомнив о мирном завоевании столицы его славным предком Генрихом IV. В ответ Людовик заявил, что «он с удовольствием обустроится в своем добром городе Париже». «С удовольствием и доверием», — поправила королева, проследившая, чтобы слово «доверие» непременно прозвучало.

Час был поздний, поэтому прием в ратуше завершился быстро, и короля с семьей повезли устраиваться в Тюильри, обветшалый дворец, сооруженный во времена Екатерины Медичи. Его населяли разношерстные жильцы (у королевы там тоже имелся закуток, где она, приехав инкогнито в Париж, могла переодеться), постепенно занимавшие его с той поры, как юный Людовик XV покинул его, перебравшись в Версаль. Жильцов к приезду королевской семьи выселили, но комнаты прогреть и отмыть не успели. «Мама, как здесь противно!» — воскликнул дофин, увидев потускневший декор холодных нежилых помещений. «Сын мой, здесь жил Людовик XIV и находил эти комнаты хорошими; мы не должны быть более требовательными, чем он», — ответила Мария Антуанетта. В первую ночь она оставила детей у себя в покоях. В дальнейшем Елизавету разместили на первом этаже, король расположился на втором, отдав часть своих апартаментов детям, чтобы не разлучаться с ними; Мария Антуанетта также обосновалась на первом этаже; вскоре во дворце соорудили особые лесенки, чтобы королева могла легко подниматься в комнаты детей. Придворные, коих набралось немало, и челядь, поистине неисчислимая, устроились кое-как, написав мелом на дверях свои имена. Перед сном королевской семье подали легкий ужин. В своем дневнике Людовик XVI записал: «Октябрь 1789. Понедельник 5-е. Охотился у Шатийонских ворот; убил 81 штуку дичи. Охоту прервали события. Туда и обратно ехал верхом. — Вторник 6-е. Отъезд в Париж, в половине первого дня. Посещение ратуши. Обед и сон в Тюильри». Лучше всех устроился Прованс: он с женой и свитой занял Люксембургский дворец, построенный для Марии Медичи, а значит, более новый.