Мария Антуанетта
Шрифт:
Среди ночи в Варенн прибыл Шуазель с шестью десятками драгун; пробившись к Людовику, он протянул ему саблю, умоляя отдать приказ освободить его силой. Король отказался, опасаясь, что в схватке ненароком может пострадать кто-нибудь из его семьи. Вскоре прибыл драгунский капитан Делон и тоже стал просить короля отдать приказ его солдатам разогнать толпу, окружившую дом. Людовик ответил, что, будучи пленником, не имеет права отдавать приказы. Делон заговорил с королевой по-немецки, но из толпы немедленно раздались выкрики: «Прекратите разговаривать на немецком!» Все переплелось в один запутанный клубок нелепостей: ненужного почтения, неуместной робости, непонятной глупости, ленивого нелюбопытства, привычного легкомыслия, устоявшихся привычек, неверно понятых слов, случайно выбранных людей… Королева наверняка могла настоять, чтобы Ферзен сопровождал карету на всем пути ее следования. Зачем она отправила вперед Леонара, не отличившегося ничем, кроме умения сооружать фантастические пуфы? Неужели потому, что не захотела расставаться с личным парикмахером? Почему не велела до неузнаваемости загримировать короля, почему не уговорила его сидеть в углу кареты, надвинув шляпу на глаза? Почему операция, подготовка к которой длилась более полугода, столь бездарно провалилась? Возможно, свою роль сыграло отсутствие привычки
К утру на взмыленных конях из Парижа примчались комиссары Ромеф и Байон: они доставили декрет об аресте короля и о препровождении его в столицу. «Во Франции нет больше короля», — прошептал Людовик XVI. Увидев, как кто-то положил декрет на край кровати, где спал дофин, королева в порыве гнева схватила его и швырнула на пол. «Я не хочу, чтобы он порочил светлое имя моих детей!» — воскликнула она. После прибытия парижан толпа стала еще гуще, еще шумнее, то и дело раздавались выкрики: «В Париж!», «В Париж!» Последняя надежда королевской четы — генерал Буйе, к которому ночью отправили курьера, мог появиться с минуты на минуту. Стремясь оттянуть время, король попросил поесть, Мадам Елизавета притворилась, что у нее обморок, королева пожаловалась на мигрень. Не помогло ничего. В семь часов тридцать минут король в сопровождении королевы, сестры и детей, за которыми следовали мадам де Турзель и фрейлины, вышел из дома и сел в карету. Вокруг ярилась толпа; национальные гвардейцы оттесняли людей, хотевших то ли прикоснуться к своему королю, то ли ударить его, порвать рукав… Генерал Буйе и его Немецкий полк прибыли через полтора часа после отъезда короля. Один из офицеров, стоявший в толпе, вспоминал: «Карета проехала мимо меня; она двигалась так медленно, что я явственно видел, как королева ответила на мое немое приветствие. Король кивнул мне, и в этом движении выразилась его великая скорбь и угнетенное состояние. Но королева страдала еще больше <…> Никогда в жизни я не испытывал такой жалости…»
Поездка из Парижа в Варенн на крыльях надежды заняла 22 часа. Отчаяние влекло королевскую семью из Варенна в Париж четверо суток. От одной деревни до другой берлина буквально прокладывала дорогу среди толпы воинственно настроенных санкюлотов, потрясавших вилами, пиками, серпами и дубинами, выкрикивающих грязные ругательства в адрес короля и королевы. Возле Сент-Менегу озверелая толпа на глазах у монархов растерзала графа де Дампьера, старца преклонных лет, снявшего шляпу перед поверженным величием. По воспоминаниям одного из гвардейцев, охранявших берли-ну, санкюлоты «догнали карету и с криками “Да здравствует нация!” окружили ее, сжимая в руках свои трофеи: куски щёк, руки, ноги, бедра и кишки несчастного дворянина…».
В Реймсе, где некогда его принимали с таким восторгом, король надеялся найти поддержку у горожан, но королевскую карету встретили бранью и улюлюканьем. В Эпернэ Марию Антуанетту пытались застрелить из ружья. Когда один из сопровождавших карету гвардейцев пожаловался на голод и королева предложила ему поесть, со всех сторон закричали, что она хочет его отравить. Возмущенный король схватил кусок, прожевал, а потом дал попробовать детям. Гвардейцы смягчились. В Шалоне, в доме, где их величества остановились на ночлег, королю предложили бежать, воспользовавшись потайной лестницей, но в одиночку он бежать отказался. Возле Шен-Фандю берлина поравнялась с каретой депутатов, присланных из Парижа сопровождать королевскую семью и, если потребуется, защищать от излишне рьяных санкюлотов. Двое — Барнав и Петион — тотчас сели в королевскую берлину, а маркиз де Латур-Мобур поехал вместе с фрейлинами. В берлине стало очень тесно, и королеве пришлось взять дофина на руки. Погода стояла жаркая, карета ехала медленно, окна гвардейцы открывать не разрешали, и внутри стояли духота и удушливый запах немытых тел. Лица у всех покрылись слоем пыли. Но депутатов ничто не смущало. Как рассказывает мадам де Турзель, по дороге они вели разговор с Мадам Елизаветой, и та, обращаясь к Барнаву, разумно и достойно объясняла причины, побудившие короля покинуть Париж. «Вы слишком умны, господин Барнав, — говорила она, — чтобы не оценить любовь короля к французскому народу и его искреннее желание сделать его счастливым. Чрезмерная любовь к свободе ввела вас в заблуждение, вы подсчитали только ее преимущества, не подумав о тех разрушениях, что ее сопровождают». «Всю дорогу Барнав был молчалив и почтителен, — писала Турзель. — Петион же, болтливый и невоспитанный, часто хотел пить и бесцеремонно требовал утолить его жажду».
Хотя королева в основном молчала, за время дороги она произвела на Барнава неизгладимое впечатление; как священную реликвию, он до самой смерти хранил клочок от ее платья. Петион попытался вызнать у королевы имя ее сообщника, шведа, который помог им выбраться из Парижа. «У меня нет привычки спрашивать имя кучера, который меня везет», — ответила она. Когда приходилось перекусывать, не выходя из кареты, король разливал вино, дамы разрезали мясо, королева раздавала тарелки — все как в обычных семьях. Простота и сердечность в отношениях между членами королевской семьи произвели на Петиона самое благоприятное впечатление.
На подъезде к Парижу королевскую карету встречала огромная толпа горожан. Здесь толпы можно было не бояться. На этот раз Лафайет позаботился о безопасности королевского семейства и по обеим сторонам дороги выстроил плотный кордон национальных гвардейцев. Под грозное молчание толпы карета проследовала в Тюильри. Исполняя повеление Лафайета, никто не снимал головных уборов. А те, кто их не носил, напротив, прикрыли головы чем могли. Повсюду висел приказ: «Того, кто будет аплодировать королю, ждет наказание. Того, кто его оскорбит, ждет смерть». К восьми часам вечера карета подкатила к воротам дворца. Измученные, усталые, покрытые дорожной пылью беглецы проследовали в комнату короля. Мадам де Турзель, двух фрейлин и трех гвардейцев отправили в тюрьму, дабы толпа под горячую руку не разорвала их на части. (Потом их оправдают, и они покинут Францию, а мадам де Турзель вернется на свой пост гувернантки детей Франции.) Отвечая на вопросы депутатов Собрания, королева величественным презрением воздавала за нанесенные ей обиды. Унижение могло ее убить, но не победить. «Королева обладала сердцем героя, король — душой мудреца, но обоим недоставало гения, который бы соединил мудрость с храбростью. Одна умела сражаться, другой умел подчиняться;
но ни один не умел царствовать», — писал Ламартин.Европейских монархов, уверенных в успехе предприятия, известия из Парижа крайне разочаровали. 21 июня Густав III, находившийся в Спа, даже отправился гулять к городским воротам, надеясь первым встретить кареты беглецов. Провал побега стал для него полнейшей неожиданностью. Екатерина II, полагавшая, что в лице Симолина Россия была причастна к побегу, писала: «Думаю, что самой большой трудностью, с которой король столкнулся во время бегства, был он сам, и мне сие крайне досадно; королева, зная все про своего мужа, не расстается с ним, и она права, но это еще одна причина, отчего побег не задался». С французских эмигрантов, коих в России прибывало все больше, Екатерина стала брать клятву верности королю и монархии, а тех, кто не клялся, выставляла вон. «Сидя в тюрьме, король поступает очень дурно; самим фактом своего пребывания в тюрьме он совершает преступление, ибо тюрьма не место для королей», — писала императрица.
Ферзен с письмами короля и королевы добрался до Брюсселя; новость о провале предприятия повергла его в отчаяние. Маркизу де Буйе пришлось покинуть страну. Возможно, потому, что именно он собирался с помощью иностранных полков защищать монархию, его имя попало в строки Марсельезы: «Буйе сообщники прямые, они не люди — тигры злые, что рвут грудь матери своей…» Говорят, Прованс, узнав о злоключениях брата, не проронил ни слезинки. Людовик, оправдывавший своей побег, под напором обвинений Лафайета согласился признать, что, видимо, французы действительно не согласны с его мнением. В дневнике короля неудавшийся побег описан следующим образом: «Понедельник 20. Ничего. Вторник 21. Отъезд в полночь из Парижа. В одиннадцать часов вечера прибытие в Варенн и арест. Среда 22. Отъезд из Варенна в пять или шесть часов утра. Завтрак в Сент-Менегу. В шесть часов прибытие в Шалон, там ужин и сон в бывшем Интендантстве. Четверг 23. В половине двенадцатого прервали мессу, чтобы ускорить отъезд. Завтрак в Шалоне. Обед в Эпернэ. Возле Порт-а-Бренсон встреча с комиссарами Собрания. В одиннадцать часов прибытие в Дорман, там ужин. Три часа спал в кресле. Пятница 24. Отъезд из Дормана в половине восьмого. Обед в Фертесу-Жуар. В десять часов прибытие в Мо. Ужин и сон в резиденции епископа. Прибытие в Париж в восемь часов, ехали без остановки».
Если раньше королевская семья ощущала себя в Тюильри несвободной, теперь дворец превратился в настоящую тюрьму. Часовые стояли везде — в саду, на этажах, возле комнат. Отменили свободный вход и выход. Каждого посетителя тщательно проверяли. Увеличили количество замков. При переходе из комнаты в комнату взрослых членов королевской семьи сопровождали караульные, они же присутствовали при всех разговорах. Однако Собрание довольно быстро «помирилось» с королем, чему немало способствовал Барнав, представив дело как «похищение короля роялистом Буйе». Составили оправдательное письмо (его тоже считали делом рук Барнава), в котором говорилось: «Король, введенный в заблуждение преступными внушениями, отдалился от Национального собрания. Сохраним же спокойствие. Национальное собрание — наш вождь, конституция — наш лозунг». Но этот документ скорее отражал политическую борьбу в парламенте: сторонники конституции, работа над которой подходила к концу, хотели, чтобы под ней стояла подпись короля — в надежде, что тогда ее признают за границей. В выпущенной за границей прокламации Буйе бегство Людовика также представили как похищение. Народ в похищение не верил; левые радикальные газеты называли бегство короля бунтом против народа. В Якобинском клубе подняли вопрос о низложении монарха. Герцог Орлеанский разъезжал по Парижу в открытой коляске, а его сторонники потихоньку агитировали депутатов за установление регентства. Впрочем, идея успеха не имела, и Орлеан сменил тактику: он торжественно отрекся от регентства и вступил в Якобинский клуб.
В страшный вечер 25 июня у Марии Антуанетты хватило сил продиктовать письмо к мадам Кампан: «Пишу вам из ванны, где пытаюсь восстановить силы и облегчить страдания физические. Про состояние души сказать ничего не могу, мы живы, а это главное. Прошу вас, не возвращайтесь, пока я не напишу вам». За четыре дня скорбного пути королева сильно изменилась. Когда мадам де Кампан вновь увидела ее, она ужаснулась: волосы Марии Антуанетты «стали совсем седыми, словно у шестидесятилетней женщины». «Вы можете быть спокойны: мы живы. Те, кто стоят во главе Собрания, кажется, не намерены обойтись с нами слишком сурово. Поговорите с моими родственниками о возможном вмешательстве извне; если они боятся, надо их убедить», — писала королева Ферзену 28 июня. Теперь ей приходилось писать по ночам, применяя шифры, которые время от времени надо было менять; она использовала симпатические чернила или лимонный сок, с большой осторожностью выбирала курьеров и зашивала письма в подкладку их одежды или прятала в коробках с печеньем, пересылаемых в качестве подарков. От слез и ночных бдений глаза у нее опухли, покраснели и постоянно слезились. «Мне никогда не приходилось этим заниматься», — жаловалась она Ферзену на тяжкий труд шифровальщицы. В письмах, отправленных после возвращения из Варенна, звучал единственный мотив: мы живы, значит, еще не все потеряно. Она перестала задумываться, как можно восстановить монархию во Франции. Это уже не имело значения. Единственной и главной задачей для нее стало спасение жизни — своей, детей, короля. Но спастись можно было только с помощью извне, тем более что люди, которым она полностью доверяла, то есть Ферзен и Мерси, находились за границей.
После неудачного побега король начал поддерживать жену в ее упованиях на заграницу. Когда к нему пришли депутаты, он выразил свою приверженность конституции и народу, иначе говоря, революции. Видимо, он лукавил, ибо через несколько дней отправил императору Леопольду II письмо, в котором «извещал Европу о своем пленении, и рассказывал шурину-императору о своих невзгодах в надежде, что тот примет меры, которые подскажет ему сердце, и придет на помощь ему и Французскому королевству». Тем временем королева писала Ферзену: «Я жива… я так беспокоилась за вас, так переживала, зная, что вы страдаете, не имея от нас известий! Надеюсь, Небо позволит этому письму попасть к вам. Не пишите мне пока, чтобы не подвергать нас опасности, а главное, не возвращайтесь ни под каким предлогом. Здесь знают, что это вы помогли нам покинуть Париж; если вы приедете, все пропало. Нас караулят днем и ночью, но мне все равно… Будьте спокойны, со мной ничего не случится. Собрание обходится с нами мягко… Сейчас больше писать не могу…» Прежде королева окружала себя друзьями, теперь она запрещала им приезжать к ней. «Не возвращайтесь, пока здесь все не уладится. <…> Повторяю, не возвращайтесь, дорогая Ламбаль, я буду слишком сильно волноваться за вас», — писала она принцессе де Ламбаль, отправляя ей кольцо с вплетенной в него седой прядью своих волос.