Мария Антуанетта
Шрифт:
Незадолго до прибытия королевской семьи ко дворцу стали подъезжать кареты сохранивших верность монарху министров и придворных; среди них был и граф Аксель Ферзен. Как отмечает А. Сьёдерхельм, в связи с тревожными событиями Ферзен еще в августе покинул свою парижскую квартиру и перебрался в Версаль. «Я видел все, — писал Ферзен отцу о страшных днях 5 и 6 октября, — и вернулся в Париж в карете королевской свиты». Заметив среди прибывших Ферзена, граф Монморен, исполнявший обязанности министра иностранных дел, шепнул графу де Сен-При, что «присутствие графа Ферзена, о связи которого с королевой известно всем, может поставить короля и королеву в щекотливое положение». Сен-При счел замечание Монморена справедливым и посоветовал Ферзену удалиться. Граф совета послушался, однако как только двор обосновался в новом помещении, снова стал бывать у королевы — не только как друг, но и как неофициальный наблюдатель шведского короля.
На следующий день после переезда в Париж Мария Антуанетта писала Мерси: «Я чувствую себя хорошо, не волнуйтесь за меня. Если забыть, где мы и как мы сюда попали, мы должны быть довольны народным приемом, особенно этим утром. Надеюсь, если снова не возникнет нехватки хлеба, многое станет по-прежнему. Я разговариваю с народом: ополченцы, рыночные торговки, все желают пожать мне руку, и я им это позволяю. В ратуше меня очень хорошо приняли. Сегодня утром народ просил нас остаться. Я сказала от имени стоявшего рядом короля, что все зависит от них, мы же этого хотим. Ненависть должна исчезнуть, а если прольется хотя бы капля крови, нам придется бежать. Те, кто стояли к нам ближе всех, поклялись мне, что раздор в прошлом. Я попросила торговок пойти и повторить всем то, что мы только что сказали». Толпа, собравшаяся под окнами Тюильри, чтобы увидеть короля и королеву, сильно напугала дофина. «Мама, — закричал он, — разве вчера еще не кончилось?» Страшные дни забыть и в самом деле было трудно. «Я все еще слышу их вопли, слышу крики моих гвардейцев, — писала королева мадам де Ламбаль. — Эти ужасные дни повторятся, но я видела смерть слишком близко, чтобы бояться ее». «Я жива, но этой милостью
Гвардия Лафайета охраняла королевскую семью своеобразно: следя за каждым шагом ее членов, она спокойно взирала, как во двор, а затем и во дворец прорвалась толпа, требовавшая королеву исполнить обещание (данное от чистого сердца, но без всяких на то оснований) по реорганизации парижского ломбарда. Пока король совещался со своими министрами, а Лафайет уговаривал народ разойтись, королева, обнимая детей, дрожала от страха у себя в комнате, и пред взором ее проносились жестокие картины октябрьских дней. Дело с ломбардом завершилось тем, что король приказал за счет казны выкупить все, что стоило меньше луидора. В другой раз торговки на глазах дофина столкнули в Сену телеги с мукой, чтобы вызвать гнев парижан против обитателей дворца. «Я чувствую себя хорошо, несмотря на все злые выходки, которые мне постоянно устраивают; однако я надеюсь вернуть себе здоровую и честную часть буржуа и народа. К несчастью, хотя их и много, но они не самые сильные. <…> Напишите от моего имени императору; полагаю, писать ему самой даже о своем здоровье сейчас было бы неосмотрительно», — размышляла Мария Антуанетта в письме к Мерси.
Приходилось приспосабливаться. Постепенно отмывали окна, комнаты, обставляли мебелью покои. Из Версаля прибыли две тысячи (sic!) телег с утварью. Стали устраивать дипломатические приемы и представления ко двору. «В Париже только Король, Королева, Месье, Мадам, дети и я… Здесь все спокойно. Здешние люди нравятся мне больше, чем в Версале. Господин де Лафайет ведет себя безупречно; Национальная гвардия тоже. Все спокойно. Хлеба в изобилии. Двор почти как раньше; каждый день бывают люди. Играют по воскресеньям, вторникам и четвергам; публичные обеды по воскресеньям и четвергам. <…> Все это, душа моя, меня вполне устраивает; вы же знаете, я умею приспосабливаться ко всему… перебраться жить в Париж было прекрасным решением; здесь нам будет лучше, чем где-либо. Я пишу это не потому, что письмо мое будет прочитано; нет, душа моя, я сама так считаю», — писала подруге Бомбель принцесса Елизавета, «умный и очаровательный ребенок с характером», как некогда описывала ее матери Мария Антуанетта. Национальное собрание выделило королю цивильный лист с суммой в 25 миллионов, сохранив также доходы с земельных владений. Королева вновь писала письма императору: «Приходится быть крайне сдержанной и осмотрительной. Мне кажется, сейчас мне нужно затаиться, ничего не предпринимать и постараться, чтобы все дурные впечатления, связанные со мной, забылись, а осталось бы только воспоминание о моем мужестве, в котором народ мог убедиться, и которое, если потребуется, я готова явить вновь». Желая убедить народ забыть дурные впечатления, королевская семья выходила на прогулку только по утрам, пока сад Тюильри (до полудня) был закрыт для посетителей. Байи вручил королю памятную золотую медаль в честь его вступления в Париж с надписью: «Отныне мое жилище здесь. 6 октября 1789». Королеве вручили такую же медаль, только серебряную. А она так хотела забыть этот день!
Рядом с их величествами постоянно находились почти 150 придворных, а всего в Тюильри обосновалось более семисот человек. Но единственный, кто внушал Марии Антуанетте надежды на будущее, был Ферзен, перебравшийся в Париж, чтобы как можно чаще видеть ее. Молчаливый швед внушал спокойствие даже королю: неизвестно, ревновал к нему Людовик или нет, но при виде Ферзена он ощущал, как в него вселялась уверенность, что хотя бы один истинный друг, на которого можно положиться, у семьи есть. «Так как я никогда и ни во что не вмешивался, то мне нечего бояться, — писал Ферзен сестре, успокаивая ее. — Я даже стал чуть-чуть счастливее, — продолжал он, — ибо время от времени могу свободно посещать мою подругу, и эти встречи утешают нас посреди несчастий, обрушившихся на бедняжку; она настоящий ангел, мужественный и чувствительный… Ее мужество выше всяческих похвал, и оно делает ее еще более привлекательной… Она ужасно несчастная и очень храбрая, настоящий ангел…» Собственно, на кого, кроме него, могла надеяться «ангел» королева? Король слишком слаб, так что подобная мысль никогда не приходила ей в голову; Полиньяк уехала, Мерси отбыл в свое поместье в Шенвьере, Прованс слишком очевидно выказывал свою заинтересованность занять трон; пребывавший у тестя в Турине Артуа грозился стереть с лица земли всех и вся, покусившихся на власть монарха… С Ферзеном Марию Антуанетту сближало не только влечение сердца, оба полагали необходимым действовать. Но в сложившейся ситуации королева предпочитала ждать. «Единственный способ выбраться отсюда — это терпение, время и великое доверие, кое мы должны им внушить», — писала королева Мерси.
Однако судя по увеличивавшемуся количеству памфлетов и листовок, по их развязному и злобному тону, по их чудовищным нелепостям, доверия королева народу не внушала, хулители изощрялись в инвективах в адрес «австрийской тигрицы». Описывая «Королевский зверинец», анонимный пасквилянт писал: «Самка Вето является чудовищем, найденным в Вене, в Австрии, в гардеробной императрицы Марии Терезии. Эта коронованная мартышка, видимо, возжелала противоестественной связи и отдалась то ли тигру, то ли медведю, после чего родила Марию Антуанетту. Это чудовище тридцати трех лет от роду было привезено во Францию во времена ненавистной памяти кровосмесителя Людовика XV. Так как к лживости своей страны она присоединила природное коварство, присущее коронованным животным, она сначала явила народу ангельскую кротость, и народ кричал: “Да здравствует королева!” Когда же она поняла, что парой кривляний можно завоевать дружбу зевак, она сбросила маску, и все узнали, какая она на самом деле». «Не могу вновь не вернуться к вопросу о необходимости установить преграду на пути подстрекательских пасквилей; без выполнения сего условия будет очень трудно успокоить публику», — справедливо считал Мерси. Но устанавливать преграды было некому: Собрание опубликовало «Красную книгу» расходов королевы на платья и фаворитов, что вновь вызвало бурю гнева и памфлеты:
Напрасно ищу я в преданьях былых Примеры преступных страстей, Ведь ты, королева, в деяньях своих Похлеще всех прочих, ей-ей. Ты в тратах Египтянку ту превзошла, Что с консулом римским спала. В сравненьи с тобой, скажу не шутя, Скромна Агриппина, Верна Мессалина, А Медичи — просто дитя!Тем не менее Мадам Елизавета считала, что «королева, обладающая безмерным мужеством, начинает лучше выглядеть в глазах народа», и выражала надежду, что «со временем благодаря нашей сдержанности мы сможем завоевать любовь парижан, обманутых на наш счет». Трудно сказать, верила ли Елизавета тому, что писала своей подруге, или просто уговаривала самое себя… У королевы хватало смелости заниматься благотворительностью, посещая вместе с дофином приют для подкинутых младенцев и мануфактуры в Сент-Антуанском предместье, она председательствовала на благотворительных дамских собраниях и передавала деньги на нужды бедняков. Но у нее недоставало храбрости отправиться в Оперу или театр: она не хотела выслушивать очередные оскорбления. «Она отказалась от королевской ложи, и этот вполне естественный в ее положении отказ от развлечений еще больше настроил парижан против королевы. Несчастная королева не знала, что такое осторожность, или не хотела ею пользоваться. Она открыто выказывала свое презрение тем, чье присутствие ей не нравилось. Позволяя эмоциям брать верх, она не осознавала их последствий и того, насколько они вредят ей и королю. Наделенная великим мужеством, она была не слишком умна, не умела пользоваться обстоятельствами, а главное, не понимала, кому можно доверять, и не доверяла тем, кто более всего был готов служить ей. После 6 октября… она испытывала презрение ко всем французам и избегала показываться на публике», — писала графиня де Ла Тур дю Пен.
Королева все больше уходила в себя, а точнее в детей. Она вставала, в одиночестве завтракала, затем занималась сначала с Луи Шарлем, а потом с Марией Терезой. «Эта несчастная крошка — настоящее чудо. Если бы я могла стать счастливой, то стала бы ею только через детей. Лапочка (так называли дофина Полиньяк и королева. — Е. М.)очарователен, и я безумно люблю его. Он тоже меня любит, на свой манер. <…> Не буду говорить о здешних делах; мне кажется, что о них надо либо не говорить ничего, либо писать целые тома. <…> Недавно я подвернула ногу, и мне пришлось почти две недели провести у себя в комнате. Но когда ты не можешь находиться там, где тебе хотелось бы, можно хоть год оставаться на одном месте, не думая о том, чтобы поменять его», — писала Мария Антуанетта подруге Полиньяк. После занятий с детьми королева шла к мессе, в час семья в полном составе обедала, после обеда король и королева играли партию в бильярд, затем королева расспрашивала придворных
дам о последних новостях, а в восемь к ужину из Люксембургского дворца приходили Месье и Мадам. В одиннадцать все отправлялись спать. Несколько раз принцесса де Ламбаль устраивала званые вечера, но королева скоро отказалась принимать в них участие. По словам Сен-При, она словно ждала кого-то, кто сумеет вытащить ее из «той ловушки, куда она попала», и в ожидании они вместе с королем затворились в Тюильри. Граф Мерси предостерегал королеву от затворничества, которое могут неправильно понять: «Думают, король изменил своим привычкам ездить на охоту и совершать прогулки только для того, чтобы подчеркнуть несправедливость своего пленения, известие о котором может вызвать возбуждение в провинциях, натравить их на столицу и развернуть против нее насилие. Не приписывая Вашему Величеству подобное мнение, тем не менее все говорят, что более всего своим затворничеством король обязан советам королевы. Самые благонамеренные люди полагают, что любая возможность выйти погулять в город или в саду Тюильри, предоставив возможность публике увидеть короля и королеву, а также какой-либо знак благорасположения с их стороны произвели бы впечатление самое благоприятное, свидетельствуя о спокойствии и доверии и устраняя любое подозрение в принуждении монарха», — писал Мерси королеве. Вряд ли королеве пришлось давать королю какие-то особые советы — 10 октября декретом Национального собрания король перестал быть «королем Франции и Наварры», а стал «королем французов». Королем-гражданином. Пережить этот удар такому ярому монархисту, как Людовик XVI, было нелегко. И королеве тоже. Единственная оставшаяся у нее надежда, зыбкая, почти нереальная, — это Ферзен. Ферзен, появлявшийся в Тюильри почти каждый день, так что гвардейцы перестали обращать на него внимание; с Лафайетом, которого шведский посол барон де Сталь считал единственно возможным спасителем Франции, Ферзен раскланивался как со старинным знакомцем. Но ни де Сталь, ни Ферзен ничего не могли сделать, кроме как вместе с Густавом III морально поддерживать королеву. В Национальном собрании начинались разногласия, и многие искренне надеялись, что через некоторое время все вернется в прежнее русло. «Брат мой, дружба и ласковая забота Вашего Величества меня особенно растрогали. <…> Несчастья, избежать коих самому прекрасному королевству, очевидно, не удастся, усугубляют наши повседневные горести. Остается надеяться, что пройдет время, и французы поймут, что они только тогда обретут счастье, когда восстановят порядок и правление их справедливого и доброго короля; рискну утверждать, что никто иной, кроме него, не смог бы настолько пожертвовать своими личными интересами ради спокойствия и счастья своего народа», — писала Мария Антуанетта шведскому королю. Переписка начала занимать важное место в распорядке ее дня: она писала королю Густаву, брату-императору, писала Артуа, писала Мерси, наведывавшемуся в Париж не чаще раза в две недели, писала Полиньяк. В этих письмах часто звучали горечь, отчаяние и страх; уверенная в несправедливом к ней отношении, она все же надеялась, что настанет время и справедливость восторжествует: «Однако злые люди действуют очень активно, и кажется, что их гораздо больше, чем добрых». Мадам Елизавета оценивала ситуацию еще более жестко: «…я считаю, что гражданская война уже началась, ибо, когда жители королевства разделились на две части и более слабая часть имеет шанс сохранить жизнь, только будучи обобранной до нитки, я не могу называть это иначе, нежели гражданской войной». «…Слова “свобода” и “деспотизм” прочно отпечатались у них в головах, однако они не осознают, в чем состоит разница между ними, и бросаются от любви к первой к ужасу перед вторым», — писала о жителях королевства Мария Антуанетта.4 февраля 1790 года Людовик XVI, явившись по приглашению в Манеж, где теперь заседало Учредительное собрание, произнес короткую и на удивление вразумительную речь, призвав всех, кто, подобно ему, перенес немало страданий, утешиться надеждами на будущую конституцию, и пообещал защищать ее и воспитывать сына в уважении к ней и любви. В заключение он воззвал к миру и согласию. Речь встретили бурными аплодисментами: депутаты быстро сообразили, что король не только подал идею, но и фактически предложил текст новой присяги верности «нации, закону и королю». Королева, ожидавшая супруга вместе с дофином, отринула ставший привычным надменный вид и также произнесла небольшую речь: «Я разделяю все чувства короля. Всем сердцем, всей душой я поддерживаю его слова, продиктованные любовью к народу. Вот мой сын, я воспитываю его на примерах добродетелей лучшего из отцов; с младых ногтей я буду учить его уважать общественную свободу и соблюдать законы. Надеюсь, настанет день, когда он станет самой прочной их опорой». Полагают, речь была написана заранее одним из министров, однако толпа аплодировала королеве, в честь ее раздавались здравицы, и впервые за бесконечно долгое время Мария Антуанетта вновь почувствовала себя любимой народом. Даже реплика пылкого республиканца Камилла Демулена о «супруге монарха, которая не является королевой Франции, и ее должно называть всего лишь “Антуанеттой, женой короля французов”», не испортила ей настроения. «Это был первый счастливый день за последний год. <…> Ах, как сладостно вновь обрести надежду. Пусть она пока еще призрачна, однако я лелею ее в своем сердце, ибо она успокаивает мои тревоги за будущее детей», — писала она принцессе де Ламбаль; радость давно не посещала Марию Антуанетту… Уступки короля Собранию пришлись по нраву отнюдь не всем. «…Надеюсь, что он (демарш короля от 4 февраля. — Е. М.)не обескуражит наших союзников и они наконец сжалятся над нами», — размышляла сестра Людовика Елизавета. Чем дальше, тем отчетливее в письмах ее прослеживалась надежда на помощь заграницы и, в частности, брата Артуа, разжигавшего смуты на юге Франции.
«Не думайте, однако же, что вся нация участвовала в трагедии, которая играется ныне во Франции. Едва ли сотая часть действует, другие смотрят, судят, спорят, плачут или смеются, бьют в ладоши или освистывают, как в театре! Те, которым терять нечего, дерзки, как хищные волки; те, которые всего могут лишиться, робки, как зайцы; одни хотят все отнять, другие хотят спасти что-нибудь. Оборонительная война с наглым неприятелем редко бывает победоносной. История не кончилась, но по сие время французское дворянство и духовенство кажутся худыми защитниками трона», — писал в «Письмах русского путешественника» Н. Карамзин, весной 1790 года посетивший Париж. Во Франции происходили перемены, которые королю и королеве оставалось только принимать: их согласия никто не спрашивал. Отринув английский образец, Собрание утвердилось как однопалатное. Вместо полновесной монеты, которой становилось все меньше, стали выпускать бумажные ассигнаты; страну поделили на 83 департамента, упразднив традиционное деление на провинции; упразднили сословия, превратив всех в «граждан»; конфисковали имущество церкви, разогнали монастыри, для духовенства создали гражданскую конституцию… Те, кто заседал в Учредительном собрании («чудовища», по словам Мадам Елизаветы), не часто вспоминали о монархах; королевская семья превращалась в живой символ монархии, вокруг которого плелись интриги и заговоры. Казалось, никто, кроме короля и королевы, не стремился к компромиссам. В Собрании не было единства. За Лафайетом [24] следовали сторонники конституции, в надежде на смену династии Орлеан-Эгалите увлекал своих приверженцев за левым, якобинским крылом; монархисты отчаянно боролись с либералами. Мадам Елизавета поддерживала брата Артуа, стремившегося развязать гражданскую войну, чтобы вернуться во Францию победителем и — кто знает! — быть может, даже взойти на трон. Секретарь королевы Ожар усиленно уговаривал ее уехать в Австрию к брату, чтобы не мешать Людовику здесь, а помогать ему из-за границы. Людовику со всех сторон предлагали бежать (в том числе и Ферзен). Прованс пытался ловить рыбку в мутной воде, оказавшись причастным к заговору Фавра, предприятию малопонятному и, по словам Кампан, заключавшемуся в том, что короля хотели похитить, а в Париже устроить контрреволюцию. Историю, в которой одним из тайных моторчиков был граф Мирабо, намеревавшийся вытолкнуть Прованса на первую роль и стать его тайным советником, раздули, маркиза де Фавра, ни в чем не сознавшегося, обвинили в подготовке убийства Лафайета и Байи и повесили. А через три дня после казни маркиза его вдова и сын, в глубоком трауре, появились на приеме у королевы, в надежде публично снискать королевских милостей. Но их надежды не оправдались: королева, тайно переправившая вдове Фавра увесистый мешочек с луидорами, на людях отнеслась к ним ровно, и не более того. Когда прием закончился, королева прибежала к верной Кампан и, расплакавшись, сказала: «Роялисты будут порицать меня за то, что я равнодушно отнеслась к несчастному молодому человеку, а революционеры возненавидят за то, что я принимала его у себя».
24
Генерал Буйе сравнивал Лафайета с Дон Кихотом: благородному идальго вскружили голову рыцарские романы, а маркизу — воздух Америки.
Королева плакала все чаще. 20 февраля 1790 года после продолжительной болезни скончался ее любимый брат Иосиф. Преемником его стал Леопольд II; в последний раз Мария Антуанетта виделась с ним, когда ей было десять лет; они никогда не переписывались. «Если покойный император принимал дела сестры близко к сердцу по причине своего особого к ней отношения, то для нового монарха причин таковых очевидно не будет. Он едва знаком с королевой, и они никогда не питали особой симпатии друг к другу. Сии соображения прискорбны как для общего дела, так и для меня лично; они лишь добавляют отвращения, кое внушает пребывание в стране, ставшей театром ужасов», — писал Кауницу после смерти императора Мерси. Однако новый император сразу прислал сестре письмо, в котором заверял ее в своей искренней дружбе и симпатии. «Хотя я уверен, что утрата невосполнима… прошу вас, удостойте меня такой же дружбой и доверием, испытайте меня. <…> Располагайте мною… позвольте писать вам часто и без лишних формальностей; надеюсь, вы будете поступать так же», — написал Леопольд сестре 27 февраля. Ответ Марии Антуанетты датирован 1 мая того же года: «…Действительно, смерть императора для меня двойная утрата, ибо в его лице я потеряла и брата, и друга, но ваши заверения в дружбе явились для меня большим утешением. Поверьте, дорогой брат, мы всегда будем их достойны; я говорю мы, потому что не разделяю себя и короля. <…> Не стану говорить о нашем сегодняшнем положении, оно слишком мучительно и должно удручать любого государя, а тем более такого доброго родственника, как вы. Только время и терпение смогут успокоить умы; это война мнений, и она не окончена». Почему королева так медлила с ответом? Только ли потому, что ждала «специального курьера из Вены», или все еще пребывала в оцепенении, охватившем ее после страшных октябрьских дней? «Королева, несмотря на все удары рока, прекрасна и величественна, подобно розе, на которую веют холодные ветры, но которая сохраняет цвет и красоту свою», — писал Карамзин.