Мария Антуанетта

И, едва вступив на престол, она тотчас же оказывается во власти охватившего её ликования. Ничего ещё они не свершили, эти юные властелины, ничего не обещали, ничего не исполнили, а весь народ уже с восторгом приветствует их. Вот–вот наступит золотой век, грезящий всегда верящий в чудо народ, ведь сослана же в изгнание ненавистная метресса, ведь предан земле старый сластолюбец, равнодушный к нуждам народа король, ведь правят отныне Францией молодой, скромный, бережливый, рассудительный, набожный король и восхитительная, ласковая, юная, доброжелательная королева. Во всех витринах красуются портреты новых монархов, любовь к которым ещё не испытана временем. Любой их поступок вызывает воодушевление, и даже двор, застывший было в страхе, тоже успокаивается, охваченный общим воодушевлением. Начинается пора балов, парадов и веселья, жизнерадостная пора юности и свободы. Вздохом облегчения встречают смерть старого короля, и погребальный звон со всех колоколен Франции звучит чисто и радостно, как если бы он возвещал праздник.

***

По–настоящему глубоко задевает и пугает смерть Людовика XV лишь одного человека в Европе – императрицу Марию Терезию. Её мучают мрачные предчувствия. Вот уже тридцать изнурительных лет эта монархиня знает, сколь тяжела корона, а как мать она видит слабости и недостатки своего ребёнка. Ей искренне хотелось бы отсрочить восшествие дочери на престол на время, пока это легкомысленное и необузданное существо немного созреет, станет более стойким к искушениям расточительства. Тяжело на сердце у старой женщины, смутное ожидание чего–то страшного гнетёт её. "Я очень всем этим взволнована, – пишет она верному посланнику, получив известие, – и ещё более озабочена судьбой моей дочери. Судьба её будет либо блистательной, либо глубоко несчастной. Король, министры находятся в крайне трудном положении, дела государства запутаны и расстроены, а она так молода! У неё никогда не было и, пожалуй, никогда не будет серьёзных стремлений". И на горделивое сообщение дочери она отвечает меланхолически: "Я не поздравляю тебя с новым саном, который дорого стоит и обойдётся ещё дороже, если ты не решишься вести ту же спокойную и непредосудительную жизнь, которую благодаря сердечности и снисходительности этого доброго отца ты вела три года и которая вам обоим, тебе и твоему супругу, снискала расположение и любовь вашей страны. Это расположение народа чрезвычайно важно для вашего теперешнего положения; но в то же время оно обязывает вас и далее прилагать все усилия на благо государству. Вы оба ещё так юны, бремя же власти велико. Это меня заботит, поистине очень заботит… Единственное, что я могу вам сейчас посоветовать, – это ничего не решать в спешке. Смотрите на всё своими собственными глазами, но ничего не меняйте, пусть всё развивается само по себе, иначе возникнет беспорядок, завяжутся бесконечные интриги, и вы, мои дорогие дети, попадёте в такой хаос, выбраться из которого вам едва ли удастся". Издали, с вершины десятилетиями накопленного опыта, мудрая правительница своим взором Кассандры видит неблагополучие Франции куда отчётливее, чем те, кто находится в самой стране. Настойчиво заклинает она молодых супругов прежде всего поддерживать дружбу с Австрией и тем самым сохранить мир на всей земле. "Нашим обеим монархиям нужен лишь мир, чтобы привести в порядок свои дела. Если мы и дальше будем сотрудничать в тесном согласии, никто не решится помешать нам, и в Европе воцарится счастье и спокойствие. Не только наши народы будут счастливы, но и все другие тоже". Но особенно предостерегает она своего ребёнка от опасностей, которые таятся в легкомыслии и жажде удовольствий. "Я боюсь в тебе этого больше всего. Вообще тебе очень нужно заняться серьёзными делами. Не поддавайся соблазнам делать неумеренные траты. Очень важно, чтобы это счастливое начало, которое превзошло все наши ожидания, нашло бы себе достойное продолжение, дало бы вам обоим счастье, чтобы вы сделали счастливым свой народ".

Тронутая озабоченностью матери, Мария Антуанетта обещает и обещает. Она признаёт свои слабости, клянётся исправиться. Но старая женщина, пророчески предчувствуя неблагополучие, не может успокоиться. Она не верит ни счастью этой короны, ни заверениям дочери. И в то время как весь мир восхищается Марией Антуанеттой и завидует ей, императрица пишет своему посланнику, своему поверенному, пишет с тяжким вздохом матери: "Я думаю, её лучшие годы уже позади".

СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ КОРОЛЕВСКОЙ ЧЕТЫ

В первые недели после восшествия на престол Людовика XVI у художников, скульпторов, граверов по меди и медальеров всей Европы хлопот по горло. И во Франции с большой поспешностью убираются портреты с некоторых, совсем недавних пор уже более не "Возлюбленного" короля Людовика XV и заменяются портретами здравствующих венценосных супругов, портретами, разукрашенными венками и лентами: "Le roi est mort, vive le roi!"

Знающему своё ремесло медальеру приходится не очень–то кривить душой, чтобы польстить королю, чтобы придать нечто цезаристское лицу простоватого, добродушного Людовика XVI. Действительно, если не обращать внимания на короткую, крепкую шею, голову короля никак не назовешь неблагородной: правильный покатый лоб, сильный, пожалуй, даже смелый, рисунок носа, полные чувственные губы, мясистый, но пропорциональной формы подбородок образуют внушительный, весьма приятный профиль. Во вмешательстве ретушера, вероятно, более всего нуждаются глаза: очень близорукий, король без лорнета и в трёх шагах не узнает человека. Штихель гравера должен хорошенько поработать, чтобы придать некоторую значительность этим выпуклым водянистым глазам с тяжёлыми веками. Не лучше обстоят дела у Людовика Неуклюжего и с осанкой. Трудно приходится придворным художникам, пытающимся изобразить короля в торжественном облачении стройным и представительным. Преждевременно ожиревший, малоподвижный и вследствие своей близорукости до смешного неловкий, Людовик XVI, несмотря на высокий рост – почти шесть футов, всегда на всех официальных приёмах имеет несчастный вид (la plus mauvaise tournure qu'on put voir [44] ). По блестящему паркету Версаля он идёт тяжело, раскачиваясь из стороны в сторону, "словно крестьянин за плугом". Он не умеет ни танцевать, ни играть в мяч, а когда спешит, спотыкается о свою шпагу. Бедняга, он понимает свою физическую неполноценность, и это делает его застенчивым; застенчивость же ещё более увеличивает его неуклюжесть. И каждому впервые увидевшему короля Франции кажется, что перед ним жалкий увалень, а не могучий властелин.

44

...Людовик XVI, несмотря на высокий рост – почти шесть футов, всегда на всех официальных приёмах имеет несчастный вид (la plus mauvaise tournure qu'on put voir)...

la plus mauvaise tournure qu'on put voir– самая неказистая внешность, какую только можно себе вообразить (фр.).

Но Людовик XVI отнюдь не глупый и не ограниченный человек; подобно тому как близорукость делает его поведение неуверенным, так и робость, застенчивость, к конечном счёте определяемые, вероятно, половой неполноценностью, сковывают его духовно. Поддерживать с кем–нибудь разговор этому болезненно робкому государю стоит каждый раз огромного душевного напряжения. Осознавая этот свой недостаток, зная, как медленно, как тяжело он думает, Людовик XVI испытывает невыразимый страх перед остроумными, развязными людьми, которые за словом в карман не лезут. Но стоит лишь дать ему время, чтобы упорядочить свои мысли, стоит лишь не настаивать на быстрых ответах, на скором решении, и он удивит даже самого скептического собеседника, такого, например, как Иосиф II или Петион, своим, правда, не сверкающим, не блестящим, но основательным и прямолинейным здравым смыслом. Как только ему удаётся счастливо преодолеть свою нервную робость, он ведёт себя совершенно нормально. Вообще чтение и письмо он предпочитает разговору, ведь книги не торопят, не настаивают на быстрых решениях; Людовик XVI, этому трудно поверить, читает много и охотно, у него хорошие познания в истории и географии, он непрерывно совершенствует свой английский, свою латынь, здесь ему помогает блестящая память. В документах и расходных книгах Людовика XVI образцовый порядок; каждый вечер своим четким, круглым, почти каллиграфическим почерком записывает он в дневник скудное содержание своей жизни ("застрелено шесть оленей", "принял слабительное"). И несмотря на то, что по наивной недальновидности автора в дневнике нет ни слова о событиях всемирно–исторического значения, этот документ производит потрясающее впечатление: так полно он характеризует посредственный, не умеющий самостоятельно мыслить интеллект, который мог бы принадлежать, например, ординарному таможенному ревизору или канцелярскому чиновнику, интеллект, способный лишь к чисто механической, подчинённой деятельности в тени эпохальных событий, к чему угодно, но только не к деятельности государя.

Что–то роковое в натуре Людовика XVI всё же есть: кажется, будто не горячая кровь течёт в его жилах, а тяжёлый свинец медленно движется в них, с трудом превозмогая упрямое противодействие природы. Этот человек, искренне старающийся быть во всём добросовестным, вечно должен преодолевать в себе сопротивление материи, какую–то сонливость, чтобы сделать что–либо, подумать о чём–нибудь, хотя бы только почувствовать что–то. Его нервы, словно старые резиновые тесемки, не могут ни натягиваться, ни вибрировать, они не реагируют на электрические импульсы чувств. Эта прирождённая пониженная нервная чувствительность Людовика XVI является причиной его эмоциональной невозбудимости. Любовь (как в духовном, так и в физическом смысле), радость, удовольствие, страх, боль, тоска – ни одно из этих чувств не может проникать сквозь слоновью кожу его хладнокровия, даже непосредственная угроза жизни не в силах вывести его из летаргии. Его пульс не убыстряется при штурме Тюильри, накануне казни он с аппетитом поест и будет хорошо спать: сон и аппетит – две опоры, на которых покоится его прекрасное самочувствие. Никогда этот человек не побледнеет, даже под пистолетом, наведенным на него, никогда равнодушные глаза его не сверкнут в гневе, ничто не испугает его, но ничто и не вдохновит. Лишь самая грубая физическая нагрузка, слесарные работы, охота способны заинтересовать его, привести в движение. Напротив, всё нежное, чувствительное, грациозное – искусство, музыка, танцы – просто не входит в мир его ощущений; ни одна муза, никакие божества, даже Эрос, не могут расшевелить его вялые чувства. В двадцать лет Людовик XVI не вожделел ни к одной женщине, кроме той, которая была определена ему в жёны дедом; он счастлив, он доволен ею, как доволен всем в своей прямо–таки вызывающей невзыскательности. И действительно, есть какой–то сатанинский умысел Судьбы в том, чтобы от такой тупой, закостенелой натуры потребовать решения, имеющего определяющий смысл для всего столетия, чтобы человека, склонного к созерцательной жизни, поставить перед лицом ужасной мировой катастрофы. Ибо как раз тогда, когда начинается действие, когда мускулы воли должны напрячься для нападения или защиты, этот физически здоровый человек самым жалким образом оказывается слабым: решиться на что–нибудь Людовику XVI каждый раз невыразимо трудно. Он может только уступать, только исполнять желания других, ибо сам он ничего иного не желает, кроме покоя, одного лишь покоя. Застигнутый врасплох, он пообещает настойчивому просителю любую должность, а затем её же с такой же готовностью – другому. Его подчиняет себе любой, едва приблизившийся к нему. Из–за этого поразительного слабоволия Людовик XVI постоянно вновь и вновь оказывается без вины виноватым и при самых честных намерениях бесчестным, игрушкой в руках своей жены, своих министров, Бобовым королём, безрадостным, без царственной осанки, по–настоящему счастливым, лишь когда его оставляют в покое, и отчаянно теряющимся в часы, когда действительно необходимо приказывать. Революция положила голову этого беззлобного, туповатого человека под нож гильотины. Но если бы она дала ему где–нибудь небольшой крестьянский домик с садиком и какую–нибудь незначительную должность, то осчастливила бы его куда больше, чем в своё время архиепископ Реймский, увенчавший его короной короной, которую на протяжении двадцати лет он равнодушно нес – без гордости, без радости, без достоинства.

***

Ни один из самых льстивых придворных бардов никогда и не отважился бы превозносить как великого властелина этого доброжелательного немужественного человека. И напротив, в своём стремлении восславить, запечатлеть образ королевы любыми средствами художественного воспроизведения – в мраморе, терракоте, фарфоре, пастелью, бесчисленными миниатюрами из слоновой кости, грациозными стихотворениями, – в этом стремлении соревновались самые различные скульпторы, художники, поэты, ибо образ её, её манеры полностью соответствовали идеалу её времени. Нежная, стройная, изящная, пленительная, игривая и кокетливая, с первого часа восшествия на престол девятнадцатилетняя королева становится богиней рококо, совершенным образцом моды и господствующего вкуса. Если женщина желает, чтобы её считали красивой и привлекательной, она стремится быть похожей на Марию Антуанетту. И при всём этом лицо Марии Антуанетты не так уж выразительно, не так впечатляюще: ровный, тонко очерченный овал с небольшими пикантными неправильностями – с габсбургской, несколько выпяченной губой, с плосковатым лбом; лицо, не одухотворённое ни следами таланта, ни какими–то индивидуальными чертами. Чем–то холодным, какой–то пустотой, словно от портрета на эмали, веет от этого ещё не сформировавшегося лица, лица девушки, пока ещё интересующейся только собой. Лишь последующие годы – годы зрелости – придадут этому лицу величественную полноту и решительность. Только кроткие глаза, быстро меняющиеся с настроением, способные легко наполниться слезами и тотчас же игриво засверкать, свидетельствуют о живости чувств, а близорукость придаёт их не очень глубокой, поверхностной голубизне зыбкость и трогательность; но никаких волевых черт, никаких линий, указывающих на сильный характер, нет в этом бледном лице; чувствуется лишь мягкая, податливая натура, подвластная настроению и совсем по–женски всегда следующая только глубинным течениям своих ощущений. Эта нежная грациозность и восхищала всех в Марии Антуанетте. Действительно, в этой женщине по–настоящему существенно женственными являются лишь её роскошные пепельные, отливающие рыжинкой волосы, фарфоровая белизна и гладкость кожи лица, прелестная округлость форм, совершенные линии плеч, словно выточенных из слоновой кости, холёная красота рук. Всё цветение и благоухание полураспустившегося девичества, правда, слишком мимолётное и утонченное очарование, чтобы его можно было описать.

Ибо даже те немногие художественные портреты, которые наиболее верно передают её образ, всё же утаивают от нас самое существенное в её облике невыразимое обаяние её личности. Портреты, как правило, в состоянии зафиксировать лишь застывшую позу человека, подлинная же притягательная сила Марии Антуанетты, с этим согласны все, – в неподражаемом очаровании её движений. Именно в манере держаться одухотворённо раскрывает Мария Антуанетта прирождённую музыкальность своего тела; когда она, высокая и стройная, проходит вдоль рядов придворных, выстроившихся в Зеркальном зале, когда она беседует, откинувшись в креслах, кокетливая и доброжелательная, когда она, словно окрылённая, стремительно несётся по лестнице, перескакивая через ступеньки, когда она естественным, грациозным жестом подаёт для поцелуя ослепительно белую руку или нежно обнимает свою подругу за талию, всегда её манера держаться без какого–либо напряжения определяется одной лишь женской интуицией. Обычно очень сдержанный, англичанин Гораций Уолпол пишет в совершенном упоении: "С гордо поднятой головой она являет собой олицетворение красоты, в движении же это воплощённая грация". И действительно, подобно амазонке, она прекрасно играет в мяч, в совершенстве владеет искусством верховой езды; где бы ни появилась стройная, гибкая Мария Антуанетта, красивейшие женщины двора пасуют перед ней, они не в состоянии соревноваться с королевой не только в прирождённом изяществе движений и поведения, но и в чувственной привлекательности. Восхищённый Уолпол энергически отклоняет упрёки в её адрес относительно того, что она будто бы в танце не всегда следует ритму. "Это музыка фальшивит", – остроумно возражает он. Именно поэтому – ведь каждая женщина отлично знает секрет своего обаяния – Мария Антуанетта бессознательно любит движение. Беспокойство – присущий ей элемент, и, напротив, быть статичной, сидеть без дела, слушать, читать, размышлять и, в известном смысле, даже спать – всё это – невыносимое испытание для её терпения. Постоянно двигаться, что–то начинать, всегда новое, и не доводить до конца, всегда быть занятой и при этом не утомлять себя серьёзно, но постоянно чувствовать, что время не стоит на месте, что нужно спешить за ним вслед, обогнать его, опередить! Не сидеть долго за едой, лишь на скорую руку полакомиться кусочком торта или печеньем, не спать долго, не раздумывать. Быстрее, быстрее в переменчивую праздность! И вот все эти двадцать лет со дня восшествия на престол становятся для неё бесконечным кружением вокруг самой себя, кружением, не имеющим ни внутренней, ни внешней цели, пустой тратой времени, по существу холостым ходом – с политической и человеческой точек зрения.

Именно эта неосновательность, эта неспособность дисциплинировать, сдержать самое себя, непрерывное расточительство своих духовных сил, значительных, но неверно используемых, – именно это так глубоко огорчает в Марии Антуанетте её мать. Глубокий психолог, императрица прекрасно понимает, что одарённая природой, одухотворённая девушка способна на большее, на неизмеримо большее. Следует лишь Марии Антуанетте захотеть стать той, кем она в сущности является, и она будет обладать королевской властью; но таков рок – по инертности, по лености натуры, из стремления к комфорту она постоянно выбирает себе уровень жизни ниже своих собственных возможностей. Как истинная австрийка, она несомненно обладает многими талантами, но, к сожалению, у неё нет ни малейшей воли, чтобы серьёзно использовать эти свои дарования или хотя бы развить их. Легкомысленно относится она к ним, легкомысленно разбрасывается. "Первое её побуждение, – говорит о ней Иосиф II, – всегда правильно; прояви она при этом немного настойчивости, задумайся немного глубже, и всё было бы прекрасно". Но как раз именно эта необходимость чуть–чуть подумать обременительна при её переменчивом темпераменте. Ей в тягость думать хоть сколько–нибудь больше, чем это необходимо для внезапного решения, а её своенравная, свободная натура ненавидит духовную нагрузку любого рода. Лишь развлечений хочет она, лишь лёгкости во всём, никаких усилий, никакой настоящей работы. При разговорах только язык Марии Антуанетты занят, ум её бездействует. Когда к ней обращаются, она слушает рассеянно; подкупая чарующей любезностью и блистательной лёгкостью в беседе, она тотчас же даёт мысли угаснуть, едва та возникнет. Мария Антуанетта ни о чём не думает, ничего не прочитывает до конца, ничего не удерживает в памяти, чтобы извлечь какую–то пользу из накапливаемого опыта. Поэтому она не любит книг, не желает иметь дела с документами, избегает всего сколько–нибудь серьёзного, требующего настойчивости, упорства, внимания, с большим нежеланием, нетерпеливым, неразборчивым почерком разделывается она с теми письмами, отложить ответ на которые уж более невозможно; даже в письмах к матери часто отчётливо прослеживается это желание иметь всё готовым. Только не осложнять себе жизнь, подальше гнать от себя всё, что навевает меланхолию, делает голову тяжёлой и тупой! Того, кто лучше других приспосабливается к этой лености её ума, она считает умным человеком, того же, кто требует от неё напряжения ума, – докучливым педантом. Как от огня бежит она от всех советчиков с житейским опытом в свой кружок кавалеров и дам, близких ей по образу мыслей. Только наслаждаться, не дать утомить себя размышлениями, расчётами, мелочными вычислениями – так думает она, так думают все из её окружения. Жить лишь чувствами и ни о чём не раздумывать – мораль целого поколения, мораль всего Dix–huitieme – восемнадцатого века, которому судьба символически определила её королевой, чтобы она жила с ним и с ним умерла.

***

Трудно представить себе двух других молодых людей, которые по характеру так сильно отличались бы друг от друга, как эти двое. Нервами, пульсом крови, малейшими проявлениями темперамента, всеми своими свойствами, всеми особенностями Мария Антуанетта и Людовик XVI представляют собой хрестоматийный образец антитезы. Он тяжёл – она легка, он неуклюж – она подвижна и гибка, он неразговорчив – она общительна, он флегматичен – она нервозна. И далее в духовном плане: он нерешителен – она слишком скора на решение, он долго размышляет – она быстра и категорична в суждениях, он ортодоксально верующий – она радостно жизнелюбива, он скромен и смирен – она кокетлива и самоуверенна, он педантичен – она несобранна, он бережлив – она мотовка, он сверхсерьёзен – она безмерно легкомысленна, он тяжёлый поток с медленным течением – она пена и пляска волн. Он лучше всего чувствует себя наедине с самим собой, она – в шумном обществе; он с тупым чувственным удовольствием любит хорошо, не торопясь поесть и выпить крепкого вина – она никогда не пьёт вина, ест мало, между делом. Его стихия – сон, её – танец, его мир – день, её – ночь; и стрелки часов их жизни постоянно следуют друг за другом с большим сдвигом, словно солнце и луна на небосводе. В одиннадцать ночи, когда Людовик ложится спать, Мария Антуанетта только начинает по–настоящему жить, нынче – за ломберным столом, завтра – на балу, каждый раз в новом месте; он давным–давно верхом гоняется по охотничьим угодьям, она лишь встаёт с постели. Ни в чём, ни в одной точке не соприкасаются их привычки, влечения, их времяпрепровождение. Собственно, Мария Антуанетта и Людовик XVI большую часть своей жизни проводят vie a part [45] , и (к большому огорчению Марии Терезии) почти всегда у них – lit a part [46] .

45

Собственно, Мария Антуанетта и Людовик XVI большую часть своей жизни проводят vie a part, и (к большому огорчению Марии Терезии) почти всегда у них – lit a part.

vie a part– жизнь врозь (фр.).

lit a part– отдельная постель (фр.).

46

Собственно, Мария Антуанетта и Людовик XVI большую часть своей жизни проводят vie a part, и (к большому огорчению Марии Терезии) почти всегда у них – lit a part.

vie a part– жизнь врозь (фр.).

lit a part– отдельная постель (фр.).

Итак, следовательно, неудачный брак, брак, приведший к непрерывным ссорам, брак не переносящих друг друга людей, наводящих друг на друга тоску своим присутствием? Отнюдь нет! Наоборот, вполне удачный брак, а если бы не первоначальная временная мужская несостоятельность супруга, приведшая к известным болезненным результатам, даже совершенно счастливый брак. Ибо для того, чтобы во взаимоотношениях возникла напряжённость, с обеих сторон необходимы определённые усилия, нужно волю противопоставить воле, нужна твёрдость против твёрдости. Эти же двое, и Мария Антуанетта, и Людовик XVI, уклоняются от любых трений, уходят от любой напряжённости в отношениях, он из–за физической вялости, она – из–за духовной. "Мои вкусы отличны от вкусов короля, – легкомысленно проговаривается Мария Антуанетта в одном письме, его ничто не интересует, кроме охоты и слесарных работ… Согласитесь, что в кузнице я выглядела бы не очень грациозно, на Вулкана я не похожа, а возьми я на себя роль Венеры, то моему супругу, вероятно, это понравилось бы ещё меньше, чем иные мои наклонности". Людовику XVI совсем не по вкусу порывистый, шумный характер её удовольствий и развлечений, однако этот апатичный человек не имеет ни воли, ни сил энергично вмешиваться. Добродушно усмехается он по поводу её необузданности и по существу горд тем, что имеет такую удивительную, такую обаятельную жену. В той степени, в какой его вялые чувства вообще способны проявить какие–то движения, этот славный малый неуклюже и основательно, в полном соответствии со своим характером, предан прелестной своей жене, превосходящей его по живости ума. Чувствуя свою неполноценность, он старается стушеваться, не затенять её. Она, напротив, посмеивается над своим супругом–увальнем, но беззлобно, снисходительно, ибо и она по–своему расположена к нему, как, например, к большому, лохматому сенбернару, которого можно почесывать, щекотать и гладить, потому что он никогда не огрызнется, не укусит, останется ласковым и послушным малейшему знаку хозяйки. Подолгу сердиться на своего толстокожего супруга она не может, хотя бы из одного чувства благодарности. Ведь он позволяет ей вести себя как ей вздумается, следовать своим капризам, тактично отходит на задний план, когда чувствует себя лишним, никогда без приглашения не переступает порога её комнаты – идеальный супруг, который, несмотря на свою бережливость, всегда оплачивает её долги и разрешает ей всё, а в последние годы их супружеской жизни – даже иметь любовника. Чем дольше Мария Антуанетта живёт с Людовиком XVI, тем больше она проникается уважением к этому характеру – в высшей степени достойному, несмотря на отдельные слабости. Из брака, построенного на политических расчётах, на дипломатических соображениях, постепенно возникают настоящие добросердечные отношения, во всяком случае более близкие и душевные, чем в большинстве браков царствующих особ того времени.