Марк Аврелий. Золотые сумерки

В сад вышел Александр Платоник, приблизился. Император глянул в его сторону, спросил.

— Что случилось?

— Господин, пришло донесение от наместника Египта. Волнения в Александрии. Неспокойно и в Фиваиде. Есть сообщение от доверенного лица.

— Читай.

— «…Бегство жителей принимает массовый характер. Целые села оказываются покинутыми. Неоднократные приказы префектов, призывающих беглецов вернуться, остаются безрезультатными. Крестьяне уходят в Александрию или в трудно доступную болотистую местность в дельте Нила, так называемую Буколию. Постоянно готова восстать Фиваида. Одной из причин могу назвать пренебрежительное отношение к коренным египтянам». Далее несущественные подробности.

— А именно?

Александр Платоник чуть слышно вздохнул и продолжил.

— «Привилегированными считаются греки и римляне. Для них открыты все возможности продвижения как на военной, так и на гражданской службе. Выходцев из местного населения берут только во флот». Государь, — после короткой паузы, добавил Александр, — неспокойно также на границе с Парфией и Арменией.

— Что ж, пора приниматься за дела.

Глава 6

Общее положение государства на одиннадцатом году правления (172 г.) Марка Аврелия Антонина было нерадостным, но и отчаиваться было не с чего. С одной стороны, нерешен северный вопрос, в Испании подняли головы мавры, неспокойно в Египте, житнице империи, казна пуста. С другой, авторитет императора высок как никогда, армия обучена, опытна в военном деле и послушна ему. Провинции пока обходят мор, голод, сотрясения земли и наводнения. При таких условиях никто не решится протестовать в открытую и вряд ли найдется храбрец, рискующий открыто заявить о своих претензиях на престол, тем не менее, в верхних сословиях, особенно в сенаторской среде, все более отчетливо вызревало убеждение, что император ослабел, проявляет мягкотелость и со здоровьем у него не все в порядке. Охочие до слухов граждане уверяли — ждите перемен. Не зря, добавляли знатоки, принцепс отложил приведение в исполнение приговора, вынесенного Ламии Сильвану.

Сам Марк Аврелий оценивал ситуацию в стране как неустойчивую, не более того. Поскольку сложившийся баланс сил был подавляюще в его пользу, дальнейший ход событий мог и должен был привести к крупным успехам. Главное, не совершить какую-нибудь ненужную глупость, метко выбрать точку приложения сил. На практике это означало продолжение целенаправленной подготовки к походу за Данувий, и принятие мер, подтверждающих умение и желание принцепса, не взирая ни на какие препятствия, обеспечить интересы города и государства.

Между тем в городе все громче звучали голоса, требующие пересмотреть указ, награждавший Коммода титулом цезаря и отменить право наследования власти по линии родства. Сильные в Риме настаивали на возвращения к практике Траяна, Адриана и Антонина Пия, которые по совету опытных людей заранее подбирали себе преемника. Странным образом в этом требовании были едины как старая римская знать, недовольная засилием в верхних эшелонах власти выходцев из провинций, так и его бывшие друзья, примыкавшие к партии «философов».

Марк выслушал и тех и других. Мнения своего не высказывал, старался отыскать исходный пункт интриги, разгадать ее замысел.

Глаза ему открыли «друзья». Спустя несколько дней после возвращения из Паннонии император устроил дружескую пирушку, на которой Цинна, прибегая к иносказательным выражениям, посоветовал Марку развестись с Фаустиной. Даже осмелился поведать притчу о муже, закрывавшем глаза на распутное поведение жены и потерпевшем по этой причине крупные убытки. Марк, выслушав эту глупую, надуманную историю, неудовольствия не высказал, правда, посоветовал Цинне прежде чем советовать, хорошенько подумать. Тогда тот в открытую принялся настаивать на своем, доказывая, что весь Рим только и говорит о похождениях одной очень знатной особы, о том, что по утрам у нее завтракают какие-то забулдыги — поэты, не о говоря о гладиаторах и наездниках.

— Послушай, Цинна, — прервал его рассуждения Марк, — тебе должно быть известно, что при разводе я обязан вернуть имущество принадлежащее жене?

— Этого требует закон, — пожал плечами сенатор. — Только я не понимаю, причем здесь имущество?

— Ну, как же, — улыбнулся Марк. — В приданное за Фаустиной я получил от ее отца государство. Ты предлагаешь мне отказаться от него?

— Я не смею советовать подобное тебе, Марк, — на лице Цинны легла тень. — Но давай рассудим вот каким образом. Ты вправе сам издавать законы, так что решить вопрос с имуществом можно и не обращаясь к устаревшим нормам.

— Это удивительно, Цинна! — воскликнул император. — Ты, известный законник и борец с тиранией, так легко предлагаешь мне изменить одно из самых прочных и древних установлений, поддерживавших прочность семейных уз? Подтвержденных Гаем Цезарем, Октавианом, и моим отцом Пием?.. Я поражен, сенатор! Ты толкаешь меня на путь произвола.

— Ни в коем случае, принцепс! — с прежним апломбом заявил Цинна. — Мой совет направлен лишь на поддержание законности и порядка в государстве.

— Странные у тебя, однако, понятия о законности и порядке.

Ночью он поговорил с Фаустиной, попросил поделиться, какая напасть заставила Ламию Сильвана с такой жестокостью убить свою жену.

Фаустина заплакала.

— Все эти дни я ждала, когда же ты поинтересуешься судьбой Галерии и Сильвана. Почему ты до сих пор не приказал казнить его, ведь приговор уже вынесен. Прояви непреклонность, ведь ты же римлянин. Ты — император!

— Именно потому, что я император, мне не к лицу торопливость, тем более суета в таком важном вопросе как человеческая жизнь. Погубить Сильвана просто, но, возможно, его вина не так велика. Может, у него есть смягчающие обстоятельства? Как ты считаешь?

Фаустина долго и пристально смотрела на мужа. В спальне скучились ночные подслеповатые сумерки, однако глаза уже достаточно привыкли к темноте, и Марк вполне отчетливо различал очертания ее обнаженных плеч и выбившуюся из-под ночной туники левую грудь.

Наконец жена спросила.

— Ты решил сразить меня добродетелью? Доказать, что я грязная подзаборная шлюха, сплю с гладиаторами и наездниками?..

Марк перебил ее.

— А еще с поэтами и художниками.

— Да — да, с поэтами и художниками. Однако я не в пример тебе, светочу благородства, поклоннику великого разума и олицетворению добродетели, реально смотрю на вещи, и, когда кое-кто пытается покуситься на мою жизнь, на жизнь моих детей, я принимаю свои меры.

— Конкретней, — откликнулся Марк

Фаустина надолго замолчала, потом поднялась, накинула покрывало, прошлась по спальне, приблизилась к окну.

Ночь за окном была черна, как провал в Аид. Лишь отдельные факелы и костры горели возле храма Юпитера, возвышавшегося на одном из оголовков Капитолийского холма. Пылали огни и в крепости, оседлавшей соседний оголовок. Эти светлячки располагались примерно на одном уровне с верхними этажами дворца Тиберия, где располагались личные покои императорской четы. Ниже властвовал мрак, безраздельно, безгранично. Улицы в городе не освещались, поэтому в темную, безлунную или облачную ночь Рим превращался в безглазое, бесформенное скопище мрака, в котором то и дело раздавались грубые оклики глашатаев, предупреждающие выкрики рабов, сопровождавших господина. Оттуда же долетали зазывные песенки и куплеты, свист ухарей и порой жуткие вопли умерщвляемых на безлюдных улицах людей. Вот и на этот раз со стороны реки, вдруг донесся отчаянный крик о помощи, затем рыдания, вопли. Потом наступила тишина, в которой отчетливо и жутко завыла собака.