Марькина муза

Наруто.

В пятницу пацаны на задней парте вовсю его обсуждали.

Марик кривится: фанаты, ха! Только мультик и видели. Да у него, может, в столе оригинальная манга на японском лежит! И раритетное издание, аж 2000-го года! И подборочка такая - закачаешься!.. Да он даже несколько слов по-японски выучил!..

Мульт-сериал - тоже ничего, и смотрен-пересмотрен, ясно дело. Но Марика больше вдохновляют комиксы. О, это страсть непреходящая! На антресолях - по коробкам, по сериям, подписанные - хранятся целые тома. Архивы!

Дядька, мамин брат, все подтрунивает: вот и будешь, мол, как америкосы - они только комиксы и читают.

Что бы понимал... А у Марика и американские комиксы есть. Уникальные, 60-х годов: Тарзан, зомби, мир динозавров. Еще дед покойный отцу привозил. И нарочно переводить отказывался: чтобы сам, со словарем, глядишь, и в английском продвинется... А отец потом Марику подарил, смеялся: "Береги. Они, может, когда больших денег будут стоить".

И Марик бережет: запирает ящик с сокровищами на ключ. Не из-за денег, конечно. Просто там - самое-самое. А еще то, что рисовал сам, давно: Кошки-Ниндзя, Капитан Паленая Борода, мутанты всякие... Глупость, детские подражалки, даже стыдно. Но выбросить жалко, и отец хвалил всегда: "Творческая натура!" Впрочем, Марик давно уже не рисует...

Достать? Глянуть пока тихо?

Но тут из Лилькиной комнаты слышится сонное:

– Ма-а-ам?.. Мам, я хочу молс из вишенок!

– Ага, из шишенок...
– Марик скрипит зубами и яростно сморкается. Чертов грипп!

Запирает заветный ящик, прячет подальше ключ.

Первая половина дня проходит терпимо: Лилька лопает печеньки и смотрит своих Смурфиков. Но потом приходит врач, и Лильку сбивает с настроя.

– Я буду тебя лечить!
– заявляет она, обматывая братнину ногу куском бинта; тычет в лицо кукольной ложкой: - Тепель пей лекалство!

– Отстань...

У Марика раскалывается голова, его знобит, ему хочется тишины, хочется лечь и спать, спать, спать...

– Ах так? Тогда уколы буду колоть!..

Он не отвечает, не двигается, не открывает глаз. Лилька ползает вокруг, копошится, накрывает его какими-то тряпочками, распевая: "Ты любовь мояяяяя, как я люблю тебяяяя, навсегда, навсегда навсегдаааа" (получается "насида" - любимое Лилькино слово). Потом начинает обмазывать его маминым кремом.

– Зачем?
– вяло возмущается Марик.

– Ты обголел на ужасном пожале. Ты плинц и ты меня спасал. Ты весь поголелый, но я все лавно тебя буду любить. Всида!

– Лучше пусть я там и сгорел, - бурчит Марик. Отирается рукавом и переворачивается лицом вниз.

– А сегодня восклисенье?
– спрашивает вдруг Лилька.

– Понедельник.

– А завтла восклисенье? А папа завтла плиедет?

– Нет. Через неделю. Если сможет...

– Холосо, - соглашается Лилька и продолжает пение и врачевания.

А у Марика перехватывает горло и сами собой сжимаются кулаки...

Она ничего не помнит. Считает, что так и надо, так и должно быть... Что отец всегда приходил только раз в две недели - через воскресенье. Что мама всегда встречала его сухим: "У вас три часа. И никакого пива при детях".

Не знает, что волосы у мамы на самом деле темно-рыжие... Они были такие красивые, пушистые, длинные; когда Марик смотрел через свет, представлял, будто они из тонюсеньких медных проволочек, и это они сами и светятся...

Но Лилька помнит маму только такой: коротко стриженной, перекрашенной в блондинку. Резкой, стремительной. Маму, которая всегда спешит: коротко смеется, бегло целует, быстро принимает решения...

Лилька не помнит отца веселым, радушным, смелым. Не знает, что он звал маму "Моя Комета", а она его - "Маркарониной". Потому что тоже Марк, и потому что такой худой и длинный... Но отец тогда был сильным, восемнадцать раз мог подтянуться. И Марика тоже вешал на турник, считал: "Три... четыре... Ну же, Макароныч, давай! На рекорд!"

Нет. Она знает его лишь таким: болезненно тощим, с полуседой щетиной, с дергающим щеку тиком и привычкой быстро отводить взгляд.

И уверена, что так и надо...

– Ласскажи сказку.

– Давай лучше еще мультик включу?

– Не хочу. Надоело. Ласскажииии!

– Тебе спать пора вообще-то...
– Марик смотрит на часы: полседьмого. Кошмар. Лучше уже и не укладывать.

Лилька - на кухне, вытаскивает кастрюли, сковородки, выставляет на плиту, сажает в них игрушки.

– Это будет кололевская кухня и там зажалили быка для пила.

– Э, не трожь! Нельзя! Газ!

– И еще гусей и лебедей, и все гости объелись и...

– Лилька!

– Я поналоску...

Ничего не слушает, дрянь упрямая! А вентиль на стояке сломан, газ не перекроешь. Мама все обещает вызвать газовщика, но...

– Лилька нельзя! Там... там дракон!

– Да-а?.. И он охланял плинцессу? Ласскажи!

Вот - главная беда. Был бы хоть брат, куда ни шло. А у этой одни сюси-пуси на уме, ей даже Россомаха с постера - "злой мишка". К комиксам, к его тайному миру, Лильку, понятно, и близко нельзя допустить.

А от розовой сладчатины Марика воротит. Хочется прям вот назло, что-нибудь жесткое, лютое.

Раз наплел ей про Бугимэна - утащит, мол, тебя, если будешь еще мои вещи без спросу брать. Отлично напугал: неделю по ночам с рёвом вскакивала... Потом придумала, как тот встретил фею, и та его расколдовала, сделала добрым, и как они друг друга полюбили...

Понятно, короче.

Две не пересекающиеся вселенные. Принципиально.

– Отстань... Да хватит уже...
– ворчит Марик.

В другое время просто выгнал бы ее пинком с кухни, и все. Но сегодня неохота ругаться, сопротивляться...

Лильку так и тянет к конфоркам, и Марик сдается:

– В высокой горе, в самой глубокой пещере хранилось величайшее в мире сокровище. И охранял его дракон. Небольшой. Дракончик такой. И звали его Вонюк...

– Хи-хи!

– Да! Потому что от его ужасно-вонючего дыхания самые храбрые рыцари и даже кони под ними мигом падали замертво. И никто не смел войти в пещеру, где он жил...

Марик кое-как рассовывает по местам сковородки и кастрюли, проверяет ручки на плите.

– А дальше?