Маркиз де Боливар
Шрифт:
– Странные названия, - задумчиво заметил Брокендорф.
– А ты можешь ли сыграть на всех этих флейтах, свистках и гобоях настоящую танцевальную музыку, а не только жалкие "Благословляю вас"?
– Можно сыграть и фуги, токкаты, прелюдии, интерлюдии, - вступился за инструмент Донон.
– Нажми мне на педали, я попробую, выйдет ли у меня "Gloria".
И он начал своим скрипучим голосом напевать:
Unser Pferrer in der Masen
Hat heut' sein Latein vergessen.
Kyrie Eleison! [33]
Он присел на корточки за корпусом и подкачал воздух. Брокендорф
– Брокендорф!
– загремел Эглофштейн.
– Ты с ума сошел?
Тот стоял, тяжело дыша, все еще в полном ужасе от того, что ветхий орган вдруг ожил и завизжал как крыса.
33 Наш священник за обедней сегодня позабыл свою латынь. Господи помилуй!
– Да я же хотел сыграть Гюнтеру танцевальную музыку, - заявил он, опомнившись.
– Не думай чего-нибудь, lа bonne heure [34] , я только пошутил...
– Никаких шуток, Брокендорф!
– проворчал Эглофштейн.
– Завтра утром мы вдосталь нашутимся с герильясами, и тогда ты сможешь заработать свой Почетный крест...
Мы довольно долго молчали, и холод заставил всех сгрудиться около жаровни. Потом с улицы послышались шаги.
– Это она. Теперь она пришла!
– и Донон подбежал к окну.
34 Право же! (фр.)
Но это оказалась не Монхита, а фельдшер, который, побрив и расчесав рыжую бороду полковника, съев и выпив свое угощение, пустился восвояси с фонарем в руке.
– Но ведь вечерняя служба в церкви давно закончилась! Где же она может быть?
– недоуменно спросил Эглофштейн.
Ноги и пальцы у нас застыли от холода. Чтобы согреться, мы начали расхаживать вчетвером быстрыми и равномерными шагами, как в строю, и стены крипты отдавали глухое эхо наших шагов.
И вновь мы пытались скоротать время ожидания за разговорами, и Донон с Брокендорфом завели спор о том, что же делали монахи этой обители, когда собирались в зале с колоннами.
– Они сидели чинно и дискутировали, был ли у Христа особый ангел-хранитель или нет и кто более свят - святой Иосиф или Богоматерь, утверждал Донон.
– Чушь!
– возразил Эглофштейн.
– Ты так уж хорошо изучил испанских монахов? Жрать и пить - вот их "свободные искусства". И если бывали диспуты, так разве что о том, как надо составлять письма, в которых они во имя своего святого патрона вымогали у богатых горожан себе на сало и масло. Наверху, в келье брата-циркатора [35] , вы можете найти кучу таких писем!
35 Circator (лат.) - монах, ведающий внешними связями монастырской общины.
– Эти нищенствующие монахи умеют пожить!
– завистливо вздохнул Брокендорф.
– Сколько я ни встречал таких - у любого все девятнадцать карманов его священной рясы набиты хлебом, фляжками с вином, сыром, яйцами, свежим мясом или колбасой. Достаточно, чтобы кормиться две недели. Но вино всегда было плохое. Испанские монахи пьют вино, черное как чернила и годное только таким дуракам, как они!
Он
остановился и погрел над углями волосатые ручищи. А холод и впрямь стал невыносимым. Ни печки, ни потолка, и ветер свистел сквозь выбитые стекла. Одни угасающие угольки в медной жаровне. Донон нетерпеливо выглядывал во тьму через окно, но Монхиты все еще не было...– В Бебенхаузене - одном местечке в Швабии, - рассказывал Эглофштейн, постукивая ногу об ногу, - я стоял однажды с моей полуротой в аббатстве. Мы пили ром и рейнвейн, и обоих напитков было столько, что мы ежедневно мыли ими руки. Ночью мы спали, подстелив под себя ризы. Была лютая зима и такой мороз, что даже вороны замерзали насмерть. Однажды вечером мы затопили камин двумя ветхими стульями для хористов.
– Уходя, вы, верно, должны были заплатить господину аббату по хорошенькому счету!
– Заплатить?
– Эглофштейн засмеялся.
– Верни-ка шкуру быку, после того как изорвутся сапоги из его кожи! Кто правил тогда в Германии? Всемилостивый курфюрст, его светлость лендграф, высокомудрый магистрат, его милость епископ... И каждый хотел приказывать, финансовые камеры и правительственные коллегии ежедневно издавали новые распоряжения, которых никто не слушался. Сегодня, правда, по-другому, правит один Бонапарт. А все наши князья и графы, пробсты и прелаты должны танцевать под его дудку да еще паясничать, прыгать, как голодные пудели, - вот и все.
– Вот, это должна быть она. Я слышу шаги, - крикнул Донон.
Мы бросились к окну и увидели Монхиту, которая торопливо перебегала улицу - как лунная тень.
– Славная девчонка, - пробормотал Брокендорф, весьма тронутый тем, что Монхита все же сдержала свое слово.
– Потушите свет, чтобы полковник ничего не заподозрил!
Мы задули свечи и в темноте ждали, затаив дыхание. Только лунный свет озарял помещение сквозь высокие окна, да из жаровни вылетали одиночные искры. Нам было видно, как напротив в светлой комнате взад и вперед двигалась фигура полковника - словно проповедник репетировал свою речь к воскресной службе. Брокендорф прислонился к столу и начал высмеивать нашего влюбленного командира, исходя высокомерием и злорадством.
– Ха, Уксусная Кружка! Не спишь еще? Думаешь, твоя милочка явится этой ночью?
– Да тише ты, тише!
– заклинал его адъютант.
– Если дьявол захочет, чтобы тот тебя услышал...
– Пусть слышит, пускай!
– крикнул Брокендорф.
– Мне жаль старого дурака. Я уж пошлю ему завтра вместо Монхиты другую, жирную старуху, что убирает у меня комнату каждый день. Она - как камбала, и лицо вроде ореховой скорлупы. Но с него и ее цыганских тряпок хватит!
А полковник наверху вдруг остановился и повернулся к двери... Брокендорф успел еще безудержно посмеяться, ему было очень забавно, что именно мы все смотрим, как полковник с таким доверием ждет свою возлюбленную, которую мы у него сманили. Он клялся, хохоча, что достанет старику взамен всех старых баб Ла Бисбаля.
– Иди спать, Уксус, зря ты ждешь, Монхита придет - да не к тебе! Но я могу тебе послать без счета ведьм, которые торгуют бобами и репой на улице, они тебе - в самый раз!
И запнулся.
В комнате отворилась дверь, и на пороге возникла Монхита, юная, стройная, жаждущая любви, и повисла на шее старого полковника.
У нас отнялись языки. Словно обухом по лбу... Это видение поразило каждого в сердце как кинжальный удар.
И только через несколько минут они вырвались наружу, наши чувства: боль и тоска за целый год, разочарование и растоптанное самолюбие - ведь мы оказались обманутыми, а не он...