Маршрут - 21

Оля рассмеялась: — Не поспоришь.

— Значит, любая жизнь одинаково ценна! И ставить свою выше прочей нельзя, вот о чём говорил Пётр Андреевич.

— А животные?

— А я о людях говорю!

— Ладно-ладно.

— И маньяк тот, таких людей же меньше становилось, и мир делался лучше. Но значит, те, кто так не считал, что мы равны, решили всё заместо нас?

— Да, погибли многие, потому что такие люди завладели властью, что помогла им воплотить в жизнь многие страшные вещи.

— Ты же об этом и говорила! Что оружие может попасть к плохим людям.

Оля тоскливо вздохнула. Посматривала на сестричку, которая уже минут десять, задумавшись, продолжала это бедное тесто мять, и мять, и мять, и мять. И всё ещё мнёт. Скоро уже вымнет чугун наружу. Такое забавное личико у Тони становится, когда она задумывается очень сильно, а такой её очень редко застать можно. Губки бантиком, и бровки нахмурила, и головой чуток покачивает, себе поддакивая.

— Тоня, ты не уснула?

— А? Нет, а что? Всё, да? Так, наверное, баночки нужны теперь, да? А, ты, принеси, пожалуйста…

— Хе-хе, да-а. И кто после этого из нас странный? Сейчас принесу.

— Я, вообще-то за, тебя беспокоюсь.

— Говорю тебе. Всё. В по-ряд-ке! Я же не маленькая.

— Не могу я так. Может, мне… Может, стыдно мне, в конце концов, что никак тебе не помогаю.

— Ты мне очень помогла, правда, не мучайся по пустякам.

— Ну, ладно…

— Пусть настоится немного, хоть полчасика, только накрой его. Во, тряпкой плотной.

Оля уселась на траки, посматривая на чистенький ручеёк. Маленькие камушки на дне поблёскивали на солнце, рядом росла странного вида трава. Вихрями такими стебли и вместо одиноких цветочков на верхушке много маленьких, как гроздью рябины. Даже жук один ползёт, с чёрным панцирем, не жук-носорог, конечно, но тоже красивый. Чем-то на капельку нефти похож. Тут уже и Оля задумалась.

Свободных полчаса? А чем можно заняться на полчаса? Отдохнуть? Никогда не любила такие перерывы между делом. И начинать сейчас что-то дельное глупо и отвлекает на середине. Даже вышить нечего. Ещё и Тоня нервничает, волнуется обо мне. А может…

Из кармана осторожно показался сборничек со стихами, преподнося оглавление.

— Тонь, а Тонь. Хочешь стих?

— Хочу.

— А сочинять ты их умеешь?

— Не-а, не пробовала даже.

— Многое упустила. Я вот сочиняла немного.

— Да? Какие?

— Ой, думала почитать, но давай вспомню парочку…

Оля прикрыла сборник, подняла чуть голову, закрыла глаза, вдохнула полную грудь лёгкого весеннего воздуха, наполненного благоуханием рано цветущей пышной сирени.

«А радость в маленькой надежде,

В принятии добра и зла,

Когда меняешь мир, как хочешь,

А он меняет вслед тебя!

Прими ошибку за возможность,

Смирись с бессмыслием бытия,

Начни смотреть на мир ты проще,

Не думай только про себя!

Ты можешь посчитать всё глупым,

Людей ты можешь невзлюбить.

И будешь ты по-своему правым,

Но всё же, будет сложно жить.

Пускай, мы в большинстве наивны,

Мы знаем мало про себя,

Но что тогда нам помешает,

Понять друг друга, а, друзья?»

Теперь, после истории о каких-то экспериментах, смерти, вакцине, такой стих только раздражал. Был слишком наивным и приласканным, но Тоня так звонко хлопала в ладоши, что Оля непременно засмущалась до румян на щёчках.

— Да ладно тебе, не так уж и хорошо.

— Нет, мне очень понравилось! Добрый, но грустный немного, значит, точно твой. А ещё помнишь?

Оля облокотилась о борт и беззвучно шевелила губами, в попытке вспомнить. Чуть подёрнувши плечами, выпрямившись, она начала.

«Портвейн, попробовав хоть раз,

Винтовку выставь напоказ.

И жизни той гомеостаз

Давно всем нам уж не указ.

Ржавеет мир, весь в бурых красках.

Забыв всё горе в сладких ласках,

Набили шишек мы, хоть в касках,

Да не живём мы с вами в сказках.

Стекая, капли бьют щебёнку.

Не ставь под руку свою щёку,

Не дай ты победить упрёку,

И дай свободу монологу!

Как можно в жизни думать ясно,

Коль ложь в глазах и всё негласно?

Терять надежду ежечасно -

Не столь опасно, чем жить праздно.

Кричи, что силы есть! Молчи,

Покуда слаб — не омрачи,

Не потеряй лица! Звучи!

Покуда живы палачи.

И гулкий звон разбитых улиц,

И едкий запах сгнивших куриц,

И стихший грохот старых кузниц,

Мне близки чувства сих попутчиц!

Угроза боли? Не смеши!

Лишь за руку меня возьми.

И пусть, пустые стеллажи,

Крупицу счастья одолжи!»

Тоня тихонько сидела в этот раз, замечая на лице у сестры чуть пристыжённую гордость, которую та определённо не хотела показывать.

— А как ты стихи эти писала?

— По наитию, наверное. Ничего из этого же я не видела. Тогда. Так что и звучат эти строки как-то глупо, наигранно, что ли.

— Нет, совсем нет! Мне очень нравится. Главное — это чувство и эмоцию передать! А какими именно средствами — дело десятое. Разве нет? Искусство же появилось, как попытка… Хм, думаю, как попытка художественно преобразить в материальный мир душевные переживания! Хотя, заумно звучит, — Тоня постукивала себя пальчиком по щеке.

— Как попытка самореализации через творчество.

— Коротко, конечно, но так тоже можно. Да и тем более, сама же понимаешь.

— Вот именно. Толку только. И вообще, тесто уже настоялось.

Девчонки покрыли две жестяных тары изнутри подсолнечным маслом. Уляпавшись руками в тесте, они наполнили каждую из баночек почти полностью, поставили на один большой плоский камень и накрыли это всё котелком. Его хватило впритык, хорошо, что был достаточно большой. И вроде всё готово, осталось только разжечь огонь. Можно было совершенно не волноваться о копоти, дыме и запахе, так как тесто поднималось внутри, а костёр-то снаружи, значится и сделать его можно побольше да пообъёмнее, чтобы испеклось всё и быстрее, и лучше, и равномернее, и, хотелось надеется, вкуснее.