Машина снов

– И всё-таки я боюсь за него, Сара, – честно сказала Эдит. – Когда я вечером вошла к нему в комнату, он лежал, сжимая трубку кальяна, в этом своём длинном кресле с этой его любимой обшарпанной банкеткой…

– Ох уж эта банкетка, не говори, сколько раз я пыталась её выбросить или попросить мистера Пула сделать новую, – засмеялась Сара.

Эдит понимающе засмеялась, поддерживая настроение сестры, но быстро продолжила свою мысль:

– Сэмюел лежал, сложив на неё свои жилистые голени, и стопа у него так неудобно подвернулась, туфель буквально скособочило, и он врезался рантом прямо между пальцев, но Сэмюел ничего не замечал. Такое ощущение, что он и не дышал вовсе! Это так пугает!

– Милая Эдит, для меня главное, что он выздоравливает.

– А ты… Ты сама не пробовала курить?

– Пока нет, мне не хватает духу, – ответила Сара, аккуратно складывая проглаженную сорочку.

– Интересно, каково это?

– Он говорит, что опиум открывает ему совершенно новый мир.

– Но это, по крайней мере, приятно? У него было вчера такое лицо, словно бы он вновь стал грудничком и, прости, насосавшись груди, увидел сказочный сон…

– Насколько я могу судить, это действительно приносит ему новые ощущения, и они… да, они, пожалуй что, приятны.

– Но не настолько, чтобы отвадить его от супружеской постели? – подмигнула Эдит.

– Фу… – зардевшись, сказала Сара, понарошку шлёпнув сестру шёлковой пелериной, которую держала в руках.

– Что «фу »? – продолжала поддевать её сестра. – Вы ведь муж и жена, у тебя же должны быть потребности?

– Не твоё дело, – ещё сильнее покраснев, сказала Сара, начав усиленно тереть пелерину остывающим утюгом.

– Значит, супружеская постель не слишком-то и горяча, – ответила Эдит, пожав плечами.

– Скажу тебе честно: с тех пор как мы переехали к мистеру Пулу, всё стало гораздо, гораздо лучше. Может быть, это и не страсти «тысячи и одной ночи», но я вполне довольна. Торопиться мне некуда, – с подчёркнутой сухостью ответила Сара, недвусмысленно давая понять, что хотела бы закрыть интимную тему.

– И всё-таки опиум… Тебя он не пугает? – осторожно спросила Эдит, следуя желанию сестры, которую она боялась излишне раздражить.

– А почему он должен пугать меня?

– У меня сложилось такое ощущение, что, когда я вошла к Сэмюелу, а опиум в тот момент ещё распространял свой дым, у меня слегка закружилась голова. Возникло такое странное чувство, что… Что я в преддверии каких-то видений, – понизив голос сказала Эдит и боязливо оглянулась, передёрнув плечами.

Сара покончила с пелериной и взялась за миленькие батистовые панталончики с кружевными оборками, привезённые из Брюгге. Как жаль, что революция сделала французское бельё недоступным, приходится носить чёрт-те что, прости господи. Эдит внимательно следила за сестрой. Сара поняла, что она не отвяжется со своей мистикой и придётся отвечать.

– Я тоже чувствовала нечто похожее, но вовсе не думаю, что тут виноват опиум, – призналась она тем же шёпотом, что и сестра.

– Хочешь сказать, что…

– Я ничего не хочу сказать, – поспешно бросила Сара. – Вчера на ночь он зачитывал мне письмо к Уильяму, которого он, как ты знаешь, обожает. И без совета которого он и шагу не может ступить…

– Похоже, ты ревнуешь своего мужа к Уильяму так же, как я ревную своего мужа – к твоему, – засмеялась Эдит. – И что это было? Любовная ода?

– Ну, разумеется, нет! – фыркнула Сара. – Это была скорее трагическая ария.

– Не томи!

– Ты прибыла после обеда и не застала этой дикой сцены, которую он закатил Элизабет буквально накануне твоего приезда.

– Сэмюел? Закатил? – недоверчиво переспросила Эдит. – Ты хочешь сказать, что наш Сэмюел умеет закатывать сцены? НашСэмюел?!

– Я сама не поверила своим глазам. Я никогда, подчёркиваю, никогда его таким не видела. Такое ощущение, что в него вселился демон! Я зажимала Хартли уши, а после была вынуждена унести его в дом. Сэмюел не просто кричал, я боялась, что он ударит эту несчастную рябую дуру, которая только робко кудахтала в ответ!

– Ударит?!

– Да не просто ударит, я боялась чего похуже!

– Кошма-а-ар, – восхищённо протянула Эдит, предвкушая подробности драмы, которую она минуту назад даже не в силах была предположить. – А я-то думаю: что-то вашей распрекрасной Элизабет сегодня нигде нету !

– После вчерашнего она отпросилась в Порлок, навестить мужа и дочь. Думаю, судя по тому, как от неё несло элем после выволочки, которую ей устроил Сэмюел, вернётся она теперь не раньше чем через пару дней.

– Не томи, – сказала Эдит, придвинувшись ближе и приготовившись ловить каждое слово.

– В письме Сэмюел, разумеется, не употреблял тех выражений, которые не пристало знать поэту. Он писал очень сдержанно, но всё же гнев прорывался в каждой строке вполне красноречиво. Ты, будучи женой поэта, меня сейчас прекрасно поймёшь.

– Я готова.

– Когда Уильям приезжал последний раз – то было в самом начале июня, – мы вместе поднялись на наш любимый холм для пикников, и мужчины жарко заспорили с мистером Пулом о будущности радикальных идей казнённого Робеспьера у нас, в Британии. И мистер Пул сказал, что – при всём своём внимании и уважении к идеям Кампа- неллы и Сен-Симона – решительно не хотел бы, чтобы какой-нибудь доморощенный робеспьер где-нибудь у нас, в Бристоле, начал насильно внедрять коммуны и проповедовать передачу власти некоему Верховному Метафизику. Уильям, который, как ты знаешь, всё воспринимает со своим известным франкофильством и своей восторженностью к революции, начал было спорить. Но мистер Пул применил агрономический подход и высказал идею о том, что всякая коммунистичность должна вызреть естественным путём, как вызревает зерно. В общем, они оба раскраснелись, начали размахивать руками, и Сэмюелу пришлось их долго мирить, в результате мистер Пул поспешил откланяться.

– Ваш мистер Пул такой добряк, вам бы надо его поберечь, – сказала Эдит. – В особенности от Уильяма. Когда наследник графского дома начинает доказывать сельскому агроному необходимость революции, видят Бог и святые угодники, в этом есть что-то перевёрнутое с ног на голову.

– Сэмюел после наутро многажды извинялся, и мир, конечно, быстро восстановился, ведь мистер Пул любит Сэмюела как родного сына, которого Господь ему так и не подарил. Но в тот вечер оба наших поэтических светила изрядно перебрали, позже ещё и спустившись в Порлок за джином. И Сэмюел совершенно покорил Уильяма своими идеями о революции поэтического языка. Он говорил, что тёмный язык старой поэзии должен быть отринут в угоду новому, прозрачному и лёгкому стихосложению, которое бы опиралось не только и не столько на опыт античности и поздней схоластики, но на живой язык, которым говорят простые люди. Что долг поэта не быть непонятным, но нести свет народу, формально упрощая язык, но в действительности смягчая нравы и возвышая народ, пробуждая в нём совестливость и нравственность тем высоким содержанием, которое необходимо вложить в этот ясный и «прозрачный», по его выражению, новый стих.

– Господи, в такие минуты я понимаю, как ты в него влюбилась, – сказала Эдит, сверкнув увлажнившимися глазами. – Но не тяни, что с письмом? И что его так взбесило?

– Он не писал несколько месяцев. А вчера… Что он, собственно, и описывает в своём письме… Он нашёл этот язык, о котором тогда говорил Уильяму. И нашёл он его весьма мистичным и странным образом. По своему обыкновению, следуя предписанию доктора Уильямса, Сэмюел спустя час после завтрака растворил окно, чтобы предотвратить застой воздуха, и закурил кальян, снарядив его изрядной дозой опия… И во сне увидел… Когда он описывал мне то, что ему пригрезилось в тот момент, я клянусь тебе, Эдит, я даже заплакала от того, насколько прекрасно было описанное им видение, и от того, насколько беспомощен мой собственный язык, чтобы передать эту чарующую красоту.