Мастер и Жаворонок

— Пока.

Дверь захлопывается.

Я долго стою в проходе между комнатами. Это не совсем кухня. Не столовая и не кабинет. Пустота.

Всякий раз, когда она выходит из комнаты, ощущение такое, будто все тепло исчезает. Я словно возвращаюсь к той версии себя, которая теперь чужда.

Ох, нахер это дерьмо.

Я подхожу к двери и с силой распахиваю ее, отчего слышен лязг металла о стену. Ларк уже на две трети спустилась по лестнице.

— Стой на месте, Ларк Монтегю, — кричу я ей вслед.

— Не понимаю, кого ты зовешь, — кричит она в ответ.

— Ларк Кейн, — мой голос эхом разносится по открытому складскому пространству. Ларк останавливается, держась одной рукой за перила, но не оборачивается. — Нам нужно поговорить об этом.

— На самом деле, Лаклан, не нужно.

— Узнать, что ты женат на серийной убийце…

— Множественном истребителе.

— …множественном истребителе, заслуживает разговора, нет?

Ларк пожимает плечами.

— Вроде, нет.

— Тогда нахрена ты мне в этом призналась?

Она крепче сжимает перила, поворачивается ровно настолько, чтобы пронзить меня взглядом.

— Что мне нужно было сказать, когда ты потряс банкой? «Ой, не знаю, как там оказались эти снежинки с оторванным пальцем, но уверена, что беспокоиться не о чем»?

Я подавляю свое раздражение и остаюсь на месте, не желая приближаться к ней, хотя очень хочу. Но не могу. Я больше не вынесу этой вспышки страха в ее глазах. Только не из-за меня.

— Просто… просто подойди сюда и поговори со мной.

Бентли плюхается между нами на металлическую лестницу с недовольным видом, как будто я самый тупой придурок на свете. Клянусь, его глаза закатываются, когда Ларк недоверчиво усмехается.

— Поговорить с тобой? С каких это пор ты стал любителем поболтать? Тебе просто хочешь обругать меня. Ты и правда засранец, Лаклан Кейн, — Ларк качает головой, и улыбка, которая должна быть ослепляющей, получается мрачной и смертоносной. — Однажды ты спросил меня, правда ли мне важно твое мнение обо мне, и я сказала «да». Что ж, давай, суди меня, сколько хочешь, потому что я с этим справилась. И, кстати, чертовски быстро.

— Это просто… — что? Хорошо? Плохо? Блять, не знаю. Я качаю головой и хватаюсь руками за перила, но холодный металл никак не успокаивает жар внутри.

Ларк наблюдает. Ждет. Но внутри меня что-то сломано. Как будто я продолжаю нажимать на клавиши пианино, но нет звука.

На мгновение в глазах Ларк появляется жалость.

— Я не сказала Слоан, потому что люблю ее, Лаклан. Я не сказала Роуэну, потому что люблю его. Они ждут, что я буду другим человеком, а не такой, какая я есть. Все так думают. И я не хочу, чтобы они разочаровались. Я не хочу, чтобы они думали обо мне в плохом смысле. Но ты уже думаешь. Ты понял это с того момента, как впервые увидел меня. Так какая разница, что я скажу? Что изменится в нашем сожительстве? Я буду нравиться тебе меньше? — с ехидным смешком фыркнув и закатив глаза, Ларк отворачивается. — У меня есть вещи поважнее, не нужно беспокоиться о том, насколько я теперь стала плохой.

Ее шаги эхом отдаются от бетонных стен и стальных балок, когда она спускается по лестнице, а Бентли, словно призрак, следует за ней по пятам. А я просто наблюдаю. Не окликаю их, и они не оглядываются. Дверь издает металлический скрежет, а затем наступает тишина.

Я все еще здесь. Стою на месте. Держусь. За что?

Отпускаю перила и поднимаю ладони вверх. Крошечные чешуйки ржавчины покрывают мою кожу.

Только теперь, когда она ушла, я по-настоящему осознаю кое-что.

Даже раскрыв эти секреты, я все равно почти ничего не знаю о Ларк Монтегю.

— Кейн, — произношу я вслух. — Я ничего не знаю о Ларк Кейн.

Вхожу в квартиру с растущей решимостью. Затем хватаю ключи, куртку, и ухожу.

11_ГОЛОГРАММА

ЛАРК

Мои глаза все еще закрыты, а в голове крутится одна мысль, как песня на повторе: я много, о чем жалею. В основном из-за этого чертова кресла. Может быть, чуть-чуть из-за Лаклана. Но в основном из-за кресла.

Уже за полночь, и я только что отвлеклась от уборки, чтобы посидеть в круглом плетеном кресле у окна. Именно здесь я воображаю, что нахожусь на открытом воздухе, огни города расстилаются передо мной, как звездное покрывало, и вид кажется бесконечным. После нашей ссоры Лаклан отправился к своему боссу и вернулся, заучив наизусть все детали того, чего Лиандер хочет от моей семьи. Это довольно простой список. Минимум четыре задания по контракту в год. Гонорар в пятьсот тысяч долларов. И кексы, приготовленные самой Этель.

— Они правда такие вкусные? — спросил тогда Лаклан.

Я бросила на него подозрительный взгляд, когда он возник в поле моего зрения.

— Ты никогда не пробовал?

Когда он покачал головой, я слегка разочаровалась. Если бы ситуация была обратной, я бы уже перепробовала все ароматы, чтобы лучше узнать своего противника. Точно так же, как я погуглила всё о его студии, «Ателье Кейн». Я просмотрела все фотографии в портфолио Лаклана и прочитала все отзывы о его бизнесе. Просмотрела его посты в социальных сетях — в основном они посвящены различным проектам изделий из кожи, иногда проскакивали фотографии с аквалангом. Меня волнует, что он многого не знает обо мне только потому, что так будет намного сложнее убедить мою семью в том, что мы по-настоящему любим друг друга. Это на сто процентов единственная причина.

— Что ж, — сказала я, пожав плечами, — хотелось бы так думать. Но если ты когда-нибудь решишь попробовать кексик «Монтегю», зайди в фирменный магазин на улице Вейбоссет в Провиденсе. Там всегда вкуснее, чем те, которые готовят на опт.

Лаклан медлил, как будто хотел начать другой разговор, возможно, о лифте, или Клэр, или, может быть, о моем тайнике с трофеями, но я ничего не хотела с ним обсуждать. Поэтому надела наушники и попыталась сосредоточиться на листах с нотами, которые лежали перед моими согнутыми коленями. Я бренчала на гитаре, потом Лаклан, наконец, ушел.

Было, наверное, около пяти, когда я заснула в круглом кресле, и только в начале седьмого проснулась с гитарой, все еще лежащей на коленях.

И теперь я пытаюсь потянуться.

Я не чувствую своих ног. И свою задницу. И одну руку, которая целый час была зажата между ногой и корпусом гитары. Я снимаю наушники и издаю зевок, который переходит в измученный стон, протирая глаза.

Когда я открываю их, в поле зрения появляется чашка кофе, которую сжимает татуированная рука.

— Не хотел будить тебя звуком кофемашины, — говорит Лаклан, когда я смотрю на него одним глазом, другим все еще не желая просыпаться. — Это растворимое, но я подумал, что оно поможет тебе прийти в себя.

Принимая чашку, я изучающе смотрю на него. Сегодня он кажется серьезным. В его голосе нет ни единой дразнящей нотки. Он смотрит на меня так, словно я умираю, и не знает, что делать. Между его бровями пролегла глубокая складка, и даже после того, как я сделала глоток мерзкой коричневой жижи, которую отказываюсь называть «кофе», он все еще в чем-то сомневается. Какое-то беспокойство волнами накатывает на него, несмотря на попытки скрыть это. Он даже выхватывает гитару из моих рук, когда я пытаюсь положить ее на пол.