Мастера. Герань. Вильма

А почему она хотела, чтобы я ей повторял, что она мне нравится? Почему хотела, чтобы именно я это повторял? Ей-богу, надо поглядеть на эти ее веснушки.

Я даже не обнял ее, хотя она и льнула ко мне. Если бы она так не хлюпала! Чего она так ревела? В самом деле, я едва ей не врезал! Дуреха! Она же чуть не била меня…

Но эти веснушки… Хотя дело не только в веснушках. Ведь она была совсем голая. Ошалеть можно! Ни с того ни с сего взяла да разделась! Что ее стукнуло?

Может, этими веснушками я немножко попользуюсь?!

Только когда? Допустим, сегодня суббота, в субботу и в воскресенье мастер с Имро дома. В понедельник мне опять на занятия. А что, если мне попробовать заболеть? В понедельник заболею. И никуда не поеду. Ей-богу, уж очень меня занимают эти веснушки. Глядишь, я и вправду ими немножко попользуюсь.

7

В понедельник утром мастер с Имро ушли на работу, наверно в эту свою строительную контору, а может, работали где-то на стороне, но я видел, как они уходили. Потом я заметил и Вильму, она вышла со двора минуты через две после них и довольно долго возилась в парке — бог знает, что она там делала. Уж что можно в таком парке делать! Коли все отлично растет, человек там может только или мешать, или всем восторгаться. Однако у Вильмы не было времени для восторгов, она ведь с чем-то там канителилась — пожалуй, хотела с розовых кустов собрать какие глазки… или она уже прививала? Не помню точно, когда это было, но, если бы вы меня вынудили, я бы, может, и вспомнил. Знаю небось, когда прививают.

Она умела прививать. Умела и прививать, и прищеплять. Глазок у нее, пожалуй, взялся бы и на печи. Должно быть, она и на сей раз прививала, а что ей еще было делать в этом распрекрасном парке? У нее в руках не было даже грабелек, а мотыгой об эту пору она могла бы лишь навредить парку. Ну значит, остается одно — почка. Может, ей просто какая-нибудь почка понравилась и вот она с утра пораньше прыг-скок в парк, а может, просто помогала парку расти. А я то и знай выглядывал из окна, хотел к ней идти, но никак не мог найти повод. Хотел было идти обирать липовый цвет, но, прежде чем взять у сарая лесенку, я заметил, что липка перед нашим домом (хотя у нас перед домом вовсе не было липки), липка перед нашим домом уже отцвела. Были на ней желто-зеленые шарики. Почти такие, как мелкий горошек. Если вы умеете хорошо прививать и прищеплять, так и на липе что хочешь привьется! У Вильмы любая почка привьется.

Но внезапно Вильмы в парке не стало, напрасно я выглядывал из окна. Тьфу ты пропасть, где Вильма, почему она не обихаживает свой парк, еще придет кто в Околичное и подумает, что парк растет сам по себе, а то, может статься, и перед нашим домом ничего не увидит. Да я и сам уже ничего там не вижу, хотя всего минуту назад, всего лишь минуту назад, вроде там была липка. Свисали с нее шарики. Такие маленькие ядрышки. А что еще может быть в таких малюсеньких шариках? Только ядрышки, разумеется только ядрышки. Такой липовый шаричек ведь меньше черешневой косточки. Ровно смородинка. А, к черту смородину, к черту груши, плевать на фрукты. Где эта липка, дьявол ее побери? Вильма все равно больше любит цветки, да вот незадача: Вильмы вдруг в парке не стало. А я уже держал на плече лесенку!

Надо идти к ней! И я пошел. Она была на кухне. Я и сам чуточку трусил, а уж она, представляете, до того перепугалась, что я вынужден был перед ней извиниться.

Однако и она извинилась. — Руденко ты мой золотой, хорошо, что пришел, я хотела поговорить с тобой, но не знала, как нам встретиться.

— Ты правда обо мне думала?

— Правда, Руденко! Ты, поди, даже и не поверишь, как я эти дни мучилась. И из-за тебя тоже.

Поначалу я было обрадовался, сразу же захотелось ее обнять, но она мягко, собственно, одними пальцами отстранила меня, отстранила так, словно не желала до меня дотрагиваться. — Нет, Рудко, ты не понимаешь меня. Я совсем по-другому об этом думала. Хоть я и люблю тебя, но давеча просто поддалась минутной слабости. Знаешь, я такая усталая, иной раз, пожалуй, даже больше, чем Имришко. Но я люблю его, люблю Имришко.

Я попытался еще раз ее обнять, но уже наперед знал, что ничего из этого не получится. Однако ей это вроде бы придало духу и уверенности в себе, она улыбнулась, словно бы давая мне понять, что ей ни к чему ни отбиваться от меня, ни как-то особо оправдываться передо мной. — Я же твоя подружка, Руденко! Да мы еще и соседи. Если хочешь, можешь меня обнять, хоть когда, но не так, как ты думаешь. Если тебе кажется, что я давеча что-то напортила, прости меня… Ведь мы, считай, вместе росли. Я старше, уж давно замужем. Но все равно мы когда-то виделись почти каждый день. Ты и спал у нас. Не думай, я не забыла. Вот поэтому и смотрю на тебя иначе, чем на других. Когда-то у нас с тобой и маленькие тайны были. Но кому, если не тебе, знать, как я Имришко люблю. Рудо, Руденко, я и тебя люблю, я любила тебя, еще когда ты мальчонкой был, мы ведь вместе ждали. Ты и мне помогал ждать. Если хочешь, Руденко, можешь меня обнять, можешь меня и поцеловать, только, пожалуй, меня потом это будет мучить, меня подчас и малости мучат. Рудко, ты же лучше других знаешь, как я Имришко ждала.

Я бормотал ей что-то на ухо. Она лишь улыбнулась, ладонью погладила меня по щеке. — Я все понимаю, Руденко. Но я уж смирилась, смирилась со всем. Господи, опять я что-то напортила! Я всегда что-то порчу. Всегда мне надо что-то напортить. Ты, Рудо, уже взрослый. И сам все понимаешь. Да я по-настоящему тебе и не нравлюсь, не могу нравиться.

— Не болтай! Ничего ты не напортила. Ты мне нравишься. Сама хотела, чтоб я тебе это сказал.

— Ладно, Рудо, прошу тебя, только никому ни слова об этом. Может, я совсем не то думала. Я ведь старше тебя. Даже было б чудно, если бы мы уж слишком дружили. Погляди, какая Агнешкина Зузанка, мальчик ты мой, ведь она вся в меня, только еще краше, хотя пока и зелененькая. Кабы ты Зузанку или какую другую девчонку променял на меня, должно, я бы тебя так и не любила. Зузанка моложе меня, похожа на меня, вся в меня! Но хоть она на меня и похожа, думаешь, Рудко, я не люблю тебя? Но ты погляди на Зузанку, погляди, как она растет! Она чуточку и весноватая, небось заметил? Руденко, приглядись к ней! Зузанка краше!.. И уж ступай, прошу тебя, ступай, тебе лучше уйти. Рудко, я ведь тебя и побаиваюсь, правда! И малость стесняюсь. Видать, я слабинку дала, но, если ты этим воспользуешься, ты мне не друг, даже не сосед! Ну ступай, Руденко! Ступай, Рудко, моя Зузанка, Зузанка моя куда краше!

8

Но я к ним все равно хожу. Домой езжу нечасто, но уж коль приезжаю, не забываю спросить, как поживают соседи, а при случае и захожу к ним. И никогда никому не нужно объяснять, почему я пришел. Если все в сборе, могу заговорить с любым из них. А не заговорю я, есть кому заговорить и со мной. Как-никак я сосед их. Они всегда так ко мне и относятся.

Но особенно дружны мы с Вильмой. Хоть обычно и говорим об одном и том же — что из того, если и повторяемся. А захотим, у нас есть чему и посмеяться. Стоит вспомнить, как мы когда-то дурачили друг друга, как я подчас, даже тайком, ухватывал у Гульданов пирожок или лепешку, которую Вильма мне нарочно подсовывала. Словно мы оба предвидели, что со временем будем над этим смеяться. Или как я, нередко злобствуя и опять же тайком, лазал к ним через забор за черешнями. Как она однажды выбранила меня за перец, как закатила мне оплеуху, а я в отместку разбил им окно.

А иных вещей мы как бы умышленно избегаем. Ни один из нас никогда не обмолвился, к примеру, о том, как я у них обмочился. Или как Лойзо Кулих стучал к ней в окно, когда Имро не было.

Сколько вещей, а средь них и тайн сближало нас когда-то. Но многое уже чуточку стерлось, а об ином мы напрочь забыли. Оба, конечно, знаем, что когда-то все это было, но знаем, пожалуй, и то, что воскресить это — при всем желании — уже не удастся. Ведь все было тогда совсем по-другому. Хоть и времена тяжелей, но мы оба были на несколько лет моложе — пусть и тогда между нами была разница в возрасте, но что из того? Разница-то осталась, только времена изменились, век стал другой. Мы уже в ином времени! Вильма еще Вильма, а Рудко уже Рудо. А скажите, какой Рудо не хотел бы заполучить какую-нибудь Вильму или хотя бы этак тонко обвести ее вокруг пальца? Только и Вильма понаторела. Думаете, этот Кулих, а может, какой другой Кулих, который звался иначе, так просто, ни за что ни про что, вхолостую, стучался в окно? Не волнуйтесь за Вильму, она набралась опыту. Рудко везло у нее, а Рудо, скорей всего, не повезет, хотя ему-то казалось, что Вильма искушает его. Только попытаюсь к ней подластиться, она тут же сворачивает разговор и, если ничего более умного не придумает, начинает толковать мне о Зузанке. Как она, мол, растет и до чего хороша будет! Ну и пусть растет, пусть хорошеет! Пока что это ребенок. Зузанка не интересует меня.

Вильма, пожалуй, не знает, что и я уже Кулих. Не юбочник, нет, она это тоже знает. Но мастер говаривал, что во мне наверняка черт зашит. А ну как и впрямь зашит! Ладно, чертей нет, но если не чертовское, то по крайней мере что-то проказливое во мне, может, и есть. Я хочу о Вильме всегда только хорошо думать, но этот черт или проказник, который дремлет во мне, подчас мне нашептывает, что коль уж единожды была у Вильмы минута слабости, то, вполне вероятно, такая или подобная минута еще когда-нибудь наступит…

А как-то раз, когда я от них уходил, остановил меня во дворе Имро и спросил: — Послушай, Рудо! Давай начистоту! Что у тебя с ней?

— У меня? И с кем? — во все глаза гляжу на него. — Что может быть у меня с ней? Ничего. Я не понимаю, Имро, о чем ты спрашиваешь.

— Спрашиваю, и только. В самом деле ничего?

— Не понимаю тебя.

— Не серчай, Рудо! — Он сжал мою руку. — Я просто хотел знать.

— Но почему? Что ты хотел знать? Ни с того ни с сего все же не спрашивают! Я, ей-богу, не знаю, о чем ты говоришь?