Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти

Младенчество

Montagu (193) подчеркивает, что период созревания младенца не заканчивается до 8 или 10 месяцев после рождения ребенка; это период на самом деле длится около 18 месяцев, половина из которых приходится на развитие в утробе матери, а другая половина – на существование вне ее. Именно эта «незрелость» создает биологическую необходимость и потребности, свойственные младенческому периоду, а также требует постоянной вигильности матери. Также является очевидным, что ребенок нуждается в материнской заботе. Ferenczi (194), например, заявляет, что ребенок «может остаться в живых только благодаря огромному количеству нежности и любви». К биологической уязвимости добавляется беспорядочное реагирование младенца на раздражители. Любое возбуждение как изнутри, так и снаружи вначале, по-видимому, интерпретируется как опасное. Более всего провоцируют появление страха смерти случаи остановки дыхания; на самом деле, Harnik (195) рассматривает страх удушения важным компонентом страха смерти. Представление об этой опасности запечатлевается в подсознании и порождает тревогу, выражающуюся в фантазиях об исчезновении эго.

Schur (165) придерживается мнения, что тревога в младенчестве обусловлена биологически. Во время первых месяцев жизни, когда формированию структур мозга предшествует стадия отсутствия дифференциации, мы имеем дело только с физиологическими предшественниками ситуации, вызывающей тревогу. Высвобождающееся возбуждение состоит из внутреннего восприятия гомеостатических колебаний, голода, жажды, перистальтики и так далее, а также из восприятия кожных, слуховых и вестибулярных раздражителей. Младенец реагирует на него диффузным разряжением, как в вегетативной, так и в двигательной сфере. И восприятие, и реагирование на этой стадии являются типичными и стереотипными для человеческих особей, и, следовательно, весьма напоминающими инстинктивную модель реагирования. Schur признает, что младенцы демонстрируют значительные различия в реагировании на стимуляцию, но он приписывает такое разнообразие тому, что гомеостаз различен у всех индивидов.

Я не думаю, что младенческая тревога может быть проанализирована исключительно в аспекте физиологических механизмов. Мозг плода менее дифференцирован, чем мозг младенца, но, тем не менее, плод способен на реакции «протеста» и даже, возможно, «знает», что кроется в материнском подсознании. Неважно, насколько недоразвитым является эго в первые месяцы жизни, создается впечатление, что оно способно ощущать исходящую извне опасность и собственную беспомощность. Gifford (196) убежден, что страх смерти на самом деле представляет собой страх собственной беспомощности, а Chadwick (44) отмечает, что потеря силы – это угроза, проходящая через все формы страха. Deutsch (100) указывает, что умирающий человек реагирует не на сам факт смерит, а на страх оказаться в изначальном младенческом состоянии беспомощности и пассивности, к которому приравнивается смерть. Интенсивность ощущения беспомощности, пробуждающего тревогу, взаимосвязана с интенсивностью угрозы, и значительная диспропорция между опасностью и способностью совладать с ней, существующая в младенчестве, сохраняется как основной аспект страха смерти, или тревожность в целом. Инстинкт и физиологические механизмы создают почву для реакции тревоги, но саму реакцию провоцирует ощущение беспомощности перед лицом опасности, содержанием которой, по моему убеждению, является угроза целостности организму и самой жизни, исходящая от окружающей человека среды. Ненадежность младенческого существования определяется не только зависимость в биологическом плане, но и максимальной беззащитностью перед агрессией.

Материнско-младенческие отношения. В архетипе и в восприятии младенца, мать является фигурой, имеющей двоякое значение. Jung (197) описывает качества, присущие архетипу хорошей матери: симпатия и забота, все то, что демонстрирует доброту и нежную любовь, бережно поддерживает и благоприятствует росту. Архетип плохой матери, в свою очередь, символизируется ведьмой, драконом, или каким-то другим пожирающим или обвивающим животным, могилой, кошмарами и призраками. Аналогичная двусмысленность присутствует и в приобретенном представлении о матери: по описанию Deutsch (46), существует как любимая мать, так и ненавидимая, величественная мать-идеал и мать, пользующаяся дурной репутацией, мать, воспитывающая свое потомство, и та, которая убивает его, мать, вскармливающая своих детей, и мать, отравляющая их. Архаические символы являются дистиллятом жизненного опыта всего человеческого рода, или, как я предполагаю, примитивными образами матери, берущими свое происхождение в реальном опыте каждого поколения. Почему же люди создают такую двойственную концепцию матери, или, если мы допустим, что образ хорошей матери отражает хорошую мать или желание иметь такую, почему люди представляют себе мать злой? Ответ на этот вопрос создает раскол в теориях о материнско-младенческих отношениях. Возможны два варианта ответа: 1) причина кроется в младенце, который возлагает на мать вину за все свои неприятные переживания и интроецирует ее садистический образ, созданный проекцией своих собственных садистических импульсов; 2) причина кроется в матери, которая на самом деле оказывает влияние, вынуждающее младенца видеть ее «ужасающей», а также боятся и ненавидеть. Давайте рассмотрим обе точки зрения.

Anna Freud (198) говорит, что младенец по многим причинам может воспринимать мать как отвергающую его. Разочарования и фрустрация являются неотделимыми от материнско-детских отношений, и мать есть ничто иное, как символ фрустрации. Младенец страдает как от промедления в исполнении своих желаний, так и от количественной разницы между ненасытными желаниями и ограниченным удовлетворением. Объективные переживания боли и удовольствия, испытываемые последовательно, косвенным образом начинают соотноситься с личностью матери и вызывают появление двух образов матери, или двух установок по отношению к ней. Даже самозабвенная любовь со стороны матери не спасает ее от переноса на нее младенцем некоторых, связанных с болезненными ощущениями, аспектов своего существования.

На самом деле, ребенку не требуется состояние фрустрации, для того чтобы спроецировать на мать неприятные аффекты. Он обладает врожденной враждебностью, которая высвобождается автоматически. Это постоянно действующее побуждение представляет собой либо направление наружу энергии инстинкта смерти, либо специфическую предрасположенность к драчливости (McDougal (199)) или к агрессии (Hartmann, Kris и Lowenstein(200)). Мать неминуемо становится объектом садистических импульсов младенца, и из-за страха наказания она воспринимается ребенком как желающая поглотить, искалечить или уничтожить его. Затем происходит реагирование на этот образ как на существующую реальность. Мать совершенно не виновна.

Это то, что я называю концепцией отношения к младенцу как к «монстру». В первую очередь, если бы враждебность была бы врожденным побуждением, она присутствовала бы как у младенца, так и у матери и действовала бы обоюдно, и если кто-либо захочет признать существование у ребенка специфического инстинкта враждебности по отношению к матери, ему придется сделать это без доказательств. Но этологические, а также ряд других данных, не подтверждают гипотезу о первичном инстинкте агрессии (и я уже приводил аргументы против предположения о существовании инстинкта смерти). Сейчас практически все согласны с тем, что агрессивное поведение не появляется спонтанно, оно должно быть спровоцировано фрустрацией или каким либо другим стимулом. В связи с тем, что проблема происхождения агрессии является ключевой в понимании материнско-детских отношений, а также страха смерти (и тревоги) мы должны рассмотреть ее более подробно.

Данные, свидетельствующие против обоснованности понятия «активный инстинкт ненависти и уничтожения» (Freud), обобщены Berkowitz (201). Инстинкт смерти по Freud, инстинкт драчливости по Mc Dougall, первичный инстинкт агрессии по Hartmann, Kris и Loewenstein, а также другие аналогичные концепции больше не считаются приемлемыми наукой о поведении. Fletcher (202), сделавший обозрение трудов этологов, утверждает, что работы Тинбергена доказывают отсутствие свидетельств существования общего «инстинкта агрессии» у животных, а если этого инстинкта нет у животных, то вряд ли можно признать наличие такового у человека. Montagu (203) заявляет, что ему не известны доказательства того, что «каждый человек рождается хотя бы с небольшой частицей зла внутри себя, вне зависимости от того, называется ли это зло «первородным грехом» или стремлением к разрушению. Агрессия – это не врожденная, а приобретенная потребность». Salzman (204) замечает, что все более ясным становится то, что ненависть может быть порождением процесса аккультурации. Как было продемонстрировано Horney, враждебность возникает результат неадекватности отклика той ситуации, которая его вызывает. Враждебность, развивающаяся у младенца или ребенка, может стимулировать защитные механизмы, которые повышают чувствительность к нападению и продуцируют сильную ответную реакцию в ответ даже на слабое раздражение в более позднем возрасте. Но эти защитные механизмы появляются из-за наличия угрозы безопасности, самооценке или системе ценностей. Поэтому такие враждебные реакции являются, скорее попытками поддержать слабое эго, чем биологическим стремлением к уничтожению. Для Suttie (205)враждебность является отражением недостижимости состояния безопасности из-за неудовлетворенной потребности в родительской любви.

Гипотеза об агрессии, связанной с фрустрацией, была сформулирована Dollard и др. (206) в 1939 году, хотя Freud, еще до того как он выдвинул свое положение об инстинкте смерти, говорил, что агрессия – это изначальная реакция на фрустрацию, возникшую вследствие блокировки поведения, направленного либо на поиск удовольствия, либо на избежание боли. Теория Dollard была подвергнута критике по нескольким причинам, но не было высказано несогласия с тем, что агрессия должна быть так или иначе спровоцирована. Мне бы хотелось поднять вопрос, насколько термин «фрустрация» применим к такого рода провоцирующим агрессию воздействиям. Maslow (207) делает различие между депривацией, не имеющей большого значения (легко компенсируемой или не имеющей серьезных последствий) и депривацией, которая является угрозой для личности, то есть для жизненных целей, защитной системы, самооценки или чувства безопасности. Только депривация, таящая в себе угрозу, имеет последствия, которые обыкновенно приписывают фрустрации в целом. Обычно считается, что депривации, которые невозможно избежать, а также требования, предъявляемые ребенку на каждом новом уровне его приспособления к жизненной ситуации, вызывают фрустрацию. Однако наблюдения за детьми, уверенными в любви и уважении со стороны своих родителей, показали, что подобные депривации переносятся на удивление легко. Они редко вызывают фрустрацию, если только не воспринимаются ребенком как угрожающие его жизненным целям или потребностям.

Spitz (208) убежден, что младенческий гнев есть ничто иное, как проявление фрустрации инстинктивных потребностей, является одной из форм общения и не носит защитного характера. Эту точку зрения можно оспорить. Даже плод реагирует на угрозу, а младенец обладает сверхъестественной способностью выявлять враждебные установки матери (см главу 4). Угроза соотносится не только с отсутствием удовлетворения потребностей, но и с опасностью активного уничтожения. Возможно, за всеми депривациями и угрозами кроется страх трагической гибели. Частично это можно отнести за счет младенческой беспомощности и неразборчивости, но я думаю, что в большей степени страх отражает вполне реалистичную оценку враждебных сил, направленных против ребенка. Многое из того, что можно назвать «депривациями» ребенка, вызывается материнской враждебностью, которая находит типичное выражение в побуждениях искалечить или уничтожить. Младенец «знает» об этих материнских побуждениях, даже если они подавляются и существуют наряду с осознанной установкой любви и заботы. Гнев, в таком случае, является защитной реакцией, примитивным выражением стремления к жизни. Он означает контратаку на угрожающий объект и служит для того, чтобы уменьшить чувство беспомощности. Если мы проследим превращение гнева в ненависть, то возникнет еще меньше сомнений в его защитном характере(209). Ненависть отражает конфликт между эго и интернализованным объектом, и именно по этой причине существует тенденция приписывать огромный статус и силу внешнему объекту, часто сопровождающаяся ощущением, что существование зависит от этого объекта. Ненависть питается обидами и ищет возмездия и, соединяя таким образом прошлое и будущее, она устанавливает чувство целостности, которое может быть использовано и как защита, и как основа для отношений, и как сущность чьей-либо индивидуальности. Это определение соответствует самой простой форме материнско-детских отношений – враждебной зависимости.

Таким образом, мы приходим к представлению, противоположного тому, с которого мы начали: образ плохой матери основывается на подлинном патогенном влиянии, происходящим из установок, импульсов и действий со стороны матери. Это утверждение можно уточнить, если принять во внимание случайные травмы и то, что ребенок приписывает матери все внутренние стимулы, вызывающие неприятные ощущения, – но только на ранних этапах младенчества, потому что очень скоро реакция ребенка на раздражители и депривации начинает обуславливаться тем типом отношений, который существует у него с матерью. Если чувство защиты, исходящей от доброго, заботливого, всегда присутствующего рядом в случае необходимости человека усиливается, то ощущение беспомощности компенсируется верой в силу своего защитника, и вызвать у такого младенца страх или гнев уже не так легко. Напротив, если младенец ощущает неуверенность в том, что его опекают, или является объектом отвержения или враждебности, то его природный страх не ослабевает, и он может показывать возрастающую пугливость, усиливающуюся реакцию гнева и любые другие защитные реакции, на которые он способен. Младенческое поведение очень точно отражает качество материнской заботы.