Мать, тревога и смерть. Комплекс трагической смерти

Все эти утверждения описывают отделение и потерю как универсальное и базовое переживание человека, уходящее корнями в травму рождения, принцип постоянства, младенческую зависимость, голод и процесс индивидуализации. В качестве «объекта» обязательно выступает мать, но ее установки, также как и качество материнско-младенческих отношений, описываются только в общих чертах. Возникает ли сомнение в том, что отвергающая или враждебная установка усиливает у ребенка смутное ощущение опасности и ответную реакцию тревоги, как на само отделение, так и на его угрозу? Отделение означает не только изгнание из материнского лона, отсутствие матери и отнятие от груди, но также может означать отвержение и пренебрежение. Можно предположить, что в благоприятствующей среде первоначальная, безличная тревога отделения уступает место растущей уверенности в материнской благожелательности и надежности, в то время как во враждебной обстановке она усиливается при любой угрозе «травмирующей ситуации». Теоретически возможность, что тревога отделения в целом является отражением неуверенности относительно мотивов, движущих матерью, в то время как другие факторы выступают предпосылками возникновения ощущения опасности.

Способствует ли активное материнское влияние развитию комплекса потери и значения смерти как отделения, – о этом литература умалчивает. Flescher (192) убежден, что на ранних этапах жизни ребенок чрезвычайно чувствителен к признакам отвержения и враждебности. Присутствие матери необходимо, так как тогда она не умрет в психике ребенка, который борется со своей реактивной враждебностью. Перспектива ее утраты тем тревожнее, чем серьезнее депривации, которые испытывает ребенок. Тем не менее, в присутствии матери ребенок может демонстрировать по отношению к ней жестокое или слишком требовательное поведение – он не может жить ни с ней, ни без нее. Riviere (141) уверен, что страх потери настолько силен в людях потому, что в самом начале своей жизни они проводят долгое время зависимыми и беззащитными. Дети не могут позаботиться сами о себе, отсутствие родителей или средств к существованию влечет за собой потерю жизни. В конце концов, дети на самом деле умирают, если ими пренебрегают. У многих людей сохраняются воспоминания о том, что в раннем детстве они боялись, что родители уморят их голодом. Эго ребенка достаточно рационально для того, чтобы понять свою зависимость от взрослых, и в его фантазиях злые и мстительные родители угрожают ему голодом, оставлением на произвол судьбы и всеми ужасами смерти. Самым ужасным для ребенка является утрата родительской любви, означающая как потерю их защиты, так и привлечение на себя их гнева и мщения. Этой ужасающей мысли противостоят различные способы защиты, и среди них первый – отрицание любой подобной возможности или любого аналогичного страха. Chadwick (44) заявляет, что страх смерти может символизироваться потерей любви, которая означает потерю ребенком власти над своими родителями и приобретение ими силы уничтожить его. Как указывает Schilder (61), описание в литературе внешней опасности, в которой живет ребенок, страдает неполнотой. Если ребенок теряет любовь своих родителей, у него возникает ощущение угрозы лишения пищи, того, что его искалечат и разорвут на части. В конечном итоге, все эти угрозы суммируются в страхе смерти.

Неправильно говорить о «родителях» вообще. Использование терминов родители, ухаживающие лица и человеческое окружение при обсуждении младенческого опыта производит впечатление попытки избежать признания ответственности матери как единственной или преобладающей. Отец фактически не выступает в роли первичного объекта, в лучшем случае, он добавочный родитель. В самом начале жизни мы наблюдаем предрасположенность к тревоге, а также чрезвычайную восприимчивость к материнскому отношению, от которого зависит выживание; все остальное, за исключением несчастных случаев, происшедших ни по чьей либо вине, является делом материнско-младенческого взаимодействия. Помощь заботливой матери укрепляет у ребенка уверенность в том, что его не оставят на произвол судьбы; возможно даже, что угроза никогда не обретет форму. Отсутствие материнских чувств, пренебрежение и жестокость способствуют возникновению не только страха быть покинутым, но и страха перед возможностью оказаться беспомощным перед разрушающей силой.

Страх кастрации. В качестве аргументов того, что танатическая тревога берет свое начало в страхе кастрации, часто используют цитаты из работ Freud. Он действительно писал: «Я склонен придерживаться мнения, что страх смерти следует рассматривать как аналог страха кастрации» (190). Тем не менее, в других работах он ясно давал понять, что рассматривает боязнь кастрации как часть процесса развития; ему предшествует страх потери объекта, а за ним следует угроза потери защиты суперэго. В работе «Мысли во времена войны и смерти» (32) он пишет: «Боязнь смерти … обычно является результатом чувства вины». Вина, таким образом, провоцирует появление страха смерти, который генетически восходит к конфликту эго и суперэго, боязни кастрации и боязни отделения. Наиболее важным в формулировке Freud является то, что он определяет танатическую тревогу, вне зависимости от того, является ли она аналогом боязни кастрации, или результатом процесса развития, как полностью эндогенный процесс. Он отвергает идею о том, что страх кастрации является ответной реакцией на реальную угрозу кастрации, адресованную ребенку, и даже делает предположение о возможности существования остаточных воспоминаний о кастрации, производимой нашими предками в качестве наказания за инцест. Более того, рассматривая страх кастрации как боязнь потерять пенис, он не мог отнести этот комплекс к женщинам. Он говорит, что страху кастрации «нет места в женской психологии». «На его месте… находится страх младенца у груди, когда он обнаруживает отсутствие матери».

Определение комплекса кастрации, предложенное Freud и другими ранними психоаналитиками, в наши дни не приемлема. Это вовсе не означает, что мы не в долгу перед Freud за его открытие одного из самых значительных факторов человеческого существования – страха перед физическим увечьем. Неприемлемым является то, что гипотеза Freud формулируется в терминах кастрации, а не повреждений вообще (исключая такие формы, как не физические депривации, потери любого вида, которые интерпретируют как берущие начало в первичном источнике). Также неприемлемым является то, что она не принимает во внимание страх увечья у женщин, и что она исключает происхождение угрозы увечья извне. Более того, страх перед увечьем появляется в младенчестве, задолго до эдиповой стадии психосексуального развития по Freud. Мелани Кляйн (Melanie Klein), возможно, в большей степени, чем кто бы то ни было, дает нам возможность проникнуть в ужас, испытываемый младенцем перед тем, что его могут продырявить, расчленить, выпотрошить, разорвать. Она приписывает этот страх интроекции садистических импульсов младенца, вызванных потребностью отвлечь энергию инстинкта смерти. Но если мы не допускаем существование инстинкта смерти или первичного инстинкта агрессии, в чем же тогда объяснение? Страх уничтожения у маленького ребенка, еще не знающего о смерти, может быть приписан инстинкту самосохранения и биологической ненадежности младенческого существования, но что может спровоцировать страх увечья еще до осознания обладания телом и, несомненно, еще до осознания обладания определенными органами? По-видимому, мы вынуждены признать, что это происхождение лежит в угрозе, исходящей от окружения. Я убежден, что это именно так. В младенчестве угроза едва различима, это всего лишь неосознаваемый импульс со стороны родителя, который, тем не менее, воспринимается ребенком; только позднее угроза принимает конкретную форму, как опасность, угрожающая пенису, либо внутренним женским органам, либо другой части тела, или как угроза полного уничтожения. Данные, поддерживающие эту точку зрения, приведены в следующей главе.

Идея о том, что женщины не страдают от тревоги «кастрации» является заблуждением. Страх перед увечьем в женщинах так же силен, как и у мужчин; я же придерживаюсь мнения, что у женщин он сильнее. Все содержание моей работы «Страх быть женщиной» раскрывает это утверждение, в особенности гинекологические и акушерские документальные свидетельства.

Bieber и Drellich (220), которые изучали женщин, перенесших операции на репродуктивных органах, пациенток, подвергшихся психоанализу, и молодых девушек, полагают, что комплекс кастрации у женщин включает в себя два компонента. Первый – все реакции и образования, вытекающие из осознания девочкой отсутствия у нее пениса; это фаллический компонент. Во второй компонент комплекса входят: 1) реакции на вмешательство в развитие как женщины, или на нанесение ущерба этому развитию и выполнению женских функций; 2) реакции на повреждение или угрозу повреждения женских половых органов и органов, служащих связующим звеном с ними, или воспринимаемых как таковые; это компонент женственности. Фаллическая составляющая является временной и не сохраняется в качестве важного определяющего фактора в поведении, а может проявлять себя только в качестве звена психопатологического процесса. Я уверен, что во многих случаях этот компонент не играет даже временной роли, а если в некоторых случаях и становится частью невротического развития, то не из-за «зависти к пенису», а из-за патологических взаимоотношений с матерью.

Послемладенческий опыт. Некоторые теории происхождения страха смерти делают упор на интрапсихическом развитии или на переживаниях, возникающих вне пределов периода младенчества. Диапазон таких теорий широк, начиная с тех, которые прослеживают события всей жизни вплоть до младенчества, и кончая такими, которые ведут отсчет от осознанного знания о смертности, более поздних травмирующих событий и влияния окружающей среды. Не существует никаких сомнений в том, что жизненный опыт после младенчества и до самого пожилого возраста в значительной мере влияет на танатическую тревогу, а в некоторых случаях можно сказать, что он создает ее как клиническую проблему. Тем не менее очевидно, что предрасположенность и конфликты, относящиеся к страху смерти, закладываются во время внутриутробного существования и на первом году жизни. Соответственно, мы имеем дело: 1) с внутрипсихической эволюцией ранних конфликтов и защитных действий; и 2) с обусловленными ответными реакциями на происходящее. Относительно более спокойный человек, прошедший через опыт внутриутробного существования, рождение и младенчество, у которого страх перед небытием уменьшился или, по крайней мере, не обострился, возможно, ни достигнет обычной степени страха трагической смерти, ни будет сильно расстроен мыслью о естественном прекращении жизни. Обычно же люди вынуждены вступать в детство, будучи занятыми борьбой с угрозой и с обостренной чувствительностью к каждому нюансу опасности. Весьма немногие из жизненных переживаний способствуют облегчению этой борьбы или смягчению чувствительности.

Враждебность, наказание и вина. Ребенок боится неспровоцированной агрессии со стороны родителей, также как и наказания за свою реактивную враждебность. Чем более фрустрирующим или угрожающим является окружение, тем сильнее у ребенка пробуждается враждебность, но и, по той же самой причине, тем лучше он должен скрывать агрессивную реакцию. Эта ситуация, согласно Flescher (192), является источником тревоги. Каждое новое переживание фрустрации или угроза ведут к увеличению не разряженной агрессивной энергии. В этом случае перед нами прогрессирующая ситуация с накапливающейся танатической тревогой, которая должна найти выход или в насилии, или в неврозе.

Наиболее часто в качестве источника страха смерти упоминают желание смерти для другого человека или импульс к его убийству. Jones (125) заявляет, что «клинически доказано, что страх перед смертью неизменно является выражением подавляемого желания смерти для любимых объектов». Fenichel (221) не столь категоричен, заявляя, что идея смерти часто является страхом наказания за враждебные желания, и предлагая в качестве доказательства наблюдение, согласно которому некоторые люди реагируют страхом смерти на ситуации, в которых другие почувствовали бы гнев, что расценивается как обращение деструктивных импульсов против самих себя. Hitschmann (222) прослеживает развитие тревоги из-за собственной кончины или смерти других людей через чувство вины до желания смерти другим, а также до импульсов, направленных на убийство. Deutsch (46) полагает, что страх смерти у беременной женщины является возмездием за ее враждебность к собственной беременной матери. Loeser и Bry (5) приписывают происхождение страха смерти эдиповому конфликту; враждебность, направленная на родителя, становится основой для модели самонаказания. Фобическая тревога у взрослого по существу является повторной активацией этого детского страха смерти. Вызывают ли враждебные желания, импульсы и поступки, которые естественным образом связаны с терпимостью родителей, страх перед наказанием? В доброжелательной обстановке мало причин ожидать возмездия (прежде всего, в ней мало причин и чувствовать злость), а в наказывающем окружении или в таком, где родительские установки непостоянны и непредсказуемы, любое действие, которое может нанести обиду, и даже мысль о подобном действии, опасны. Хотя со временем ребенок понимает, что наказание в действительности не так ужасно, как он себе представлял, подсознательно он продолжает страшиться калечащего и уничтожающего насилия, а в его сознании нет уверенности в том, что его не постигнет какая-либо катастрофа. Чем младше ребенок, тем больше опасность быть покинутым или подвергнуться физическому насилию.

С развитием суперэго ребенку приходится сопротивляться не только ограничивающим и наказывающим родителям, но и силе, действующей изнутри, которая, по мнению Freud и других, может быть более суровой, чем реальное переживание наказания. Я не думаю, что суперэго более строго, чем родители; оно является интроекцией родителей, и противоречия исчезают тогда, когда требовательность совести сравнивается не только с поведением родителей, но и с подсознательным отношением. Я согласен с Melanie Klein в том, что, по крайней мере, первооснова суперэго закладывается в младенчестве и что это инфантильное или «материнское» суперэго обладает чрезвычайной требовательностью и жестокостью. Тем не менее, я спрашиваю, является ли эта закономерность универсальной; в суровости суперэго существует множество вариаций и возможно, что ребенок благоприятствующей матери не приобретает «материнское» суперэго. Мы вынуждены задаться вопросом, сколько из нас познали материнское благоприятствующее влияние, или насколько оно эффективно в присутствии неосознанных враждебных установок, если так много людей страдают от этих обстоятельств. Во всяком случае, суперэго становится постоянным источником страха смерти. Взросление помогает избежать ранних уз и угроз, но мы сохраняем свои конфликты и сопутствующие им угрозы. Или же мы находим для них воплощение и создаем новые конфликтные внешние ситуации, в которых мы сами можем стать агрессорами и источником танатической тревоги для других.

Freud видел опасность не в способности суперэго вызывать чувство вины и самоуничижения, но в страхе потерять «защищающее» суперэго, и, таким образом, оказаться беззащитным перед всеми окружающими опасностями. Можно спросить: От чего защищает суперэго? От наказывающих родителей, которых же оно и воплощает? Собственных неослабевающих требований? Страх – это страх пред наказанием. Как подчеркивает Flescher (192) если суперэго является интроекцией реальности, все ответные реакции ребенка на родителей должны появиться вновь в инфраструктурном конфликте. Тревога суперэго проявляет свою сущность в желании убить родителя и боязни возмездия. Танатическая тревога отличается от самоубийства только количественно; ее центром всегда является агрессия, направленная на объект.