Майонезовские сказки

– Уважаемая, - перебил Че профессор, - чудовищно интересно, как всякий фольклор, но больному стало хуже!

Из глаз Пышки текли крупные слезы, он весь дрожал, и из глаз Мушки, трясущейся, как осиновый листик, ручьями полились слезы.

– Этот отвратительный тип напомнил мне то, от чего я потерял дар речи! – кричали глаза Пыша, - А я так хочу, так хочу поболтать с вами!

Все виновато потупились.

– А что стало с этой вредной Люнечкой? – первым нарушил молчание профессор.

– Она так полюбила сказки, - ответила Тетка Черепаха, - что сама, кажется, пишет их, хотя общественность разрешает женщинам писать только детективы. Но, у этой-то умишко с кукишку, да и большие проблемы с дедуктивным методом, что ей еще остается? Эх, так и не свела меня судьба с мистером Холмсом, уж я бы для него спела! Ведь он был большим любителем оперы. Но кода я закончила консерваторию, он уже уединился на пасеке.

– Ага, вспомнил!
– воскликнул профессор, - Я расскажу вам

почти детективную историю, где был сыщик с собакой и оживший труп! Она произошла давным-давно, когда я был моложе каждого из присутствующих и счастливее всех нас вместе взятых! Потому, что счастье – это не просто состояние души, это уровень ее взаимоотношений со всем миром.

– Да, да! – ответили, успокоившись, глаза – Только подбросьте дровишек в камин!

– И пусть плахи, эшафоты и виселицы пойдут на дрова! – зловещим шепотом сообщил Кот.

Все собравшиеся в прозрачной гостиной «Пыш – Холла», уселись поудобнее.

Часть вторая. «Тромб».

Разомлеет под солнечной лаской,

Поползет по пригоркам трава;

Яйца луком покрасим на Пасху,

Будем кокоться ими с утра!

(из соч .L.W.L., поэтессы XVIII в.)

Случилось это давненько. Я был молод и счастлив, а на улице стояла теплая весна. Я только что закончил гимназию и готовился к поступлению в университет. Мой дед, известный в те годы академик, поселился в деревне, и я гостил у него. Старик мой имел просторный дом, большой, уже одичавший сад и плантацию капусты. По вечерам мы сидели под цветущей черемухой за столом у самовара, пили чай со сливками и тверскими баранками, которые обмакивали в мед. Потом дед говорил, смахнув крошки с усов и бородки: «Спокойной ночи, матушка – капуста!» и уходил почитать перед сном. Он выписывал всю новейшую литературу. Через час зеленый светильник в его кабинете гас, и старик засыпал, как младенец, на своем допотопном кожаном диване. Я же не мог уснуть до утра. Все мое существо было радостно возбуждено. Я выходил на крытое крыльцо и слушал соловья, и душа моя была сопричастна соловьиной трели, звездам, белому цветущему саду. Мне казалось, что я вижу, как ростки развиваются под землей, как они двигаются вверх, как рождаются в неистовых усилиях новые звезды и галактики! Я слышал весь мир и дрожал от восторга. Мне думалось, что сочинение стихов может снять мое напряжение, и я даже сочинял, возбужденно повторяя:

Весенние росы, душистые косы

Свисают с тревожных ветвей.

В черемухе нежной поет безмятежно

У самой луны соловей

И хочется думать, что это навечно

Звезда и земля, и весна,

И чувства сливаются с трелью беспечной,

Душа моя счастьем полна!

И даже собирался показать деду мои вирши. Поэт я, конечно, трехгрошовый, но тогда мне казалось все возможным. «О, сладкий писательский труд! – рассуждал я, - Да и что для этого надо: круглый стол, состояние, подобное моему, да счастливый амулет, например, точилку для карандашей в виде енота, поглаживающего свой живот!»

По утрам, когда мои глаза слипались, дед мне давал постыднейшее, как мне тогда казалось, поручение. По соседней улице пастух гнал стадо коров на выпас. Я должен был с ведерком и совком следовать за хвостом последней коровы и собирать все, оставленные животными на дороге, лепешки. Дед набрасывался на мое ведерко, как коршун на добычу. Он разводил это удобрение в большом ведре, а затем маленьким ковшиком подливал его под каждый корень капустной рассады, громко нашептывая магическое заклинание: «Расти большая, белая и круглая, как …!» В присутствии дам у меня не хватает духу произнести это слово, на котором дед делал особый акцент. Свой магический раствор старик называл «золотцем».

В то памятное утро я сладко дремал в большом старом гамаке. Накануне дед получил письмо от своего одноклассника, бывшего министра просвещения, известного цветовода, который сообщал, что ему некий профессор, использующий новейшие заграничные удобрения, привез рассаду редиса, ярко-красного, 10 см в диаметре. Причем, в слове «профессор» он поставил две «ф», а «редис» превратился в «ридизь», на что дед благодушно заметил: «И Пушкин писал с ошибками!»

Старик мой нарядился в старомодную куртку, которую гордо называл: «френчик», и укатил чуть свет. Я наслаждался полной свободой. Надо мной качались пушистые почки, бруньки и прочие цветущие висюльки. И все это трогательно и тревожно подрагивало и нежилось на солнце. Сердце мое замирало от благоговейного трепета ко всему живому весеннему миру, за которым я следил из своего гамака. На деревянном крыльце сидели четыре пуховых котенка, их бока и хвосты были облеплены тополевыми почками. Утром я распахнул окно спальни в сад и выпустил прямо в белое кружево вишен мохнатого, голодного, как пес, шмеля, ночевавшего в моей комнате. И вот теперь, сытый и довольный, он пел надо мною песню благодарности. Две галки ругались из-за бумажных салфеток, унесенных ветерком со стола. Они прижимали их лапами, рвали на части, набивали ими клювы и уносили в гнезда, видимо, для перины. Я с блаженной улыбкой на лице наблюдал, как лепестки черемухи падали на кусочки колбасы, оставшейся от завтрака и в стаканы в старинных подстаканниках с гончими собаками. Возле самовара лежала дедова гордость – книга «Венский кружок», вышедшая всего в 26 экземплярах и с живыми автографами всех участников кружка. С юго-запада надвигалась черная туча, потянуло прохладой, и я подумал: «Только бы деда не застигла гроза».

Вдруг я увидел странную личность, топающую прямо по дедовой капусте. У него была красная физиономия, рыжая борода, розовая лысая макушка, и одет он был в розовую женскую кофту. Этот тип проглотил облепленную лепестками колбасу в мгновение ока, схватил бумажный пакет с маковыми баранками, «Венский кружок» и помчался назад по «матушке – капусте». Я выбрался из гамака не так проворно, как хотелось, и бросился спасать дедову гордость с живыми автографами. Я тоже бежал, увы, по капусте, не заметив за коробкой с древесной золой ведра с «золотцем», я прыгнул в него, обрызгав всю правую ногу вонючим удобрением.

Красно-розовый юркнул в лесок, я – за ним. Воришка исчез за крупным деревом, а я, запнувшись о корень, упал к чьим-то ногам в стоптанных ботинках без шнурков. Не успел я и глазом моргнуть, как был привязан к толстому дереву веревкой из связанных между собой шелковых дамских чулков. Два оборванца: красно-розовый и второй – с золотистой шевелюрой купидончика, оценивающе разглядывали меня.

– Окажите любезность, - начал я миролюбиво, - подайте очки и верните книгу, за нее мне дед даст по шее.

– Не успеет, - ответил тот, что имел прическу купидона, - а очки, нате, пожалуйте, почему бы не исполнить последнюю волю.

– А книжку, - продолжал красно-розовый, - мы используем для растопки, уж извиняйте!

Я огляделся. Место было красивое, как и весь, звенящий напряженными птичьими голосами, мир. Рядом темнело болотце, на его поверхности плавали желтые островки еще не распустившихся кувшинок.

– Ну и воняет от него, Мармелад, - сказал тип с шевелюрой, - может, его помыть в этой луже?

– К еде, Пупсик, нужно относиться уважительно, - тоном наставника посоветовал Мармелад, - помогай собирать хворост.

Мне, такому молодому, красивому, влюбленному во всю Вселенную, и в голову не приходило, что меня могут съесть, как заурядного надутого индюка. Я и до сих пор думаю, что они просто хотели позлить меня.

Неожиданно налетел сильный ветер, а на солнце нашла черная тень. В погоне я и забыл о грозовой туче, а она двигалась прямо на нас. И я уже отчетливо видел под нею смерчевую темную гигантскую воронку с хоботом в нижней части. Такое природное явление в здешних местах называлось «тромбом», и оно могло причинять страшные разрушения. Непроглядная, клокочущая, черная масса стояла уже почти над нами. «Тромб», как живой, вытянул хобот в нашу сторону, внутри него что-то заурчало, загудело, и на нас посыпался поток крупного града, величиной с гусиное яйцо, и увесистые куски льда. Тяжелая градина ударила меня по голове. Я слышал, как завизжал от боли Пупсик, как закричал от ударов Мармелад, куски льда сыпались и на мои ноги. Я все видел, все слышал, но ничего не чувствовал и не мог издать ни звука. Надо сказать, меня мучило, даже, любопытство, и я напряженно всматривался во враждебный мрак над нами. Я различил какое-то хаотичное движение внутри «тромба», его внутренность вздохнула, ухнула, обдав нас замогильным холодом, и хобот принялся засасывать в освободившиеся недра все подряд. Я с ужасом увидел мелькнувшие в этих недрах ноги в ботинках без шнурков и перекосившееся от ужаса лицо Мармелада, который судорожно вцепился в ветки кустика. Мелкие деревья и кусты вместе с корнями летели в темное ненасытное чрево. Хобот направился к болотцу, и я увидел, как из воды вытягиваются кувшинки с длинными, словно веревки стеблями. Да и сама вода, и густой ил были высосаны за несколько секунд. Старые шишки, ветки, желуди, лежащие вокруг меня, летели в черную пасть. Меня бы постигла та же участь, не будь я крепко примотан чулками к толстому дереву, с которого унесло половину распустившейся недавно кроны вместе со старыми вороньими гнездами.