Меч и корона
Шрифт:
Я с трудом выдавливала слова.
— Я хочу просить вашей помощи, господин мой аббат. — В его взгляде не было сочувствия. — Великая нужда привела меня.
— И что же, дочь моя?
Голос его ничуть не смягчился.
Я изложила свои доводы относительно Аэлиты и Вермандуа, как можно проще и убедительнее, завершив мольбой, которой он не мог не внять.
— Более всего иного я желаю вернуть сестру мою в лоно церкви. Она горько рыдает о грехах своих и не находит утешения вне таинств церкви. Так осудите ли вы ее и невинных детей ее на вечные муки? — Я перевела дыхание. — Если
Лицо Бернара покрылось нездоровым румянцем.
— Женщине не подобает рассуждать о подобных вещах.
— Даже женщине, которая печется о спасении души своей сестры?
— Стыдитесь даже поднимать подобные вопросы.
Я ощутила на своих губах горечь поражения, но продолжала вести свое.
— Я готова заключить с вами соглашение, господин мой аббат. — Он смотрел на меня и молчал. Ничего хорошего это не предвещало. — Если вы поговорите о моем деле… о моей сестре… с его святейшеством, то я сделаю все, что в моих силах, дабы убедить Людовика прийти к соглашению с Теобальдом Шампанским и восстановить мир между ними.
Большего я предложить ему не могла.
— С Богом не торгуются, — ответствовал Бернар, нисколько не заинтересовавшись моим предложением. — Я не стану посредничать. Это же по вашему совету поступал ваш муж, когда вторгся в Шампань. То был недобрый, лукавый совет, и все же в вас нет ни покаяния, ни смирения. Это вы повинны в том, что Его величество прогневил Господа Бога… а совет ваш нашептал вам дьявол.
Я покачала головой, борясь с подступившим отчаянием. Он не слушал меня.
— Отчего же сестра моя должна мучиться, если она не совершила ничего противного законам человеческим и Божеским? На ней нет греха.
Аббат едва не плевал в меня словами:
— Вы станете говорить мне о плодах супружеской неверности? Вы желаете получить прощение греха, совершенного Вермандуа и вашей сестрой? — Да, это была катастрофа. — Единственное, что я могу посоветовать вам, сударыня: ступайте домой и перестаньте вмешиваться в государственные дела, которые вас никоим образом не касаются!
Он повернулся ко мне спиной и вышел из комнаты, а я стояла и дрожала от охватившего меня праведного гнева на его неумолимость и мое собственное бессилие.
Я была очень сердита на Бернара, но не меньше и на себя. Мне прежде казалось, что я сумею отстоять права сестры, излагая ему дело спокойно, с судебной точностью. Как же ошибочны были мои расчеты! Всю ночь я обдумывала происшедшее снова и снова.
Утро не принесло мне радости, зато принесло новые планы.
— Ступай к королеве Аделаиде, — велела я Агнессе, — И возьми у нее на время одно из платьев. И вуаль тоже.
Я подробно объяснила, что именно мне нужно.
С поднятыми в изумлении бровями Аделаида собственноручно доставила мне все просимое. Брови взлетели еще выше, когда она увидела, что я это надеваю на себя. Я тем временем попросила о новой встрече с аббатом. Таковой он меня удостоил. Аделаида поджала губы и пожелала мне всяческого добра. Я сухо поблагодарила.
Аббат Бернар ожидал меня в той
же самой приемной комнате. Подходя к нему, я заметила, как у него сжались челюсти. Я как бы видела себя его глазами: просительница, кающаяся и самоотреченная.Бог свидетель, я в тот день обнаружила у себя настоящий талант перевоплощения.
Лицо чисто вымыто, никаких белил и румян, никаких украшений, кроме простенького серебряного креста на груди; вся привычная живость натуры скрыта под суровым черным крепом — вот какой я приблизилась к аббату, даже надела, не хуже любой монашки, ненавистный головной плат и длинную вуаль, скрыв рыжие волосы, которые Бернару казались меткой Сатаны. Простое платье Аделаиды не было ничем украшено — ни вышивки, ни шерстяной каймы по краям, ни намека на меха. Не было на мне ни украшенных мехом туфелек, ни шлейфа к платью, ни длинных рукавов — ничего такого, что могло бы (как я помнила из давней его проповеди) возбудить неудовольствие аббата. Аделаида ростом была на ладонь ниже меня, поэтому мне пришлось надеть нижнее платье и тем закрыть неподобающие для созерцания щиколотки.
Нелегко мне было удержаться от смеха, видя себя в таком чудовищном наряде. Так это через меня дает свои советы дьявол, да? Этакая Ева с яблоком соблазна? Вовсе нет. Сейчас я не уступала благообразностью самой Пресвятой Деве. А еще больше походила на вдову, которую и не различишь на осеннем поле, что кишит грачами.
Даже Аделаида не сдержала улыбки, когда увидела меня в этом.
— Ну, дочь моя…
В сухом и хрипловатом старческом голосе Бернара послышалось некоторое удивление.
Я опустилась на колени. Все швы на корсаже натянулись. Я сделаю так, что аббату Бернару трудненько будет не выслушать меня. Сыграю роль кающейся — против этого даже ему не устоять. А потому я склонила голову и закрыла лицо руками, вспоминая, как давно, в порыве детского упрямства, поклялась никогда не преклонять колена перед этим человеком. Какой глупышкой я тогда была! Нужда доведет и не до таких крайностей.
Последовало недолгое молчание. А затем:
— Да пребудет над тобою благословение Божие, дочь моя.
Надо отдать ему должное, Бернар вел себя в полном соответствии с духом христианского милосердия. Я слышала, как он шаркая подходит ко мне, как прикасается к глухой вуали. Сколь противно мне это было! Но надобно было смирить себя. Я не поднимала головы, глядя на край его одеяния.
— Ночь напролет я молилась, господин мой аббат, и узрела всю пагубность своих заблуждений.
— Такое признание делает тебе честь, дочь моя. Пришла ли ты покаяться в своей вчерашней недостойной выходке?
— Да. Я поступила неподобающе.
— Признаешь ли ты, что своими злонамеренными советами способствовала злодеяниям в Витри?
Не могу! Не могу я такого признать!
— Слова, сказанные мною супругу моему, скорее всего, не отличались мудростью.
На большее меня не хватило. Бернар принял это, не настаивая на своем.
— Просишь ли ты меня о чем-либо?
Я была вынуждена просить его. И даже не об Аэлите, которая вдруг отодвинулась на второй план. Как ни восставало все в душе моей, но я вынуждена была просить его.