Мечты о прошлом
Шрифт:
– На полевых работах в лесоустроительной экспедиции был представителем славного города Ленинграда. Знаете, на ленинградцев всюду как-то по-особенному смотрят. По-особенному, с теплотой, с уважением к нам относятся. Мне даже неловко было иногда от этого. Словно не родители меня родили тут, а я сам подвиг совершил, в Ленинграде родившись.
– Хватит предисловий! – шутливо отрезал Анатолий. – Рассказывай, представитель, что ты там натворил.
Настю явно интересовала только тема любви и всяких нежностей.
– Ой, влюбился там, что ли? Поматросил, значит, и бросил. А Ларисе письма писал…
– Нет! Какая любовь? Кто про что, а вшивый про баню. Я там за один день дважды не только сам опозорился, но и культурной столице подгадил.
– Интересно… – в один голос произнесли супруги.
– А вот если не будете перебивать, расскажу, раз уж сам заикнулся. Дело было в конце июня. Мы уже тогда обжились в посёлке, работа наладилась, и всё шло
– А что вы там делали? Лес сажали? – перебила меня Настя.
– Я же просил не перебивать! Какой лес? Вот уж действительно, как шутили у нас инженеры, если приехал из города в какую-нибудь глушь человек с лопатой, то обязательно или лес сажать, или нефть искать. Лесоустроители… ну, чтобы покороче и поясней, изучают, что в лесу растёт и что с этим делать. Ну вот, сбила меня, и я нить потерял. На чём я…
– Ты под капот полез, – любезно, но с некоторой язвинкой подсказал Анатолий.
– Да! Полез я под капот причину капризов двигателя искать, и тут окликает меня мужчина лет сорока. Солидный мужчина. Вид как у научного работника высокого полёта: гладко выбрит, костюм «тройка», белая рубашка, галстук, ботинки начищены. Поздоровался, представился корреспондентом районной газеты «Родные просторы». Ни имени, ни отчества, ни фамилии не назвал. Сказал, что хочет написать о нашей экспедиции, её целях и о наших впечатлениях от природы края и местных людей. А я что? Сказал, что я простой шофёр и если начну давать интервью, то нагорожу такого, что потом не разгрести. Посмеялись. Он спросил, читаем ли мы их газету, и тут же сам начал её… не то чтобы хаять, а принижать и унижать. И маленькая, мол, она, и умного в ней мало, и проблемы мелки, и нам ли, ленинградцам, привыкшим к масштабной, настоящей прессе, этого не видеть. Газетёнка-то действительно куцая. Места свободного много. Очевидно, что материала не хватает. Проблемы на уровне «в краеведческом музее крыша протекла», а весь юмор – слегка изменённые шутки из «Крокодила» да из Литературной газеты. Мне бы газету похвалить за интересные местные новости или промолчать. Нет! Я… грудь вперёд, руки, как говорится, в боки и… да, мол, газетка куцая, и умного мало, и так далее. Ну, в общем, он свою газету вежливо пожурил, а я её по-хамски пнул.
– И что? – удивлённо воскликнул Анатолий. – Он сказал, ты согласился.
– Вот поэтому ты в шахматы хорошо и играешь, что большая часть Души твоей занята электронно-вычислительной машиной.
Настя ласково приобняла мужа сзади и из-за его могучего плеча вступилась за него:
– Не клевещи на моего мужика! Он умеет, когда надо, быть вполне романтичным. А всё-таки в чём тут твоя… ошибка или глупость?
– Ах, товарищи, товарищи. Знаете, что находчивый ребёнок говорит, показывая взрослому свой рисунок? Он с грустным видом спрашивает: плохо нарисовано, правда? И взрослому ничего не остаётся, как только разубедить юное дарование и похвалить его каракули. Вы, конечно, скажете, что сорокалетний мужчина – не ребёнок. Да, не ребёнок, но что-то детское в каждом из нас остаётся навсегда. И когда я с оценкой его газеты вслух, да ещё с энтузиазмом согласился, он посмотрел на меня так… так… не знаю, как словами его взгляд описать, но почувствовал я себя как-то погано. И дать задний ход, вилять, оправдываться было поздно и бесполезно, потому что будет ещё хуже. А он, пообещав зайти в другой раз, когда будут на базе более осведомлённые люди, сухо попрощался и ушёл. Он ушёл, а мне стало ещё поганее. И тогда я пообещал себе, что впредь буду крепко думать, прежде чем говорить. Или вообще молчать.
– Да-а-а, – разочарованно протянула Настя, ожидавшая от рассказа чего-то более романтичного. А каков второй случай?
– А второго случая могло бы и не быть, если бы свою машинку не починил. А я с её мотором разобрался. Завёл, прогрел, зажигание подрегулировал, сижу, пробую движок на разных оборотах. И тут подбегает – именно подбегает – женщина…
– Молодая?
– Толя, я же просил не перебивать! Не молодая женщина, а такая… мне в матери годится. Но бегает шустро. Подбегает и просит срочно отвезти в аэропорт. Говорит, вопрос жизни и смерти. А я что? Садитесь, говорю, поехали. По дороге она успокоилась и объяснила ситуацию. Театр из города на гастроли приехал, она в этом театре костюмершей служит, зовут Ириной Сергеевной. Вечером первый спектакль, а один ящик с костюмами в городском аэропорту забыли. Но этот ящик с оказией доставили в местный аэропорт. По приезде со спасённым ящиком к местному Дому культуры костюмерша захотела со мной расплатиться и предложила бесплатно провести на спектакль. А у меня, как на грех, одежда, мягко говоря, не театральная. Хоть и периферийный Дом культуры, но всё же стыдно в зрительном зале в замызганной рабочей одежде сидеть. И переодеться у меня тогда не во что было. Были только планы осенью, перед отъездом домой, костюм и пальто
купить. И вот я, вместо того чтобы просто сознаться в отсутствии приличной одежды, сказал что-то вроде того, что после ленинградских, мол, театров мне в их театр идти не очень хочется. Да! Я так сказал! И только увидев, как изменилось лицо этой женщины, понял, какую несусветную глупость выдал. И опять ничего уже нельзя было изменить. Слово, как говорится, не воробей. А засмеяться и сказать, что пошутил, было ещё глупее того, что из меня как бы нечаянно выскочило. И как я мог забыть только что данное самому себе обещание молчать или думать, прежде чем говорить? Ума не приложу!– Плюнуть и растереть! Они и забыли о тебе давно, а ты мучаешься.
Анатолий нарочито грубым резюме хотел меня подбодрить, и я был благодарен ему за это. Однако не важно, забыли ли обо мне эти люди или нет. Важно, что я о них помню.
Хотел я тогда рассказать и о том, как обалдев однажды от кубинского рома, публично объявил себя Архангелом Михаилом. Но, вспомнив об этом случае во всех подробностях, решил промолчать
Уже в прихожей, прощаясь, спросил, знают ли они, где её могила. Друзья не стали валять дурака и спрашивать чья. И за это тоже я был им благодарен, а в остальном благодарить своих друзей было не за что.
Они не помнили не только примерного места на Северном кладбище, но и более-менее точной даты смерти. Заладили на пару, что она немного не дожила до дня своего рождения, 21 ноября. И всё!
На следующий день я позвонил в администрацию кладбища. Мне ответили, что не располагают сведениями о том, кто, где и когда похоронен. И в городском архиве захоронений меня тоже не порадовали, потому что нет у меня нужных сведений.
Зато – и это стало уже традицией – я узнал от Насти кое-что о Ларисе. А именно, некоторые подробности её взаимоотношений со своими родителями.
Чайка очень любила и уважала своих родителей, поэтому была послушной дочерью. Особенно это касалось мамы. Её мнение было для Чайки законом. Анастасия в качестве примера рассказала даже маленькую историю о том, как она вместе с Чайкой работала в заводском зимнем детском лагере. Почему бы не провести две недели зимы на природе вместо заводского цеха? Так вот, их там обманули с зарплатой. Работать их посылали посудомойками, но обещали заплатить как на заводе – «по среднему», но уже в лагере решили платить как штатным посудомойкам. А сколько платят посудомойкам? Минимальная зарплата! Приезжает в первый же выходной день мама Чайки, узнаёт об этом и сразу заявляет, что её дочь тут больше работать не будет. И послушная дочь без разговоров и споров уезжает вместе с мамой домой. Хотя Чайке в лагере нравилось. Жили там подруги довольно комфортно, и работа была не обременительной. И потом, много ли они потеряли в деньгах за две недели? Вот такая история.
И сразу мысль: а достаточно ли я понравился её маме, чтобы она отдала за меня свою любимую дочь? Что будет, если Чайка станет моей женой, а маме её это, мягко говоря, не очень понравится? Может быть, у её мамы есть кандидаты в зятья и получше, чем я. Тогда у Чайки будет болеть Душа от того, что она обидела свою маму. Значит, хоть кровь из носа, я должен получить благословение мамы на этот брак. А заодно и папы. И значит, мне вновь пора отправляться в 1979 год.
Чтобы попасть в прошлое, нужно очень сильное, сочное, на грани галлюцинаций сумасшедшего, воображение иметь. Ведь там же, в прошлом, всё-всё другое было. Там другие запахи, звуки, цвета, даже воздух – и тот другой!
Вот на этом-то я и свихнулся. Сразу и не заметил даже своей ненормальности. С каждым разом двери в прошлое открывались передо мной всё легче, а желание остаться там становилось всё сильнее.
Мечта четвёртая
«Станция “Площадь мужества”». А я так задумался, что не понял, живой машинист объявляет остановки или это запись профессионального диктора. «Осторожно! Закрываются двери», – произнёс мужской баритон, искажённый плохонькой аппаратурой. Двери вагона с грохотом закрылись за моей спиной. Машинист! Значит, я попал по назначению – в 79-й, хотя… всякое бывает. Но задумался я правильно. Чтобы попасть туда, нужно об этом сосредоточенно думать. Вот я и думал о том, что сегодня 7 июня 1979 года, четверг. У меня выходной день, и я еду к проходной знаменитого ленинградского завода встречать Ларису после дневной смены. Только нельзя сразу глазеть по сторонам. Нужно дойти до эскалатора, глядя в пол, и, пока едешь наверх, вспомнить, как там всё должно выглядеть, пахнуть и звучать.
Прямо напротив выхода из вестибюля, на противоположной стороне Политехнической улицы, первый этаж дома занимает большой магазин «Хозяйственные товары». А если пройти вдоль дома и свернуть на проспект Мориса Тореза, то там на первом этаже расположился магазин «Обувь». И на улице обязательно должно пахнуть выхлопными газами. Машин не должно быть много, но этот отряд карбюраторных двигателей, питающихся бензинами отнюдь не высших сортов, придаёт городской атмосфере того времени своеобразие и узнаваемость.