Медиареальность

В известном эпизоде платоновского «Тимея» египетский жрец называет греков детьми. 158 Греки не ведут хронологическую запись, а потому в глазах египтянина лишены исторической памяти и обречены на вечное возвращение одного и того же, но для грека классической эпохи такая замкнутость вовсе не означает обреченность на блуждание в порочных циклах повторения, напротив, она означает концентрацию внимания, вовлеченность в настоящее, полноту переживания. Грек доверяет живой памяти, памяти рассказов, анекдотов, сплетен. Если мы читаем у Геродота о гигантских муравьях, нападающих на кладоискателей в Индии, и о крылатых змеях, воющих с ибисами в Аравии, а у Аристотеля находим информацию о журавлях, нападающих на пигмеев-троглодитов в болотах верхнего Египта, и о том, что кукушка возникает путем изменения из ястреба, то не стоит делать поспешный вывод об излишней доверчивости античных авторов. Дело в том, что как для Геродота история есть «то, что было рассказано», как для Аристотеля биология есть сумма речей о живом, так и для их современников-греков мир – это мир, раскрытый в слове, это сказанное о мире, это мир живой постольку, поскольку он был открыт в живых речах. Чувственное переживание определялось словом, а сила его воздействия регулировалась техникой рассказа. С точки зрения античной риторики, хорошо сложенная речь подобна живому существу, но и особая чуткость древнего грека к слову, всеобщий интерес к словесным баталиям, спорам и прежде всего к рассказам позволял верить, что история живет, переходит от одного рассказчика к другому, потому что она фиксирует существенный опыт. Моряки из дальних стран рассказывают удивительные истории, но по молчаливому согласию античных авторов, этим историям стоит поверить, даже если они звучат абсурдно, ведь в любом случае этими историями живут в том регионе, о котором сообщили моряки. В то же время, если охотники и рыболовы передают мифы, то к их историям о животных, также следует прислушаться, так как они определяют опыт повседневности этих людей. Об этом в своей «Риторике» говорит Аристотель, отмечая, что «пользование словом более присуще человеку, чем пользование телом». 159

158

Платон. Тимей / Пер. с др. греч. С. С. Аверинцева // Платон. Собр. соч.: в 4 т. Т. 3. М., 1994. С. 426.

159

Аристотель. Риторика / Пер. с греч. Н. Платоновой // Античные риторики / Под ред. А. А. Тахо-Годи. М., 1978. С. 18.

Опыт слова подчинял себе весь сложный спектр чувственности. Даже письменные труды предназначались «для чтения громко вслух либо рабом, который будет декламировать их своему хозяину, либо самим читателем, потому что в античности чтение обычно заключалось в декламации, подчеркивая ритм периода и звучность слов, которые автор смог уже прочувствовать сам, когда он диктовал свое сочинение». 160 У современного читателя вызывает недоумение эпизод из «Истории» Геродота, где описывается получение будущим персидским царем Ки-ром секретного послания. Послание может стоить жизни Киру, если о его содержании станет известно стражникам-опекунам. Поэтому послание зашивают в тело убитого на охоте зайца и передают как подарок охотника. Чтобы ознакомиться с письмом, Кир предпринимает все меры предосторожности: ограждает себя от возможных свидетелей, уединяется в тайном помещении, закрывает толстые двери и… осторожно читает секретное послание вслух! Для современника Геродота, очевидно, что Кир не мог прочитать письмо «про себя», неозвученное слово не обрело бы смысл. Кир просто не понял бы письмо, не проговорив его. 161 Спустя почти 1000 лет после смерти Геродота молодого Аврелия Августина все еще удивляет способность Амвросия, епископа Медиоланского, читать, не шевеля губами и не произнося читаемого вслух. 162 А спустя еще 900 лет два персонажа «Божественной комедии» – Франческа да Римини и брат ее мужа Паоло Малатеста – читают вслух красочную сцену описания любовных терзаний Ланселота. Вчитываясь в текст, переводя написанное в форму живого диалога двух сердец, они начинают постепенно переживать чужую историю как свою, заражаются искусственным чувством (чувством, описанным крайне схематично, по общим приемам авторов рыцарских и куртуазных романов того времени) и с неизбежностью погружаются в пучину страстных мук. Там, во втором круге Ада их и находит Данте.

160

Адо П. Духовные упражнения и античная философия / Пер. с франц. В. П. Гайдамака. М.; СПб., 2005. С. 251.

161

Геродот. История в девяти книгах / Пер. с др. греч. Г. А. Стратановского. Л., 1972. С. 51–52.

162

Августин. Исповедь / Пер. с лат. М. Е. Сергеенко. СПб., 2013. С. 74–75.

Последний пример показателен. Внешне следуя древней традиции, он отражает и древний страх – страх перед дезориентацией в действительности, страх потеряв слово потерять и себя. Платон заметил, что записанные речи все время отвечают одно и то же: они не способны поддержать беседу, 163 напоминают истуканов. Таким истуканом становится и человек, вживающийся в письменные речи. Доверившийся письму, он уже не владеет словом, не может отвечать моменту, а потому не способен быть в настоящем, в сообществе, в единстве смыслового целого. Письмо заставляет его чувствовать то, чего нет, и лишает чувствительности к тому, что есть. Для грека понимание целого как космоса – прекрасного и соразмерного порядка, являющего свою меру в пространстве, это еще возможность легко обозревать смысловое целое. Письмо угрожает лишить грека такой свободы: космическую пространственную собранность оно заменяет временной открытостью, смысл теперь не усматривается в настоящем, а сбывается, приходя из будущего.

163

Платон. Федр / Пер с др. греч. А. Н. Егунова // Платон. Собр. соч.: в 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 187.

Письмо – технология чувственного переживания события: действительного, воображаемого, символического. Неоднократно отмечалось, что письмо как техника или, точнее, как медиатехнология (т. е. как искусство повествования, технология производства смыслов и одновременно особая культурная техника – способ ориентации человека в мире) преображает чувственный опыт человека, делая далекое близким, а чаще даже делая отсутствующее присутствующим, мнимое – действительным. Происходит это в силу того, что письмо кардинально изменяет переживание времени и опыт пространства.

К ранним пифагорейцам восходит традиция рассматривать движение по прямой линии как несовершенное и иррациональное, а движение по кругу, напротив, как совершенное, поскольку ему соответствует движение небесных, тел не нарушающее гармонии однажды проложенных путей. Такой гармонии должна уподобиться и разумная душа. С этим согласились бы и носители архаического сознания. Согласно этому сознанию природа живет циклами, возвращением «на круги своя». Уподобление этому движению – путь к счастливой жизни. Но письмо, подразумевающее «линейное движение взгляда», последовательность развертывания сообщения, ожидание результата, разрывает циклы времени, переводит переживание в измерение «прямой перспективы» – открытости неизвестному. Мир архаики определен опытом прошлого: и природа в своем движении, и человек в своей деятельности возвращаются к архетипам, получают в них свое обновление и оправдание. Письмо, трансформируя переживание времени и пространства, изменяет саму чувственность человека – он становится более чуток к тому, чего нет в данный момент, чем к тому, что находится перед ним. Теперь он рассматривает настоящее время не как действительность, а как пролог к будущему, вещи, имеющиеся в его распоряжении; события, случившиеся с ним, рассматриваются не как полноценная реальность (т. е. ценная сама по себе), но как средства для достижения подлинной реальности, для осуществления себя в будущем.

Ближайшим к нам примером трансформации опыта человека дописьменной культуры при появлении письма, является случай, зафиксированный К. Леви-Строссом в общине индейцев-намбикавара. Желая познакомить индейцев с техникой письма, Леви-Стросс роздал им листы бумаги и карандаши, а также показал, как осуществляется запись. Почти у всех членов общины дело дошло только до внешней имитации – индейцы проводили волнистые линии на бумаге и скорее рисовали, чем писали. Все, кроме вождя. Тот пошел дальше. Он оказался единственным, кто, пусть и по-своему, но все же понял назначение письма. Вождь взял исписанные волнистыми линиями листы и, подражая Леви-Строссу, который чуть ранее зачитывал вслух список, имеющихся у его экспедиции предметов для обмена, стал озвучивать перечень необходимого. Он проговаривал свои желания, полагая, что внесенное таким образом в список в конечном счете окажется в его распоряжении. 164 Из этого примера видно, что вместе с опытом письма к индейцам приходит осознание силы лжи, таящейся в технологии письма, происходит необратимое изменение их жизненного мира, циклично возобновляемое настоящее открывается к проективному будущему. Неудивительно, что традиционные общества, замкнутые в полноте настоящего, опасаются внедрения информационно-коммуникационных техник, трансформирующих переживание времени и пространства. Поскольку время традиционных обществ – это время, собранное в полноте настоящего, а время, открываемое письмом, – это время истории, время, рассеянное между прошлым и будущим, то трансформация в переживании времени угрожает радикально изменить смысловой горизонт опыта – сферу привычного и понятного, угрожает разложить социальное тело, уничтожить настоящее как действительное. Члены архаических сообществ пытаются жить согласно циклическому времени природы, воспринимая его как время, неизбежно возвращающее всякое развертывание события к исходной точке, где оно получает новую жизненную силу. Время же истории мыслится как время дурной бесконечности, как нечто безосновное, иррациональное, жуткое. Даже на наиболее непосредственном уровне, на уровне чувственного переживания действительность начинает восприниматься как набор хрупких вещей, скоротечных судеб, как царство случая.

164

Леви-Стросс К. Печальные тропики / Пер. с фр. Г. А. Матвеевой; науч. консультант и авт. предисл. Л. А. Файнберг. М., 1984. С. 161–163.

Конец ознакомительного фрагмента.