Медная шкатулка (сборник)
Шрифт:
В середине восьмидесятых я потеряла ее из виду. Вернее, я никогда и не держала ее в поле зрения, а если мы случайно сталкивались где-то, я удивлялась очередному преображению ее внешности, ее одежде, манере двигаться. Но замечала издалека, чего нельзя было сказать о ней: она никогда меня не узнавала, и в этом было что-то мистическое. Поэтому несколько раз довольно сердечно и абсолютно естественно она знакомилась со мной, протягивая узкую сильную ладонь и энергично встряхивая мою руку, при этом то взмахивая какими-то облаками рукавов и позвякивая целым поездом браслетов, то, наоборот, предъявляя длинную, голую до плеча, руку пловчихи. Еще была у нее манера ладонью поглаживать свою стильно обритую голову с чубчиком пятиклассника. И меня все подмывало спросить – почему она не повязала на чубчик замечательный капроновый бант с синими мушками, который двадцать лет назад нагло выманила
Картины ее мне нравились, была в них какая-то сильная странная жизнь никому не подотчетной души, – а ведь в этом и заключается основная ценность искусства...
Так вот, в середине восьмидесятых я отвязалась наконец от этой незначительной, хотя и своевольной фигуры моего детства и юности. Просто вышла замуж и переехала жить в Москву...
Кстати, замуж я вышла за художника.
В этом не было ничего нарочитого; по-видимому, волею судеб, – (я люблю эту причину и это следствие) – так вот, волею судеб я обречена на существование в мастеровом, ремесленном и поддатом мире художников, не худшем из творческих миров.
Словом, я переехала в Москву, про что уже неоднократно писала, и время от времени, по должности жены художника, появлялась на разных выставках, встречая там иногда ташкентских знакомых и друзей.
Дом наш и тогда, несмотря на тесноту, был довольно открытым. У нас часто останавливались приехавшие в Москву ташкентцы. Приезжали они теперь из Владимира, из Вологды, из Ломоносова – Ташкент постепенно пустел...
И ничего, как-то размещались. К ночи на кухне сдвигался к стене складной столик и по диагонали – как раз от окна до двери хватало места впритык – воздвигалась раскладушка.
Так однажды дня три прожил у нас Витя Мануйлов, знакомый художник, ученик моего отца и сокурсник Щегловой. Вечерами засиживались допоздна, вспоминали всех, разъехавшихся и оставшихся в Ташкенте, друзей и знакомых...
Набрели и на нее.
– Верка-то? – воскликнул он и рукой махнул. – Ну, Верка в полной упаковке: живет на два дома, то в Кельне, то в Ташкенте; в Германии, говорит, ей не хватает энергетики света... На Западе чрезвычайно успешна: выставки, каталоги, альбомы... Вот повезло бабе с иностранным мужем, что ты скажешь... За кого бы мне замуж выйти?... – Он усмехнулся, поддел шпроту вилкой. И сразу спохватился: – Нет, я ничего не хочу сказать – по справедливости, она заслуживает. Она – ничего не попишешь – талантливая, Верка-то, уже в институте была на десять голов выше всех. Да дело не в этом, понимаешь... Я однажды на практике, на пятом курсе, видел, как она работает. Я просто обалдел! Слышь, старик, – Витя уже обращался не ко мне, а к моему мужу, который только и мог оценить – как там по-особенному работала художница. – Она последние мазки наносила пальцами, всеми десятью, как на органе играла, – сглаживала переходы, втирала один тон в другой... Впечатление было, что она создает их, свои картины, из какой-то особой живой глины, прямо лепит живое в полотне... С ума можно было сойти!
Витя задумался, вспоминая... Перестал закусывать. Но, когда Борис долил ему водки, встрепенулся, сказал: «За ваш дом, ребята!» и, опрокинув стопку, потянулся к салатнице с квашеной капустой. Я думала, что тема странной Щегловой исчерпана, но ошиблась. Видать, Мануйлова беспокоили и ее известность, и ее независимость, и ее неожиданное замужество... А может быть, он считал, что и меня должна интриговать эта фигура?
– Но, понимаешь, она ведь чокнутая, – Верка... – продолжал он. – Почти не продает своих картин, бзик такой... Редко-редко на какой-нибудь аукцион выставит, или с выставки одну продаст... И они за приличные башли идут, она ценится, понимаешь, потому что уже очень известна, и все знают, что картины держит при себе... Знаешь, кому недавно смилостивилась продать работу с выставки? Голландской королеве, да... Я ее видел недавно – Верку, не королеву... Все такая же, не меняется: ничего ее, кроме работы, не интересует, вечно погружена в себя и никого вокруг не видит... Я как раз после этой встречи вспоминал, как на первом курсе кто-то из ребят запер ее в анатомичке, так, ради хохмы... Думали, она там с ума сойдет – девчонка, одна среди... разных неприглядных, часто неукомплектованных незнакомцев... Когда открыли, она сидела со своим вечным черным блокнотом и зарисовывала половинку какого-то застарелого алкаша, жмурика, которого долгое время под мышки приволакивал и бросал на стол такой бородатый чокнутый парень, что там работал... Вот это вам Вера Щеглова во всей красе!
И все такая же верста
коломенская, – непонятно, что в ней этот немецкий барон нашел... Ну, барон, тот – ладно, Верка для него – экзотика Азии... А я помню, как ее Лёнька Волошин любил! Много лет, и так преданно, упорно... словом, как дай вам бог! Он же, когда она за барона вышла, чуть с собой не покончил! Я-то знаю, мы с ними по соседству на Кафанова жили... Маргарита Исаевна просто сама не своя была, боялась его одного на минуту оставить: как она Верку ненавидела! – цыганкой называла, ведьмой, – всю жизнь, говорила, та Лёне испортила!... Ну, ничего, не помер, – вон он, Лёнька, как в Америке лихо пошел, притом, учти – исключительно благодаря своим золотым мозгам и его особенности – каждому встречному чем-нибудь помочь... – Витя удовлетворенно пристукнул ладонью по столу, как бы в подтверждение своим словам. И, вспомнив что-то... помедлил и добавил:– Между прочим, – знаешь, что он, Лёнька, сделал первым делом, когда не то что разбогател там, а просто немного денег свободных появилось? Издал такую тетрадку рисунков Щегловой, которые она окурком по рассеянности черкала, а он много лет за ней подбирал... Да... Так и назвал: «Окурочная тетрадь»...
...Году в восемьдесят девятом, проезжая мимо выставочного зала на Крымском мосту, я успела прочитать на огромной афише знакомое имя. На открытие персональной выставки Веры Щегловой я попасть тогда не смогла, но дня через три мы все-таки выбрались с мужем.
У нее немного поменялась палитра – стала ярче, неукротимей, контрастней, словно климат Германии, где в то время она жила месяцами, требовал дополнительного тепла и огня, – но в темах, в образах, в композициях картин – по-прежнему поражали цельность, сила и совершенно отстраненный взгляд на мир, словно эти картины были писаны пришельцем с другой планеты, пораженным и даже уязвленным всем, на что падал его инаковидящий взгляд.
А перед триптихом «Житие святого дяди Миши – бедоносца» мы простояли минут двадцать: я – по-простому, рассматривая содержание, где триединый дядя Миша – беспризорник – лагерник – алкаш, скорчившись и укрывая голову руками, в солнечной лавине воспаряет над чинарами Сквера Революции; Борис – оценивая, как здорово и ритмично распределены какие-то там живописные акценты по всем трем полотнам...
Но это были уже годы, когда мой Ташкент накренился, как корабль, с огромной пробоиной в боку... и стал медленно и неуклонно погружаться в воды океана времен...
Постепенно разъезжались его пассажиры – на утлых лодчонках, на шлюпках, на досках они пустились в страшный путь по суровым волнам – и многие достигли крутых берегов, по которым еще предстояло вскарабкаться на ровную, пригодную для жизни площадку... Хотя были и такие, кто не выдерживал и шел ко дну, или падал со скал...
А вскоре мы и сами пустились в плавание, по иной причине, и к тем берегам, которые были предназначены судьбой...
«...Нет уж, позвольте, я буду называть вещи своими именами!... Вам ведь – я правильно понял? – нужны для романа свидетельства искренние, правдивые... Помните советскую „лакировку действительности“?
Да, за последние годы мои земляки – особенно те, кто рассматривают родной город на фотографиях своего детства и юности, – умудрились создать очередной миф о такой вот райской земле, текущей... – чем там текла святая земля в Библии? Патокой сладостных воспоминаний?... Я по роду профессии все-таки журналист-международник, бываю в разных странах, где повсюду натыкаюсь на бывших ташкентцев... И интересный наблюдаю эффект: трех минут с начала встречи достаточно, чтобы человек, мечтательно смежив веки, начинал вспоминать какого-нибудь милиционера-узбека на своей улице... Послушаешь – тот ему был отца родного родней. Я тогда сразу спрашиваю: – А ты не помнишь, сколько этот тип на лапу брал? Обижается! Ей-богу, обижается!
Не знаю, может, я в каком-то другом Ташкенте рос, только я с детства помню, как наши греки с Огородной улицы ходили драться с ребятами с Ново-Московской, и с узбекской махалли. Те еще были бандюки! Готовились загодя: в ход шли цепи от сливных бачков, сорванные в пятьдесят четвертой школе, где мы все учились. На конец цепи наплавлялся кусок свинца. Да еще с протезного завода по соседству, где основным сырьем был бук, умудрялись тащить через забор отходы – круглые палки длиной по полметра; из них дубинки делали: 10-миллиметровым сверлом рассверливали с торца отверстие на глубину 15 – 20 сантиметров, и туда либо свинец заливали, либо закатывали стальные шарики от подшипников. Представляете – что случалось с костями от удара такой штуковиной?