Мемориал. Семейный портрет

–  Ничего, по-моему, нет такого неодолимого, если только люди по-настоящему честны друг с другом.

Как укол в самое сердце. Ей-богу, в один прекрасный день вдруг не выдержу: "Так-так, и кто же тут у нас честен?"

Похолодало, погода портилась, и как-то Маргарет предложила:

–  Почему бы нам не пригласить сюда Оливье?

Оливье - один парижский знакомый. Молоденький балетный танцовщик.

–  С какой это радости нам его приглашать?

–  Просто, по-моему, он тебе нравится.

Как ни старался сдержаться, почувствовал, что краснеет:

–  Я только очень хорошо знаю, что тебе-то уж он вовсе не нравится.

Маргарет залилась хохотом:

–  Милый, ну с чего ты взял? И вообще, я-то причем? Не хватало нам только встревать в наши отношения с друзьями!

–  Что-то я не заметил, - ответил злобно, - чтобы ты своих друзей-подруг сюда табунами водила.

–  Моих друзей-подруг?
– она улыбнулась.
– Да откуда я их возьму.

На том разговор и кончился. А через несколько дней она опять перешла в наступление:

–  Эдвард. Я хочу, чтоб ты сюда пригласил Оливье.

И так настроение было паршивое. Весь день дул мистраль, на вилле тряслись все окна, со стороны города неслись серые пыльные вихри. А у знакомого аптекаря вышли все порошки, которыми тот потчевал хронических жертв непогоды. Метнул в нее взгляд:

–  С чего это ты взяла, что я сохну по Оливье?

Она ответила холодновато, как бы имея дело с капризным ребенком, холодновато, но терпеливо:

–  Кто говорит, сохнешь? Просто я слишком хорошо знаю, что иногда тебе, кроме моего, требуется общество несколько иного рода. Вот я и предлагаю Оливье.

–  Интересно, что ты хочешь сказать этим своим "обществом несколько иного рода"?

–  Что говорю, то и хочу сказать.

–  Типично женская черта - вечно тыкать человека носом в его обязательства.

–  Не поняла.

–  Ладно, объясняю доходчиво. Ты на меня смотришь так, будто я на тебе женат.

–  Эдвард - ты это серьезно?

–  Но я не потерплю, слышишь? Я не потерплю, чтобы надо мной потешались.

И по спокойствию ее ответа стало очевидно: она просто увещевает больного.

–  Говоришь, сам не знаешь что.

Мгновенье он смотрел на нее со своей нехорошей усмешкой. Потом сказал:

–  Могла бы, по-моему, избавить меня от этого последнего унижения и хотя бы не сводничать.

Она вышла из комнаты.

Потом снова был мир. Преувеличенное раскаяние, полная капитуляция. Все это печень. Мистраль. И мало ли что я плел - не верь ни единому слову. Она грустно качала головой:

–  Нет, милый. Не надо. Кое-чему из того, что ты плел, хочешь не хочешь приходится верить.
– Помолчали. Потом она прибавила: - Но ты, может, и прав. Иногда я бываю чуточку… собственницей.
– Как он тряс головой. Но она сказала:

–  Иногда я думаю - может, это никуда не годится. Я про наш образ жизни.

–  На что-то сгодился же, нет? Она печально улыбнулась:

–  Ты считаешь?

–  Значит, для тебя не годится?

–  О, я-то как раз всем довольна, - она ответила быстро.

"А зря" - вертелось на кончике языка. Но осталось невысказанным. Трус, как всегда, побоялся поставить точку над "Г. Вечер прошел ласково - но печально. Все было очень корректно. А наутро она объявила, что через несколько дней уезжает в Англию. Как всегда, взяла на себя этот неприятный труд - сделала первый ход.

* * *

–  Я уверен, что одолеваю эти трудности, - говорил на своем прихрамывающем, но смелом английском молодой голландец, выбивая пепел из своей небольшой трубки и равнодушно озирая Place de L'Opera Бледный, можно сказать, плотный Эдвард кивнул вдумчиво и заказал себе еще абсенту. Голландец пил исключительно лимонад.

Неделю спустя они уехали из Парижа. Опыты производились в одном местечке, недалеко от Бовэ. Голландец изобрел новый тип самолетного двигателя. Экономил, как только мог, но скоро оказался на мели. Речь шла о каких-то несчастных нескольких сотнях. Эдвард телеграфировал к себе в банк. Маргарет написал с бесстыдным восторгом: "Я верю, это подлинное Воскресение из мертвых. Поразительно, после всех этих лет снова на что-то сгодиться. Одно жаль - я, кажется, начисто растерял все свои небогатые познания в технике. Но даже они постепенно, потихонечку возвращаются".

Маргарет ответила тепло, великодушно. Правда, между строк сквозила тревога. Зато прямой текст дышал верой в будущее. Глядишь, оно и принесет ему невероятную славу.

Все шло великолепно. Французское правительство заинтересовалось. Через несколько недель намечался приезд экспертов. Явилось несколько репортеров, поошивались поблизости день-другой и отчалили, разочарованные. Дни быстро мелькали в долгих часах работы, в спорах, пробных полетах. Да, оказалось - есть еще порох в пороховницах. Покончил с питьем. Сбросил с себя десять лет.

Голландец разбился, как-то утром, летая один, за несколько дней до приезда экспертов. Элементарная халатность одного из механиков. В воздухе сломалось шасси. Самолет скользнул на крыло и сгорел, превратился в груду лома через несколько минут после того, как грянулся оземь. Эдвард кидался в пламя, пытался добраться до места пилота - идиотство, конечно, но что же еще он мог. И как его только вытащили живым.

–  Я буду продолжать, - объявил он Маргарет два месяца спустя, когда вышел из больницы.

–  Если б только я могла побольше тебе помочь, - вздохнула она.

Но дело оказалось не так-то просто. Обнаружились какие-то юридические сложности, связанные с правом собственности на чертежи. Эдвард, разумеется, и не думал ничего оформлять. Явились родственники из Амстердама и все сгребли. Эдвард неделю целую лез на стенку, рвал и метал, грозился судом, писал бешеные письма. Маргарет помалкивала. Оба знали, что ничего он не может поделать.

* * *

Месяц спустя он смылся - прочь из Европы. Сначала в Дамаск, но нигде не находил себе места, мотало. Киркук, Сулеймания, Халабия. Кидался в горы. Посещал шейха Махмуда в пещере. В Халабии чуть не подох. Заражение крови - левая кисть и рука. Когда вернулся поздней осенью в Лондон, сказал Маргарет:

–  Старею. Все, хватит, это было в последний раз. Больше никогда не сбегу.

* * *

Никогда не говори "никогда". На другое лето в Париже он встретил Митьку.