Мемуары сорокалетнего

Гришенька тоже приоделся. Сменил маечку на такую же, как была, с коротким рукавом, но чистую, белоснежную, оттенявшую его смугловатые, поросшие густыми волосками руки и заросшую до шеи грудь.

После того как поели мяса, выпили по рюмочке красного вина и пивка, Зинаида предложила устроить танцы. Нонна здесь испугалась — и потому что давно, почти с детства, не танцевала, и потому что понимала, что в танцах, во время их наверняка планируемой Гришенькой близости, могут возникнуть опасные моменты, но потом взглянула на развеселившуюся, как дитя, Зинку, — да и сама была немножко выпивши, все казалось доступнее, проще, и только одно по-прежнему невероятным: Санчику изменить! Потом взглянула на Зинку, на Гришеньку, который безропотно, по первому Зинкиному желанию пошел в комнату налаживать музыку, и сказала вслух:

— Танцуем так танцуем!

Танцевали под медленную, почти старомодную, очень вкрадчивую музыку. «Толк Гришенька в обольщении понимает», — подумала Нонна. Гришенька танцевал с девушками по очереди, вежливо, корректно, к себе Нонну не притискивал, и Нонна успокоилась, пока вдруг, во время этого танца с Гришенькой, когда они медленно, как осенние птицы крутят стаей над селом или дальним лесом, когда они с Гришенькой медленно кружили по комнате, а музыка сама, такт за тактом, нашептывала им о чужой обжигающей любви, — Зинаида в этот момент перебирала пластинки, отыскивая что-нибудь позаковыристее, и вот во время танца Нонна и увидела, как Гришенька, забыв маскироваться, на нее взглянул, и тут же, будто обжегшись об этот взгляд, поняла, что Зинаида впервые увидела и восхищение мужчины женщиной, и нежность, и преданность, и яростную, неостановимую, как вспышка лесного пожара, неукротимую, глубоко спрятанную любовь. И поняла: все простит ей, Нонне, школьная подруга — и что ради несчастных денег останется на часок вечером у Гришеньки или потом за этими деньгами прибежит во время работы, пока подруга под надзором своего черствого и сухого главбуха будет заполнять лицевые счета и повестки о своевременной уплате за квартиру, а вот этого взгляда не простит. Женщина не может его простить. И как бы отвечая на мгновенные размышления Нонны, Зинаида внезапно положила пластинки на столик и сказала, мстительно нарушая кружение птиц: «Ну, мне, кажется, пора идти…»

И тут заторопилась Нонна. Гришенька стал ее уговаривать посидеть, метнулся на кухню ставить чайник, а уже Нонна, будто ее подняла осенняя буря, схватила свою сумку, шепнула Зинаиде: «Чего ты, дура, дергаешься? Сиди. Мне твой Гришенька и даром не нужен!»

Еще воюя с замком в коридоре, Нонна думала, ругая себя: «Нарвалась! Теперь, после того как Гришенька нечаянно открылся, я его в бараний рог могу скрутить. Но только теперь денег брать нельзя. Теперь с работы надо уходить, потому что нельзя ежедневно, ежечасно мучить человека. Теперь лишь бы Саша ничего не пронюхал, лишь бы все проделать скорее. И бегом, бегом домой, в свою нору, под Сашечкин теплый бочок».

Гришенька догнал Нонну внизу, у парадного. Он сбежал по лестнице, как был, в одной майке, тренировочных брюках и тапочках на босу ногу.

— Нонна Андреевна, чего же вы так быстро? Чего же вы удрали? И о чем договаривались, вы еще не забрали. Я вот вам принес, — Гришенька протянул и стал совать Нонне в руки плотный кирпичик, обернутый в газету.

— Здесь ровно тысяча. Можете и не считать. Отдадите, когда сможете. — Гришенька видел в глазах у Нонны испуг, ужас перед этими деньгами и торопился, говорил, говорил. — Нельзя, Нонна, случая упускать. Я ведь сам на машину коплю, но у нас в тресте не дают. Может, и получают, но до нас, низовых работников, до ЖЭКов не доходит. Вы не стесняйтесь, это по-свойски, чего же деньги будут лежать без движения, грузом. Мне радость это все. Мне Зинаида рассказала, что вам с мужем ровно тысячу не хватает.

«Чего же мне делать? — думала Нонна. — Мне эти деньги никак нельзя брать, но как бы его не обидеть. Как я дома о них скажу? Ведь Гришенька понял, что я никогда теперь к нему в гости больше не приду. Он же хочет ради себя мою семейную жизнь разрушить. Но как же и его, Гришеньку, жалко. Молодой и здоровый искатель приключений, а вот тоже нарвался на любовь. Хоть какую-то зацепочку из этих денег Гришенька хочет сделать, хоть что-либо связывающее их. Мостик пытается проложить. Но ей тоже надо себя оборонять. Ой, как, знает она, как отзывчиво на любовь женское сердце. Стоит Гришенька, мямлит, задыхаясь, разные слова. А взгляд-то, а взгляд! Словно у побитой собаки. Не видела она у Гришеньки раньше такого взгляда. Думала, что такой взгляд мог быть только у ее Саши там, вдали, за годами, когда пили они на берегу речки из одной бутылки молоко. Боится она этого Гришенькиного взгляда. Да что же это такое, она же замужняя женщина! Ей надо все отрубить, жестко сказать… И для его пользы, и чтобы самой было неповадно. Немедленно сказать! А она не может. Почему так задыхается она, Нонна? Нет, она решится! Сейчас она наберет в грудь воздуха и…

И она говорит то, чего не должна была говорить:

— Спасибо, Григорий Семенович. Большое спасибо.

Нонна очень просто, как пакет с сахаром в булочной, берет из рук Гришеньки сверток с деньгами, сует его в сумку.

— Мы очень быстро вам деньги вернем, — говорит она Гришеньке и чувствует, что на глазах у нее молодые слезы. Отчего? Оттого ли, что Гришенька своим поступком разрешил все ее трудности? Оттого, что столько лет держалась, ни на кого не глядела, а здесь в уме своем, в мыслях совершила грех? От греха своего она заплакала?..

Дома Нонна первым делом, не разворачивая газеты и не пересчитывая денег, заложила весь сверток в целлофановый мешок, перетянула его крест-накрест резинкой и засунула все под ванну поглубже, а спереди еще заставила свой тайничок стиральными порошками и банками со средством «Чистоль» для чистки унитазов и раковин.

Через час, около десяти вечера пришел расстроенный Саша.

— Ну, что, Саша? — спросила Нонна очень заинтересованным и натуральным голосом.

— Неважно.

— Ты не очень волнуйся, мне на работе обещали тысячу рублей из кассы взаимопомощи.

— Так много!

— В порядке исключения.

— Ну и дела. А мы-то так долго страдали, бегали…

— Еще только обещали. Но мы с Зинаидой по этому поводу даже винца выпили. — Это Нонна сказала на всякий случай, потому что знала: от нее попахивает.

— Если немножко — это не страшно.

У Саши сразу поменялось настроение.

— Ну и жизнь начинается, Нонна! У меня просто гора с плеч. Машина в наших руках. Еще одно усилие. Рублей шестьсот добыть. Это уже мелочь. Это я наскребу, добуду.

Ночью Нонне снился сон, что на берегу их родной реки в солнечный день, в полдень, лежит она на траве рядом с Григорием, и Гришенька гладит своей широкой и горячей рукой ее плечи и грудь, и ей приятно и радостно. И от этого сна она проснулась и расплакалась…

7

На другой день Саша встал в прекрасном настроении. Хмуроватая Нонна нажарила ему картошки, — Саша хотел было спросить у нее, чего она с утра такая сердитая, но вспомнил, что у женщин есть и свои проблемы, и решил с вопросами не соваться, поэтому он молча умял сковородку картошки, выпил кружку чая и пораньше побежал на стройку. Еще в дороге, несмотря на автобусную тесноту, он достал из кармана блокнотик и, положив его на чью-то протестующую спину, переписал столбиком все суммы — знал он все их, конечно, наизусть, как таблицу умножения, но решил подкрепить свою память графическим выражением, — переписал все суммы, которые он назанимал или, как в случае с кассой взаимопомощи на Нонниной работе, уже мог считать почти в своем кармане. Итог был утешительный. Все получалось, все было о’кэй, со сроками возвращения денег тоже было почти нормально: подтянут потуже животы, он поищет совместительство, Нонна, как договаривались, с сентября пойдет убирать школу, и все они выплатят с честью и в срок. Годика полтора придется крепко потрудиться, но зато машина-то будет надолго, навсегда! Определенно надолго. Он, Саша, человек аккуратный, добросовестный, отвертку и гаечный ключ в руках держать умеет. В деревню к Нонниной бабушке станут ездить, попозже возьмут, если, конечно, достанется, садовый участок, разведут там приусадебное хозяйство — яблоки разные и редиску — будут решать свою продовольственную программу. А без собственной машины все это сельское строительство сплошная ерунда. Машина для него не роскошь! Жизнь налаживается.

На стройке Саша постарался все дела побыстрее продвинуть вперед. К двенадцати у него были замерены все высоты, проверены углы и вертикали, на нужных уровнях сделаны отметки, и — к двум он уже был в управлении.

За последнее время он уже привык, что из-за машины в управлении многие стали к нему относиться посдержаннее, вроде с насмешкой, но это, думал Саша, как короста, позавидуют-позавидуют — и отлетит зависть. Жаль, что в его комнате поменялась атмосфера: все сидят из-за Тамары Григорьевны насупленные, будто в чем-то виноватые, Юлечка притихла, а Варвара Петровна еще больше курит. Перестали женщины проводить и большие совместные чаепития — каждая пьет свой индивидуальный. Видимо, из-за него, Саши, разругались и теперь друг на дружку дуются. Саше это не страшно, перестанут. Когда получит машину, купит он торт побольше, бутылку шампанского, как бывало, посидят они все вместе, погутарят, Саша поулыбается женщинам своей обстоятельной мальчишеской улыбкой, — а силу и неотразимость ее он все же ведал, — и снова наступит мир, благодать и товарищеское взаимопонимание. Но такое все впереди. Когда Саша на этот раз вошел в комнату, все там было как после бури: Варвара Петровна бубнила в телефонную трубку тяжелым басом; у Юлечки очи были красноватые, заплаканные и даже вроде имелся синячок под глазом; Тамара Григорьевна сидела мрачная, опухшая и, по всему видно, тоже плакала. Ну и дела, подумал Саша, и сердчишко у него жалостно дрогнуло.

Первой вызвала его в коридор Варвара Петровна. Шваркнула трубкой по рычагу, с размаху сунула окурок «беломорины» в блюдечко, заменявшее ей пепельницу, и взглядом, движением тяжелых, по-мужски сросшихся на переносице бровей указала Саше на дверь: дескать, выйдем поговорим.

Вышли в коридор, состыковались.

— Ты пива бутылочку не захватил? — начала Варвара Петровна.

— В магазине было, я заглядывал.

— Тогда дай анальгинчику.

— Есть тройчатка, Варвара Петровна. Тяжело?