Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки
Шрифт:
Основным источником развития нового института стала серия массачусетских решений, вынесенных в 1860-х гг. Через них строгая ответственность, ограниченная вначале нарушениями запретов из области «антиалкогольного» законодательства [604] и законодательства, направленного против продажи разбавленного молока, [605] в течение нескольких лет распространилась на иные сферы правового регулирования. [606] С конца 1860-х гг. либо опираясь на массачусетские прецеденты, либо вырабатывая собственные принципы, суды других штатов начали лавинообразно расширять круг преступлений строгой ответственности. Думается, что для целей настоящего исследования не столь важны детали этого процесса, сколь вызвавшие его причины, его практическое и доктринальное обоснование, а также его значение для теории mens rea.
604
См.: Commonwealth v. Boyton, 84 Mass. (2 Allen) 160, 160 (1861) (торговля спиртным в отсутствие знания об опьяняющих свойствах напитков образует преступление, поскольку «если обвиняемый целенаправленно продавал напиток, который фактически являлся алкогольным, он был обязан на свой риск установить природу товара»); Commonwealth v. Goodman, 97 Mass. (1 Browne) 117, 119 (1867) (хранение спиртного для продажи наказуемо «безотносительно к какому-либо знанию с его (обвиняемого. – Г.Е.) стороны о том, что напитки, хранимые им, были спиртными… Это лицо обязано знать или установить на свой риск»),
605
См.: Commonwealth v. Barren, 91 Mass. (9 Allen) 489 (1864) (является преступной продажа разбавленного молока несмотря на отсутствие знания об этом факте); Commonwealth v. Nichols, 92 Mass. (10 Allen) 199 (1865) (аналогично); Commonwealth v. Waite, 93 Mass. (11 Allen) 264 (1865) (аналогично).
606
См.,
Последовательно обращаясь к первым, можно отметить следующее. Появление института строгой ответственности, как представляется, было вызвано тем, что рядом факторов, коренящихся в социально-экономическом развитии XIX в., был обусловлен концептуальный сдвиг во всём массиве уголовного права и, соответственно, его теории. Суммируя данные факторы в преломлении идеи строгой ответственности, можно прийти к таким выводам. Во-первых, экономические процессы привели к быстрому развитию корпуса преступлений mala prohibita. Создавая их, легислатуры второй половины XIX – первой половины XX вв. ставили своей целью прежде всего защиту интересов личности и общества от новых угроз их существованию и благополучию. Тем самым, во-вторых, в этой области уголовного законодательства вначале зародилось, а впоследствии распространилось и на «традиционные» преступления mala in se, новое представление о направленности уголовного права: на смену обузданию аморальности как цели уголовного права с её акцентом на моральной порицаемости, злобности настроя ума деятеля пришло понимание его основной задачи как заключающейся в защите личности и общества от преступного вреда и в предупреждении совершения новых преступлений. И, таким образом, если учесть, что, исходя из первого аспекта, деяния mala prohibita не сопряжены с априорной моральной порицаемостью, бывшей доминантой до того существовавшего в теории mens rea подхода, а исходя из второго, моральная упречность отходит на второстепенный план, то вполне логичным окажется сделанный судами на «излёте» истории концепции mens mala во второй половине XIX в. и теоретически осмысленный уже в новую эпоху, эпоху господства концепции mentes reae, переход от требования обязательного наличия mens rea в любом преступлении как связанного ранее с бесспорной его моральной порицаемостью к допущению строгой ответственности в случаях совершения преступлений, не являющихся в основе своей априорно морально упречными.
Причинами, вызвавшими появление преступлений строгой ответственности, отчасти предопределяется обоснование данного института уголовного права. В структуре последнего могут быть выделены два комплекса соображений, которые допустимо охарактеризовать как формально-юридические, с одной стороны, и теоретические, с другой.
Обращаясь к первым, необходимо отметить сравнительную преемственность на протяжении всей истории строгой ответственности формально-юридических доводов, приводимых в её поддержку. Будучи заложены в самых ранних прецедентах 1860-х гг., они с тех пор, как отмечает Джером Холл, остаются практически неизменными. [607] Среди них можно назвать следующие: (1) истолкование текста закона, поддерживающее вывод об установлении им именно строгой уголовной ответственности; (2) сравнительная мягкость налагаемого в данном случае наказания; (3) непрактичность требования доказать mens rea: (4) важность защищаемых общественных интересов; и (5) вызванная последней обоснованность наложения на человека риска оказаться осужденным вопреки отсутствию mens rea [608] .
607
См.: HallJ. General Principles… Р. 282–283.
608
Доводы эти приведены в одном из первых массачусетских решений о строгой ответственности (см.: Commonwealth v. Farren, 91 Mass. (9 Allen) 489 (1864)).
Вместе с тем, если, переходя ко второй группе доводов, придерживаться представляющегося верным тезиса, согласно которому «обоснованность прецедентного права зависит от его приверженности здравой теории» [609] , то строгая ответственность в конце XIX – первой половине XX вв. едва ли может быть удовлетворительно оправдана на истинно теоретическом базисе. В доказательство обратимся к классическому, собственно доктринальному обоснованию института строгой ответственности, данному в основе своей Францисом Б. Сэйром. [610]
609
Hall J. General Principles… P. 281.
610
См.: Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 67–70, 78–84.
Среди его тезисов необходимо отметить два. Во-первых, он указывает на сдвиг ударения в уголовном праве с интересов частного лица на интересы общества, вследствие чего «суды вполне естественно склонились к сосредоточению более на вредоносном поведении, нежели чем на проблеме его (обвиняемого. – Г.Е.) индивидуальной виновности». [611] Так что наряду с сохранением в названных им «истинными преступлениями» [612] акценте «на дурное намерение как предпосылку ответственности» в изменившихся в целом условиях, по его мнению, «новое ударение, будучи поставлено на защиту социальных интересов, благоприятствовало росту специального типа регуляторных правонарушений, связанных с настолько непосредственным и широко распространяющимся социальным вредом и настолько незначительным наказанием, что в таких исключительных случаях суды могут без опаски не принимать во внимание интересы невиновных индивидов-обвиняемых и наказывать без доказывания какого-либо виновного намерения». [613]
611
Ibid. P. 68.
612
«Истинными преступлениями», по мысли Франциса Б. Сэйра, являются все те, что сохраняют mens rea в качестве обязательной составляющей в структуре преступления. В свою очередь, преступления строгой ответственности названы им «преступлениями против общественного благосостояния», каковой «термин… используется для обозначения группы преступлений против управления и преступных ньюснсов, наказуемых безотносительно к состоянию ума действующего, которые получили развитие в Англии и Америке в течение последних трёх четвертей столетия (напомним, что написано это было в 1933 г. – Г.Е.)…» (см.: Ibid. Р. 56 п. 5).
613
Ibid. Р. 68.
Во-вторых, Францис Б. Сэйр прибегает к исключительно прагматическому подходу, отмечая неспособность системы уголовной юстиции, созданной для обуздания моральной злобности «истинных преступлений», сдержать наплыв преступлений mala prohibita: как он образно выразился, «механизм скрипит от напряжения». [614] Тем самым, согласно его точке зрения, «нет необходимости указывать на то, что заваленные таким устрашающим валом дел о незначительных нарушениях, уголовные суды низших уровней были бы физически неспособны исследовать субъективное намерение каждого обвиняемого, даже когда такое определение и было бы желательно». [615] Как следствие, «лёгкое правоприменение, которое является жизненно необходимым для эффективного малозначительного правового регулирования…, может быть достигнуто только полным пренебрежением психическим состоянием». [616] Суммируя оба своих довода, Францис Б. Сэйр почти сакрально говорит, что «ортодоксальные фундаментальные уголовно-правовые принципы должны быть принесены в жертву… интересам правоприменения». [617]
614
Ibid. Р. 69.
615
Ibid.
616
Ibid. Р. 70.
Ср. отражение схожей мысли в судебной практике: «… Общественное неудобство было бы намного больше, если в каждом случае
представители власти были бы обязаны доказать знание. Они были бы весьма редко в состоянии сделать это», Regina V. Woodrow, 15 М. & W. 404, 417, 153 Eng. Rep. 907, 913 (Exch. 1846) (per Parke, B.); In re Marley, 29 Cal. 2d 525, 528–531 (1946) (ел banc) (в деяниях, разрушительных для социального порядка, доказывание виновного намерения может быть затруднительно, если вообще возможно; таким образом, легислатура вполне обоснованно избирает в таких ситуациях подход строгой ответственности).617
Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 79.
По изложении этих теоретических соображений в поддержку строгой ответственности нетрудно будет понять, почему воспринимать их следует достаточно критически. Так, в первом сэйровском доводе в целом непрояснённым остаётся момент и основание перехода от оценки моральной упречности в «истинных преступлениях» к строгой ответственности в преступлениях против общественного благосостояния: если, как пишет сам Францис Б. Сэйр, в «истинных преступлениях» «индивидуальные интересы никогда не должны упускаться из виду», [618] то почему в них нельзя обойтись без доказывания mens rea, а в других – можно? Одно лишь соображение о перевешивании общественных интересов над личными ещё не даёт, как представляется, удовлетворительного объяснения. Далее, если вред от преступлений против общественного благосостояния настолько велик, то не требует ли данное обстоятельство не элиминации mens rea, а, напротив, реальной оценки моральной упречности? Кроме того, весьма сомнителен и тезис о незначительности наказания как основы к установлению строгой ответственности: такая незначительность должна служить скорее следствием допущения строгой ответственности, но не доводом в её поддержку. Да и Францис Б. Сэйр признаёт, что современной ему практикой правоприменения сфера норм строгой ответственности расширена за пределы преступлений против общественного благосостояния в область уголовного права со сравнительно серьёзными санкциями. [619] Тем самым ещё более очевидно, что вряд ли незначительность наказания в состоянии послужить к обоснованию строгой ответственности; скорее, она может быть лишь последствием отнесения того или иного деяния к преступлениям строгой ответственности [620] .
618
Ibid. Р. 68.
619
См.: Ibid. Р. 79–83.
620
Ср. также: Hall J. General Principles… Р. 298 et seq.\ Wechsler H. Codification of Criminal Law in the United States: The Model Penal Code // Columbia Law Review. N.Y., 1968. Vol. 68, № 8. P. 1439.
Что касается второго аргумента, то даже если допустить его, сугубо прагматический, в качестве теоретического, ответить на него можно следующим образом: поскольку правосудием изначально, по мысли Франциса Б. Сэйра, всё-таки должно требоваться доказывание mens rea в любом случае [621] и лишь в преступлениях против общественного благосостояния последнее в силу присущей ему сложности невозможно, то такой довод некорректен, поскольку трудность процессуального установления факта, согласно классическому легальному постулату, выраженному Оливером У. Холмсом-мл., не может служить основанием для полного отказа от его доказывания [622] .
621
Так, ср.: «Преступление основывается и всегда будет основываться на требуемом психическом состоянии как одном из своих первенствующих факторов. Действия сами по себе часто бесцветны; в психическом состоянии заключено всё различие между невиновностью и преступностью… В общем, mens rea столь же жизненно необходима для истинного преступления, как понимание необходимо для добродетели. Применение реального наказания к тому, кто морально всецело невиновен, кто причинил вред вследствие обоснованной ошибки или чистой случайности, было бы таким надругательством над чувствами сообщества, которое лишило бы последнее принадлежащей ему власти принуждения» (см.: Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 55–56).
622
См.: Holmes, Jr., O.W. The Common Law. P. 48.
Критика теоретического обоснования строгой ответственности направлена в настоящий момент не столько на саму по себе эту концепцию, сколько на неё в том виде, который она приобрела к середине XX в.: в отсутствие достаточно приемлемой доктринальной рационализации данный институт в американском уголовном праве в рассматриваемое время может быть охарактеризован как лишённый чётких границ, чётких принципов и чётких критериев.
Важнейшим негативным следствием отмеченного состояния теоретической мысли являлось, в свою очередь, отсутствие чётких критериев отнесения деяния либо к категории преступлений строгой ответственности, либо к «истинным преступлениям». В попытке проведения разграничительной линии доктрина и практика обращались к различению между деяниями, являющимися преступлениями по общему праву и созданными статутным правом; отделяли преступления mala in se от деяний mala prohibita; [623] прибегали к оценке тяжести совершённого. [624] Одна из позиций, выдвинутых в теории Францисом Б. Сэйром, сводилась к предложению использовать двуединый критерий: принимать во внимание, во-первых, цель уголовного предписания и, во-вторых, возможное наказание. [625] Соответственно, если предусмотренное наказание незначительно, а назначение нормы заключается в «исправлении и регулировании социального порядка», а не в «отборе правонарушителей для цели наказания», [626] то, по его мнению, содеянное является преступлением строгой ответственности.
623
Так, cp.: «… В деяниях mala in se намерение играет предопределяющую роль, в то время как в деяниях mala prohibita единственный вопрос заключается в том, было ли нарушено право», Gardner v. People, 62 N.Y. (17 Sick.) 299, 304 (1875); «Существует хорошо признанное различие между деяниями mala in se и mala prohibita. Касательно последних обоснованно установлено, что преступное намерение не формирует части или элемента преступления», People v. D’Antonio, 150 App. Div. 109, 111 (N.Y. App. Div. 1912); «Относительно намерения как конституирующего элемента правонарушения существует хорошо признанное различие между статутами, объявляющими преступлениями деяния mala in se, и статутами, объявляющими преступлениями деяния mala prohibita. В первых, говоря в общем, намерение является необходимым элементом, в то время как в последних – нет», State v. Lindberg, 125 Wash. 51,59 (1923) (ел banc).
624
См. подр.: Wharton’s Criminal Law. P. 31–32; Burdick W.L. The Law of Crime. Vol. 1. Albany (N.Y.): Matthew Bender & Company Inc., 1946. P. 166–168; Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 70–73.
625
См.: Sayre F.B. Public Welfare Offenses. P. 72–73.
626
Ibid. Р. 72.
В конечном счёте, от недостаточной теоретической обоснованности и практической неопределённости страдало в целом всё уголовное право и принцип mens rea в частности и в особенности. По словам Рональда Л. Гэйнера, результатом создания легислатурами новых преступлений в сфере социально-экономического регулирования и их классификации судами как деяний mala prohibita, не требующих доказывания mens rea, стало «хаотическое состояние права относительно психических элементов преступлений». [627] С этой оценкой нельзя не согласиться.
627
Gainer R.L. Op. cit. Р. 577.
Ср. также: Hall J. General Principles… P. 284–286.
Таким образом, итоговое значение принципа mens rea в рассматриваемое время можно сформулировать следующим образом: для осуждения за преступление требуется установить mens rea, что является общим правилом, ограниченным институтом строгой ответственности в бесчисленных и не поддающихся удовлетворительной систематизации случаях.
Переходя теперь непосредственно к теории mens rea и возвращаясь к более ранней концепции mens mala, стоит напомнить, что, преломляясь в ней, понятийный аппарат mens rea характеризовался следующими отличительными чертами: во-первых, отсутствием обобщённой терминологии, т. е. подходом от-преступления-к-преступлению, во-вторых, неразработанностью понятий из области mens rea в психологическим плане, сопряжённой с их частым отрицательным определением, что являлось следствием, в-третьих, доминирования в понимании mens rea её социально-этической сущности, наполнявшей указанные термины морально-оценочным содержанием.