Mens Rea в уголовном праве Соединенных Штатов Америки
Шрифт:
Начиная со второй половины XIX в. и в особенности в конце XIX – начале XX вв. понятийный аппарат mens rea претерпевает настолько глубокие изменения, что даже несмотря на сохранение ряда старых черт, с конца XIX в. можно говорить о совершенно новом подходе к данной концептуальной характеристике mens recr. на смену терминологии моральной злобности приходят психологические категории предвидения, желания, цели, знания, осознания и тому подобные. Именно с точки зрения их соотношения начинают обсуждаться в теории и на практике такие традиционные понятия, как общее и специальное намерение (ставшие к рассматриваемому времени ведущими формами mens rea в приложении к большинству преступлений), а также злое предумышление, злой умысел, обманное намерение и так далее.
Значимость такого подхода, который можно назвать истинно психологическим, невозможно недооценить: с его привнесением в доктрину и правоприменение mens rea стала рассматриваться не с объективных позиций сообщества, выработавшего свои суждения о моральной упречности, а преимущественно с субъективных, т. е. оцениваться в плане реального психического настроя индивидуально взятого человека и его соответствия требуемой юридической дефиниции, а не в плане того, считает ли общество, представленное присяжными, судьями и атторнеями, возможным применить собственный стандарт к конкретному деянию, поименовав его как достаточно злостное для образования необходимой mens rea. И хотя остатки старой объективизации mens rea удержали в какой-то мере свои позиции, в частности, применительно к материально-правовым
И всё же ценность такого психологического анализа была во многом утеряна из-за отсутствия генерализации понятийного аппарата mens rea, который продолжал существовать исключительно в рамках подхода от-преступления-к-преступлению. Бесспорно классически последний был сформулирован двумя его ведущими сторонниками: Джеймсом Ф. Стифеном в Англии и воспринявшим немногим позднее стифеновскую позицию Францисом Б. Сэйром в Соединённых Штатах.
В рамках принадлежащего его перу мнения по известному делу Толсон Джеймс Ф. Стифен так изложил свою точку зрения:
«Полная дефиниция каждого преступления содержит, прямо или подразумеваемо, положение касательно состояния ума. Следовательно, если психический элемент какого-либо поведения, о котором утверждается, что оно составляет преступление, доказано отсутствует в любом данном случае, то преступление, определённое так, как только что показано, не совершается… Хотя эта фраза (поп est reus, nisi mens sit red) и общеиспользуема, я полагаю её в наибольшей степени неудачной и не только могущей ввести в заблуждение, но и в реальности вводящей по следующим основаниям. Она вполне естественно предполагает, что помимо всех частных дефиниций преступлений существует такая вещь, как “mens rea” или “виновный ум”, [628] которая всегда прямо или подразумеваемо включена в каждую дефиницию. Это очевидно не так, поскольку психические элементы разных преступлений сильно отличаются между собой (курсив мой. – Г.Е.). В случае тяжкого убийства «mens rea» означает злое предумышление; в случае кражи– намерение украсть; в случае изнасилования – намерение иметь насильственное сношение с женщиной против её воли; и в случае укрывательства похищенных вещей – знание, что вещи были похищены. В некоторых случаях она означает просто невнимательность. Например, в случае с простым убийством по небрежности она может значить забывчивость в подаче сигнала. Представляется запутывающим называть столь много несхожих состояний ума одним именем (курсив мои. —Г.Е.)». [629]
628
В предлагаемом в настоящем исследовании дословном переводе mens rea означает «виновная мысль». В данном случае Джеймс Ф. Стифен, как и многие другие авторы использует, в качестве английского аналога выражения mens rea слова «guilty mind», наиболее точный перевод которых на русский язык– «виновный ум». При этом не исключается и вариант их перевода как «виновная мысль». Так что используя при изложении стифеновской мысли слова «виновный ум», автор настоящего исследования лишь не хотел далеко отходить от точного значения использованного Джеймсом Ф. Стифеном английского выражения, сохраняя тем самым неизменным предложенный ранее подразумеваемый перевод слов mens rea. – Г.Е.
629
Regina v. Tolson, (1889) L.R. 23 Q.B.D. 168. 185–186 (per Stephen. J.).
Решение по делу Толсон, связанному с ошибочным добросовестным заблуждением женщины, вступившей во второй брак, в том, что её первый супруг умер, и обвинённой на этом основании в бигамии, получило весьма широкую известность и авторитетность в американской теории и практике в силу двух причин: во-первых, потому что им была сочтена релевантной как основание защиты от данного обвинения обоснованная уверенность в смерти супруга и, во-вторых, благодаря цитируемому obiter dictum Джеймса Ф. Стифена.
Конечно же, точнее было бы сказать, что сформулировал свою позицию Джеймс Ф. Стифен не в 1889 г., а более чем на двадцать лет раньше, в 1863 г., в работе, поименованной в русском переводе В.Д. Спасовича 1865 г. как «Уголовное право Англии в кратком очертании» и считающейся первой после «Комментариев» Уильяма Блэкстоуна попыткой систематически изложить принципы английской уголовной юриспруденции.
Рассматривая в ней «психические условия, сопряжённые с деянием, при отсутствии которых оно не может быть наказуемо по закону», [630] Джеймс Ф. Стифен отмечал следующее: «Деяние не может быть само по себе преступно, если психический элемент его – намерение – не есть состояние сознания, запрещаемое законом. Это состояние сознания различно, смотря по свойствам каждого случая (курсив мой; далее в тексте следует опускаемое здесь краткое изложение mens rea различных преступлений, по аналогии с которым будет выстроено схожее перечисление в мнении по делу Толсон. – Г.Е.)… Одним словом, деяние становится преступным не тогда, когда оно намеренное в… общем смысле этого слова… но только тогда, когда оно сопровождается особенным намерением, специально воспрещаемым по закону в применении к этому особенному случаю (курсив мой. – Г.Е.). В некоторых случаях это особенное намерение определено законом…, но всего чаще оно обозначается только весьма общим выражением: malice. Malice или злой умысел в той или другой форме есть необходимая приправа всякого преступления, но в некоторых случаях чтобы составить известное специфическое преступление, он должен приоблечь особенную форму (курсив мой. – Г.Е.)». [631]
630
Стифенъ Дж. Ф. Указ. соч. С. 105.
631
Там же. С. 105–106.
Думается, вполне можно утверждать, что именно эти соображения сформировали в будущем мнение Джеймса Ф. Стифена по делу Толсон. Так что хотя оно и получило наибольшую известность, его, как можно предположить в свете изложенного, не совсем обоснованно считать заложившим первоосновы концепции ment es reae.
Восприняв и развив стифеновскую позицию, Францис Б. Сэйр, которого по праву можно считать родоначальником концепции mentes reae в её американском варианте, отразил свои взгляды следующим образом:
«Mens rea не означает единого определённого состояния ума, которое должно быть доказано как предпосылка всякой преступности. Mens rea, подобно хамелеону, принимает различные оттенки в различной среде… Совершенно тщетно пытаться открыть значение mens rea посредством какого-либо общего принципа универсальной применимости, в равной мере проходящего сквозь все случаи… Истина заключается в том, что не существует единого определённого состояния ума, общего всем преступлениям… Старая концепция mens rea должна быть отброшена, и взамен её должна быть воспринята новая концепция mentes reae (курсив мой. – Г.Е.)». [632]
632
Sayre F.B. The Present Signification of Mens Rea in the Criminal Law // Harvard Legal Essays / Written in Honour of and Printed to Joseph Beale and Samuel Williston, by Morton Carlisle Campbell, Zechariah Chafee, Jr., Edwin Merrick Dodd, Jr., & c. Cambridge (Mass.): Harvard University Press, 1934. P.402, 404;
см. также: Sayre F.B. Mens Rea. P. 1016–1026.Таким образом, смысл подхода к понятийному аппарату mens rea, отразившегося в первой половине XX в. в ведущих исследованиях по уголовному праву, [633] сводится к тому, что не существует общих понятий намерения, неосторожности, небрежности и тому подобных, приложимых ко всем преступным деяниям; каждое отдельно взятое преступление имеет свою собственную mens rea, не совпадающую с mens rea других преступлений и заключающуюся на элементарном содержательном уровне в проявленных действующим в его поступке намерении, неосторожности и так далее. Это и есть сущность концепции mentes reae, составившей ядро теории mens rea в конце XIX– первой половине XX вв. Прилагая к сказанному ставшее легальным афоризмом наблюдение, содержащееся в одном известном решении Верховного Суда Соединённых Штатов, концепцию mentes reae можно описать как характеризующуюся «разнообразием, несоответствием и сумятицей в… дефинициях требуемого, но неуловимого психического элемента». [634]
633
Cp.: «… Психические элементы различных преступлений разнятся широко… В самом деле, имея в виду разнообразные состояния ума, которые в различных преступлениях достаточны для образования психического элемента (курсив мой. – Г.Е.), едва ли возможно определить преступное намерение более узко, чем сказав, что это есть специальное состояние ума, различающееся в разных преступлениях, которое, в силу дефиниции отдельного преступления, должно совпадать с преступным действием» (см.: Clark, Jr., W.L. Handbook of Criminal Law / 3rd ed., by William E. Mikell. St. Paul (Minn.): West Publishing Co., 1915. P. 49–50); «… Mens rea отличается от преступления к преступлению… Психический элемент преступления иногда рассматривается так, как будто существует одно состояние ума, общее преступлению в целом и достаточное для большинства преступлений, хотя некоторый дополнительный психический элемент и необходим для определённых преступлений… Должно проявить осторожность, чтобы быть уверенным, что в такую формулу не включается слишком многого» (см.: Perkins R.M. A Rationale of Mens Rea // Harvard Law Review. Cambridge (Mass.), 1939. Vol. 52, № 6. P. 908; а также: Perkins R.M. Criminal Law. P. 655–656); «Каждое преступление требует преступного намерения… Некоторые преступления требуют дополнительно специального намерения и некоего особого состояния ума, обозначенного в их дефинициях» (см.: Burdick W.L. Op. cit. P. 155; а также: Ibid. P. 132, 149, 162).
634
Morissette v. United States, 342 U.S. 246, 252 (1952).
Иными словами, в понимании mens rea в конце XIX – начале XX вв. произошёл крупный, бесспорно концептуальный сдвиг: вместо социально-этической сущности mens rea ведущее положение в теории mens rea заняла её понятийная концептуальная характеристика, ставшая основой концепции mentes reae.
Причины и значение изложенной смены теоретической парадигмы заключаются в следующем.
Изменение базисной ориентации уголовного права во второй половине XIX в. повлекло за собой, помимо прочего, два принципиально важных в аспекте теории mens rea последствия: во-первых, появились преступления строгой ответственности и, во-вторых, обуздание моральной злобности и наказание-возмездие за преступный грех, бывшие целью уголовного права на протяжении девяти столетий, ушли на второй план (хотя – что важно – и не исчезли совсем), уступив место теории наказания-предотвращения, наказания-исправления.
Особенно важен второй момент: в его контексте человек вместо того, чтобы быть понимаем как цель в нём самом, превратился в общем плане в средство для достижения некоей внешней социально значимой цели. Уголовное право отныне интересовалось не столько внутренней порочностью деятеля, сколько тем, как предотвратить подобное учинённому в будущем. Как следствие, моральная упречность настроя ума личности не могла не отойти в тень. Одновременно в плане первого момента доминирующую роль стал играть понятийный аппарат mens rea: для решения не могшей возникнуть в прошлом задачи определения того, не является ли содеянное преступлением строгой ответственности, и теория, и суды были вынуждены обратиться к более тонкому, чем имел место ранее, анализу mens rea в терминологическом плане. При этом в любом из двух возможных вариантов моральная упречность оказывалась оттеснённой на второй план. Так, в преступлении строгой ответственности она, по меньшей мере, неопровержимо презюмируется из самого факта совершения деяния или, по большей, рассматривается как нерелевантная для целей уголовного права. Если же преступление предполагается таковым, что требует установления mens rea, то моральная упречность с её неопределёнными границами преступного и непреступного едва ли могла лучше, чем формально-юридические понятия, определить данные границы, реализуя тем самым предупредительную задачу уголовного права.
С нивелированием моральной упречности, кроме того, можно увязать и обусловленную социально-экономическим развитием общества в рассматриваемую эпоху криминализацию небрежного причинения вреда. Последнее, бывшее в традиции общего права уголовно наказуемым лишь в исключительных случаях (хотя даже это, как справедливо отмечает Джером Холл, весьма сомнительно [635] ), в первой половине XX в. всё более проникает в уголовное право, в особенности в связи с дорожно-транспортными происшествиями. [636] При этом небрежность, будучи в отличие от намеренного или неосторожного причинения ущерба по определению связана с неосознанием риска в отношении охраняемых законом интересов, не имела, не имеет и не может в принципе иметь присущей указанным элементам mens rea очевидной, исходной, даже в каком-то смысле «осязаемой» моральной упречности. Так что и в этом аспекте последняя не могла не сдавать свои позиции, сохраняясь применительно к небрежности – основное отличие которой от намерения и неосторожности именно в этом и кроется – лишь in abstracto, в силу природы «объективного стандарта» данной разновидности mens rea. Являясь «правнуком» объективизации mens rea XVII–XVIII вв., рождённым в конце XIX в., он отражает моральную упречность, негативно оценивая конкретного индивида не за личный настрой его ума, а посредством приложения к нему обобщённого стандарта сообщества. [637]
635
См.: Hall J. General Principles… Р. 225–235; ср. также: Williams G.L. Criminal Law: The General Part. P. 82–98; Turner J.W.C. The Mental Element… P. 207–211.
636
См. подр.: Turner J.W.C. The Mental Element… P. 224–242; Note, Manslaughter and dangerous driving 11 The Law Quarterly Review. L., 1937. Vol. 53, № 211. P. 306–307; Dean P. Manslaughter and Dangerous Driving // The Law Quarterly Review. L., 1937. Vol. 53, № 211. P. 380 et sec/.; Riesenfeld S.A. Negligent Homicide. A Study in Statutory Interpretation // California Law Review. Berkeley (Cal.), 1936. Vol. 25, № 1. P. 1 et seq.
637
См. подр. далее, § 1 главы VI.