Меня спасла слеза. Реальная история о хрупкости жизни и о том, что любовь способна творить чудеса

Самое сложное — вынуть кисти рук из-под простыни. Приходит энергичная женщина с видом человека, желающего доставить удовольствие:

— А вот мы сейчас заправим кроватку!

И вот я снова в мешке, из которого торчит только голова. Невероятно, насколько тяжелой может быть простыня!

К счастью, в этот момент появляется Рэй.

На этот раз я «разговариваю» глазом.

— А, Б, В… О, П?

П, мой дорогой, а потом Р и О…

— Простыня?

И мой муж освобождает меня. Как всегда.

Глава 18. В паутине проводов

Я лежу в моей кровати в палате реанимации. Я сама себе напоминаю технологичную конструкцию, собранную различными врачами-инженерами. Конструкция высокотехнологичная, которая может бояться вирусов. Аппараты — часть моей анатомии. Это мои внешние органы.

У меня было время сосчитать с помощью Рэя: не меньше тринадцати проводов, зондов и трубочек присоединены к моему телу. Что произошло бы, если бы аппараты отключили от розетки? Если бы по неосторожности уборщик, орудуя щеткой, вырвал провод? Пережила бы я этот информационный сбой, произошедший по ошибке врача или санитарки?

Я не понимала своего счастья, когда зависела только от себя самой. Когда могла слепо доверять моим легким, моему сердцу, моим ногам и моему мозгу.

Прежде всего и особенно сильно я завишу от трахеостомы, этой трубочки, которая уходит напрямую в горло через дырочку в шее. Поначалу я была интубирована, и трубка была вставлена в рот. Трахеотомию мне сделали незадолго до моего пробуждения. Эта трубочка позволяет мне дышать, так как соединена с тем самым знаменитым аппаратом ИВЛ, который был моим «живым» компаньоном в первые часы после того, как ко мне вернулось сознание. «Роллс-Ройс» среди аппаратов искусственной вентиляции легких!» — заверил врач. Чистой воды психология, но, учитывая те неудобства, которые создает эта трубочка, она кажется мне несообразно толстой. В действительности ее диаметр не больше двух сантиметров. А мне кажется, что она в пять раз толще. И потом эту трубочку удерживают ремешки, которые сжимают мне шею. Может быть, у меня слишком чувствительная кожа, но все это тянет, царапает. И создает неприятное ощущение, будто я собака на поводке.

Трубочки меньшего диаметра входят в мой нос. Они нужны для того, чтобы я получала кислород в зависимости от данных пульсоксиметра — прищепки, сжимающей мне палец.

Есть еще одна прозрачная трубка, торчащая из середины моего живота. Ее они называют гастростомой. По этой трубке пища и лекарства поступают прямо в желудок. Но не путайте гастростому с гастрономией, хотя обе имеют отношение к питанию. Моя «еда» — это коричневатая субстанция, каша, ни запаха, ни вкуса которой я не чувствую. Ее вводят с помощью шприца. Две или три дозы каждый день обеспечивают меня необходимым количеством калорий. Сначала вскрывают пакетики, их содержимое смешивают с водой, потом смесь вводят в эту трубку. А я долго спрашивала себя, что за звук рвущейся бумаги регулярно слышался у меня за спиной…

Я не понимала своего счастья, когда зависела только от себя самой. Когда могла слепо доверять моим легким, моему сердцу, моим ногам и моему мозгу.

Не забыть ни про зонд для мочи, ни про капельницы, установленные в мои вены, ни про многочисленные самоклеящиеся пластинки, которые усеивают мой торс. Они сообщают все о моем состоянии и о моих эмоциях тем ученым, которые умеют читать посылаемые ими сигналы.

«Все», — это они так считают. Потому что я, Анжель, лежащая здесь, словно мотор в руках механика, не выдаю все свои секреты. Они никогда не узнают обо мне всего. У них все равно будет усеченное, искаженное представление о том, какая я. Самое важное видят только глаза тех, кого я люблю: Рэя, Кати и двух моих внучек, которых пока не решаются привести сюда, в мою палату. К чему это? Они увидят не свою бабушку, а машину.

Рядом с моей кроватью, чаще всего за спиной, светится экран, на котором без конца бегут цифры и кривые. Регулярно раздается сигнал тревоги. Это значит, что капельница закончилась. Я не знаю ничего более глупого и приводящего в отчаяние, чем назойливый звук «бип-бип», вгрызающийся в мозг.

Но чем я крепче, тем отчетливее понимаю, что моя палата — не самый опасный сектор отделения. Во всяком случае, она таковой уже не является. Другим приходится куда хуже. Сигналы тревоги из соседних палат появляются и на моем экране. Мне бы не хотелось этого знать, но я сразу понимаю — по суматохе, по шумам, по тому, как быстро уходят от меня медсестры, о спустившейся на нас серьезности, — что кто-то из моих товарищей по несчастью прекратил борьбу.

Глава 19. Пыточное кресло

«Сидит в кресле, подняли с помощью специального приспособления для больных».

Информация, записанная Рэем в зеленой тетради 14 августа, может показаться банальной, но это значительное событие. На вид все просто: десять слов, одно предложение. Но какое приключение! Целая экспедиция!

До этого дня я ни на секунду не покидала постель. Персонал ограничивался тем, что регулярно менял мое положение: на несколько минут для туалета, и на более длительное время, чтобы я окончательно не превратилась в мумию.

Сегодня мы преодолеваем этап, достойный Турмале [5] в Тур де Франс: я наконец покину кровать. Ради этого медсестра должна пригласить трех санитарок и использовать специальное приспособление, чтобы поднять больного. Оно напоминает большую руку, проще говоря, виселицу. Я думала, что меня просто перенесут, и все, но нет. Приходится использовать горизонтальный ворот, как для грузов на причале для разгрузки. Я настолько поправилась? Честно говоря, это было бы печально. Набирать килограммы приятнее, когда ешь вкусный обед в ресторане, а не когда в тебя вливают кашу.

5

Наивысшая точка самой известной и престижной велогонки в мире.

Нет, я определенно не стала тучной. Скорее похудела: за несколько дней потеряла десять килограммов. Проблема в том, что я не мертвый груз. Большая куча костей.

Я искренне жалею этих женщин, которые меня держат… и выдерживают. Им надо меня подталкивать, поворачивать, поднимать. На простыню кладут ремни, кожаные ремешки, которые леденят спину, потому что на мне вечная больничная распашонка, открытая сзади.

Надо внимательно следить за тем, чтобы не вырвать ни один из проводов, которые меня анализируют и помогают мне жить: ни сердечные датчики, ни зонд для мочи, который кладут на живот, ни трубки трахеотомии и гастростому.

Когда все ОК, дают сигнал, и меня наконец поднимают. Положите куклу-марионетку в сетку: ее колени подтянутся к груди, голова и руки повиснут. Я и есть такая марионетка, и мне очень страшно. Я дрожу от холода, мое сердце закусило удила помимо моей воли.

Преодолеть эти несколько сантиметров, которые отделяют кровать от кресла, — испытание изнурительное и сложное. Меня перетаскивает «кран», и я наконец приземляюсь в кресло. Мои помощницы переводят дух, вытирают лбы. Они проверяют, не нарушены ли соединения проводов и трубок. Нет, все в порядке, приборы реагируют нормально. Голову и руки мне фиксируют с помощью подушек. Мне широко улыбаются, давая понять, что все просто замечательно, и остается только радоваться.

У меня нет никаких иллюзий. Кресло не означает выздоровление. Еще предстоит наполнить ведра потом и слезами, чтобы снова стать той, какой я была.

Женщина говорит со мной, тщательно произнося каждое слово, как это делают обычно в разговоре с больными или старыми людьми:

— Мы вас оставим в кресле совсем ненадолго, чтобы вы к нему привыкли. Так надо. Это для вашей же пользы!

Разумеется, так и есть. Мои «заведующие хранением и выдачей материалов» уже ушли. Ненадолго — это что значит? Остается только ждать, как обычно. Прежде всего нужно справиться с эмоциями, дать возможность сердцу и уму успокоиться. На экране телевизора персонажи суетятся без толку. Мои глаза останавливаются на пузырьке, поставленном на стол. Я снова должна констатировать, что мне остается только терпеть: я, словно предмет, остаюсь там, куда меня поставят.