Меня спасла слеза. Реальная история о хрупкости жизни и о том, что любовь способна творить чудеса

Поначалу положение не кажется неудобным. У меня меняется точка зрения. Чувствуешь себя более доминирующей, менее раздавленной. Я не против того, чтобы оставить положение лежа. Сев, я меняю статус: я не только больная, я готовлюсь снова стать женщиной.

Если бы от меня оторвали все эти провода, если бы меня нормально одели, если абстрагироваться от асептического убранства больничной палаты, смогла ли бы я снова выглядеть «нормальной»? Вернулся ли бы мой облик начала лета, когда я садилась в кресло в гостиной, чтобы почитать журнал? Нет, так я точно не выгляжу. И на этот счет у меня нет никаких иллюзий. Все не так просто. Кресло не означает выздоровление. Еще предстоит наполнить ведра потом и слезами, чтобы снова стать той, кем я была.

Они меня нарядили, это правда. Я вся в подушках: голова, бюст, руки отлично заблокированы. Проблема в том, что я потеряла самые эффективные мои «подушки»: мои ягодицы. Есть известное утверждение: плохая погода — это любая погода, которая длится слишком долго. Правило можно применить и ко мне: плохое положение — это любое положение, которое длится слишком долго. Я снова вынуждена констатировать: неподвижность — медленная пытка. Вскоре, меньше чем через пять минут, в основании позвоночника зарождается боль. Она никуда не уходит, она нарастает. Обо мне просто забыли. Время от времени в проеме двери появляется голова, бросает мне: «Все хорошо?», не ждет ответа, который я не в состоянии дать, и, удовлетворенная, исчезает.

Я скрючиваюсь в моем страдании. Я увядаю от боли. Тогда я плачу. Как будто все слезы, которые скопились во мне, наконец выливаются. Это моя единственная возможность выразить свою боль.

Сколько времени продлился этот первый сеанс?

Наконец бригада возвращается, чтобы вытащить меня из кресла, снова опутать ремешками и уложить в постель. Какое счастье вернуться в кровать, которую еще утром я считала тюрьмой!

Прежде чем уйти, медсестра с улыбкой объявляет мне:

— Теперь вас будут сажать в кресло все чаще и чаще.

Это прогресс, которому я, вероятно, должна радоваться. Несомненно, я должна проявить храбрость, так как мне не устают повторять, что это для моего же блага. Но перспектива регулярного повторения воздушной гимнастики, а потом неподвижного страдания, заставляет меня неприятно содрогнуться.

Начиная с 27 августа пересаживание в кресло становится ежедневным. Как правило, два раза по два часа. Два ужасающе долгих часа. Два часа нарастающего плохого самочувствия. Я не могу удержать дрожь, когда слышу скрежет «виселицы», которую везут по коридору к моей палате. Порой мое нежелание бывает настолько велико, а сердце начинает колотиться так сильно, что бригада медсестер отказывается от попытки. Если мое сердце ведет себя разумно, я снова превращаюсь в куклу-марионетку в сетке, которую загружают и выгружают.

Меня по-прежнему заботливо обкладывают подушками, дают мячики, которые я должна сжимать, рядом кладут деревянную доску со звонком. И оставляют бороться с собственным телом, которому удается чудо: оно атакует меня, оставаясь неподвижным.

Проблема в том, что приспособление для подъема больного выгружает куклу-марионетку, которой я являюсь, недостаточно глубоко на сиденье. Достаточно, чтобы позвоночник оказался чуть перекошенным, и сразу возникает очаг боли, которая разгорается и распространяется. К тому же часто случается так, что моя голова падает, несмотря на все предосторожности. Потом мой бюст неотвратимо клонится к подлокотнику, мое бедро с другой стороны поднимается, подушки вылетают, и меня начинает окутывать нестерпимый жар. Я погружаюсь в настолько глубокий дискомфорт, что опасаюсь за свою жизнь. В самом деле: у меня ощущение, что я могу так погибнуть. Довольно глупо. А если бы это действительно был мой последний час? Я избежала смертного приговора, но чувствую, что погибаю под ударами кресла! В этом сражении между двумя инертными массами именно я прошу о помиловании.

Я скрючиваюсь в моем страдании. Я увядаю от боли. Тогда я плачу. Помимо своей воли. Обильно. Я редко так плакала. Как будто все слезы, которые скопились во мне во время промывания пазух или «соскового теста», наконец выливаются. Это единственная моя возможность выразить свою боль.

Я плачу до тех пор, пока не решаюсь нажать моими слабосильными руками старухи на деревянную доску со звонком.

Но никто не понимает, что происходит на самом деле. Полагаю, персонал считает, что я плачу от тоски, так как мне надоело, и не кресло в частности, а вообще пребывание в больнице. Сестра либо старается изменить мое положение, либо довольствуется тем, что бросает слегка раздраженным тоном:

— Надо посидеть еще час! Запаситесь терпением.

Иногда она ведет себя так, как врач-реаниматолог. Она обходит мое кресло, проверяет, на месте ли подушки, и снисходительно заявляет:

— Ну что вы, все замечательно, вы очень хорошо сидите!

И по сути, это правильно: на что мне жаловаться? В конце концов, это всего лишь кресло, это же не орудие пытки! Мне, несомненно, следовало бы прийти к выводу, что боль — нормальное ощущение.

— Поплачьте, поплачьте…

Это священник. Думаю, он немец по происхождению: его имя Вольфганг. Он часто заходит, когда я сижу в кресле. Садится напротив, берет мои руки в свои. Он поощряет мои слезы. Это единственный священник, который меня навещает. Я его не знаю, он для меня чужой человек. И все же я ему очень благодарна. Он не снимает боль, но немного успокаивает меня.

А вот и Рэй. Он пытается посадить меня поглубже. И не может удержаться от того, чтобы поддразнить меня:

— Какая же ты тяжелая! Страшно тяжелая!

Деннис дал ему хороший совет, потому что сам пережил такую ситуацию и отлично знает, что мне приходится выносить:

— Анжель должна быть как собор!

Это означает, что позвоночник должен быть прямым, как стрела, ягодицы глубоко в кресле, торс и ноги под прямым углом друг к другу. Так тело перестает стонать, или, по крайней мере, оно жалуется намного меньше. Чтобы превратить сеанс реабилитации в мучение, нужно совсем немного: всего несколько сантиметров.

Несколько недель спустя боли проходят. Сидячее положение — это терпимое страдание. А это значит, что я готова к следующему испытанию: меня будут ставить на ноги.

Глава 20. Ветерок надежды

Девушки, которые находятся в моей палате, улыбаются:

— Ах, мадам Либи, вы такая высокая!

Они что, этого не заметили? Один метр семьдесят три сантиметра без каблуков! Правда, когда прикован к больничной постели, нет возможности показать в выгодном свете свои физические достоинства.

Начиная с третьего или четвертого сеанса вертикализации я осмеливаюсь немного покачиваться из стороны в сторону. Это вызывает у медсестер и санитарок, которые за мной следят, откровенный смех:

— Хотите потанцевать? Не включить ли музыку? Только осторожнее: хороший рок может быть опасным.

Я тоже смеюсь, пусть даже мое лицо все еще остается неподвижным.

И если мои глаза влажны, то на этот раз от слез радости.

Стоять — это великолепно! Не лежать, даже не сидеть, а стоять на обеих ногах. По сути, когда встаешь, снова становишься человеком. Именно вертикальное положение отличает нас от животных. Я понимаю, почему много миллионов лет назад наши предки обезьяны решили выпрямиться. А еще я понимаю, почему им потребовалось столько времени, чтобы этого достичь! Стоять — это предел желаний! Даже если у меня слегка кружится голова. Но ведь легкое опьянение — иногда — не приносит вреда, правда?

Стоять — это великолепно! Не лежать, даже не сидеть, а стоять на обеих ногах. По сути, когда встаешь, снова становишься человеком.

И по крайней мере, в этом аппарате я не страдаю. Согласна, мне не удается совершить этот подвиг в одиночку: я стою, но привязана чем только можно! Это могло бы напомнить об экстремалах — любителях острых ощущений на арене не для детей. Но мое ощущение счастья только от того, что я встала… Всему свое время. И этого достаточно, чтобы меня опьянить.