Меня спасла слеза. Реальная история о хрупкости жизни и о том, что любовь способна творить чудеса

Я внимательно прислушиваюсь к себе, я регулирую дыхание, и происходит чудо. Возможно, они накормили меня успокоительным, но факты таковы: страх отступает, и я засыпаю.

Я просыпаюсь. Я жива. Я счастлива от этого, я счастлива еще и от того, что на рассвете меня снова подключили к аппарату. Это большая победа, но не окончательная. Предстоит выиграть еще много сражений, прежде чем победить в войне. Время автономного дыхания увеличивается не линейно, математически, день за днем. Часто менее удачные дни сменяют более удачные. Никогда никакой уверенности. Говорят, что без труда ничего не дается. Я это знаю. На каждый пик надежды отвечает момент тревоги. Я регулярно впадаю в панику, и успокаивает меня аппарат искусственной вентиляции легких.

Я слышу комментарии, не предназначенные для моих ушей:

— Она снова не продержалась.

Я воспринимаю это как упрек. Врачи смотрят на меня издалека, с изумленным видом. Они обсуждают что-то с Рэем. Мне бы так хотелось быть хорошей ученицей. Мне бы так хотелось доставить им удовольствие.

Глава 23. Благословенная вода

Свежесть горы Сент-Одиль… Тихий шелест источника… Глухое бормотание моря… Благодатный поток душа… Сладость глотка воды… Огромное удовольствие от стакана свежей воды! Невероятное, давно забытое удовольствие. Я только что провела целое лето, не выпив ни единого стакана. Я проглотила лишь несколько капель, попавших мне под язык, словно дар, стараниями сочувствующих друзей. Мой рот отчаянно пересох. Я не обезвожена, потому что вода напрямую попадет в мое тело через трубочку гастростомы, но мне ее явно не хватает. Вода — это наркотик, которого я лишена. Я с наслаждением ощущаю холодную жидкость, которая через зонд попадает в мой желудок. И когда один из моих посетителей моет руки под краном, я слушаю, как течет вода, и этот звук для меня подобен божественной симфонии!

Я одержима водой. Сегодня, как и вчера, когда я была в их «коме» и представляла себя крокодилом, плывущим по реке. И тогда, и теперь я многое бы отдала за то, чтобы нырнуть в озеро, в бассейн, в ванну. Даже в обычную лужу!

Я одержима водой. Я многое бы отдала за то, чтобы нырнуть в озеро, в бассейн, в ванну. Даже в обычную лужу!

Вода — одна из главных тем моих «разговоров» с помощью века или пальца. Рэй регулярно это отмечает в зеленой тетради:

«4 сентября. Анжель хочет конфет, леденец. Но это невозможно, слишком много слюны.

10 сентября. Анжель очень, очень хочется пить.

20 сентября. Сосет тряпочки с несколькими капельками воды.

25 сентября. Мечтает о стакане холодной воды.

28 сентября. Ей освежают лицо и язык с помощью пульверизатора».

Эта потребность может показаться парадоксальной, потому что мой рот постоянно занят избытками слюны и слизи. Но если бы слюна увлажняла, как вода, незачем было бы пить. И потом, чтобы слюны стало меньше, как и слизи, мне приклеивают пластыри по обе стороны шеи. И тогда я высыхаю еще больше. Я кажусь себе цветком, забытым в вазе. В вазе, из которой вода давно испарилась.

Я пользуюсь тем, что меня пришли навестить, и выпрашиваю один пшик пульверизатора. Или, что еще лучше, салфетку, смоченную водой, которую мне кладут на губы. Чтобы счастье стало большим, Рэй придумал класть на салфетку свежую цедру апельсина. Я жадно дышу через эти салфетки. Жадность такова, что мои подруги доставляют мне эту радость с недовольным видом: они боятся, что я задохнусь.

Постепенно мне удается баловать себя самостоятельно: смоченную салфетку кладут на край круглой мисочки, и я с огромным трудом пытаюсь поднести всю конструкцию к моему рту. Это тоже тренировка, как и другие. Это тяжело, но я мотивирована. Прогрессируешь всегда лучше, когда в конце пути ждет награда.

Глава 24. Путь Бенджамина Баттона

Мари-Франс, кинезиотерапевт, просит меня показать ей язык.

Я с теплотой вспоминаю того ребенка, которым я была и которым я — по моим ощущениям — иногда все еще бываю. Раз меня об этом просят, я не собираюсь ждать, чтобы меня попросили дважды!

Мой рот широко открыт, я сижу на кровати в моей палате отделения реанимации, на которой мне известна каждая выпуклость, и послушно выполняю просьбу.

Мари-Франс внимательно смотрит в черноту моего рта, вид у нее нетерпеливый.

— Давайте, показывайте язык!

Но я же показываю! Я высовываю его, мой язык, я только это и делаю. Сейчас он должен быть просто огромным. Еще немного — и я лизну Мари-Франс кончик носа.

— Вы его показываете?

Я киваю головой, чтобы обозначить свое «да».

— Нет-нет! Повторяйте за мной.

Я отлично его вижу, язык Мари-Франс. Я снова стараюсь.

Но у нее по-прежнему расстроенное выражение лица.

— Где же ваш язык?

Да вот же он! Я снова утвердительно киваю головой и представляю, насколько странно выглядит моя голова с раскрытым ртом и оторопевшим видом.

— Поверьте мне, вы ничего не делаете. Вот, смотрите.

Она подносит к моему лицу зеркало.

Я машинально, тупо смотрю в него.

И это шок.

Я подтверждаю: вид у меня действительно чертовски нелепый. Рот открыт, но язык выходить не желает.

Но не это меня изумляет. Я прекратила гримасничать, постаралась придать лицу нормальное выражение, но по-прежнему не могу прийти в себя. Из сверкающего прямоугольника, который держит передо мной Мари-Франс, на меня смотрит старая дама.

Это уже не я. Я беру зеркало, пытаюсь медленно двигать его, чтобы под разными углами рассмотреть незнакомку, которой я стала. Так, «незнакомка»… Не совсем, если быть честной. Потому что я вижу в этом прямоугольнике мою маму. Маму в конце жизни, в ее девяносто четыре года, с уставшими волосами, с легкими морщинами на коже, тонкой, словно пергамент. И это ее взгляд, как будто омытый слезами, на который опустилась вуаль тех, чей путь заканчивается.

Мое отражение, на которое я стараюсь не смотреть, — это отражение столетней женщины в доме престарелых. И я оказываюсь перед невероятным вызовом: перемотать пленку назад.

Я никогда бы не подумала, что до такой степени на нее похожа. В прошлом у нас была разная полнота, правда, с возрастом она свои округлости потеряла. А я резко потеряла мою молодость во время странного внутреннего землетрясения.

С того дня, как мне удалось сбежать из тюрьмы моего тела, мне удавалось избегать зеркал. Трижды Рэй приглашал в мою больничную палату парикмахершу. Я чувствовала, что мои волосы стали странными, их кончики напоминали шерсть. И трижды, закончив работу, парикмахерша держала передо мной зеркало, чтобы я оценила результат. И трижды я отказалась. Из кокетства? Скорее из страха перед тем, что я могла бы увидеть.

И все-таки такого я не ожидала! Это не могло быть так ужасно. Я не ожидала, что окажусь настолько… другой.

— Ты даже в коме красавица! — говорила мне Бернадетта совсем недавно. Что должна она думать теперь? По крайней мере, в той сознательной коме я не была старой дамой.

Я узнала об этом позднее, но, судя по всему, я произвела странное впечатление на мою подругу Жанин, тоже большую любительницу пеших походов, когда она впервые пришла меня навестить после моего «пробуждения». Она была вместе с Юбером, коллегой по работе. Они случайно встретились в коридоре и вошли в мою палату вместе, чтобы поддержать друг друга, преодолеть ту легкую тревогу, которая всегда присутствует в подобных случаях. Эта предосторожность оказалась нелишней. В тот день я их не заметила, не почувствовала их присутствия. Я была совершенно неподвижна, с застывшим лицом, но с открытыми глазами. Мои глаза были вытаращены и неподвижно смотрели в потолок за головой.