Мерцание золота

— А ты кем был? — спросил из темноты Чулпанов.

— Писателем.

— А я литературоведом.

Вопрос был закрыт.

Мы вошли в калитку и направились к парому. Ночью он казался гораздо больше, чем днем.

— Трехпалубный, — сказал Чулпанов. — Не меньше тысячи пьяниц помещается.

— Думаешь, на нем плавают только пьяницы? — спросил я.

— Конечно. Трезвые с женами в Хельсинки сидят.

Чулпанов постучал ногой по одному из канатов, которыми паром был пришвартован к причалу.

— Ладно, пойдем, — сказал он. — Паром как паром, ничего особенного.

— А где охрана? — спросил я. — Тоже с женами сидят?

— Эти спят, — хмыкнул Виталий. — Зачем им в независимой стране охрана?

Я тоже хмыкнул. Мне была не совсем понятна логика поведения людей, получивших независимость на дурачка. Наверное, у них каждый день праздник. Во время праздников об охране не думаешь, по себе знаю.

— Ну что, созрел? — спросил Чулпанов, когда мы подошли к отелю.

— К выпивке?

— Нет, к поездке на Святую Елену.

— А сколько надо денег?

— Тысяч пять долларов, — после короткой паузы сказал Виталий. — В оба конца.

— Чуть погодя, — вздохнул я. — На Цейлон заедем?

— Обязательно. Он теперь Шри-Ланка. Я там хорошую пивную знаю.

Мы пробились сквозь толпу уже хорошо набравшихся финнов и поднялись на свой этаж.

Девушки у лифта не было.

— Протрезвела, — удовлетворенно хрюкнул Чулпанов. — Или подобрал кто-то.

Утром я вышел из номера — и увидел ботинок напротив двери, в которую Чулпанов забросил пьяного финна. В гулкой пустоте коридора он смотрелся не только сиротливо, но и символично.

Зачастую только это и остается после разгульной ночи — одинокий, грязный, жалкий ботинок, лежащий на боку.

Я аккуратно поставил его рядом с дверью.

4

Ахмед Цадатов был первым из ныне живущих писателей, о котором я услышал анекдот:

«Одын кофе, — заказал Цадатов кофе буфетчице в Пестром зале Дома литераторов.

— Наконец-то попался грамотный писатель! — обрадовалась она. — Только и слышу с утра до вечера: «одно кофе», «одно кофе».

— И одын булочка, — добавил Ахмед».

В советской литературе существовал клан классиков-националов, о которых знал любой школьник. Все они были заслуженные, увенчанные премиями и государственными наградами. О квартирах, дачах и гонорарах и говорить не приходится. Но и среди классиков существовала градация. Истинными небожителями считались писатели из союзных республик: Олесь Гончар, Эдуардас Межелайтис, Нодар Думбадзе, Мухтар Ауэзов, Чингиз Айтматов, Мирзо Турсун-заде. О последнем, кстати, тоже был написан стишок. «Там Мирзо турсует свое заде», — говорилось в нем.

В белорусской литературе всесоюзными классиками были Максим Танк и Василь Быков. Это если не считать Купалу и Коласа, конечно.

Однако огромная Россия состояла из множества национальных республик, которые тоже тщились внедрить в сонм небожителей кого-нибудь из своих классиков. Но на то и центральная власть, чтобы тащить и не пущать. Существовала строгая субординация. Всем сестрам воздавалось по серьгам, но в определенном порядке.

И все же, как говаривали в кулуарах писательских собраний, настоящий талант пробьет себе дорогу к славе. Имя Ахмеда Цадатова стояло в одном ряду с именами, предположим, Юхана Смуула или Сильвы Капутикян. А может быть, и чуть выше.

Однажды у меня на столе зазвонил телефон.

— Зайди, — услышал я в трубке голос Вепсова.

Директор звонил мне только в исключительных случаях, обычно его распоряжения передавала мне секретарь Галя.

— Сидят, — кивнула на дверь, ведущую в комнату за сценой, Галя.

— Кто? — спросил я.

— Маленький, толстый и с акцентом, — сказала Галя.

Галя в секретари попала недавно и еще не научилась различать писателей по именам.

Я не стал уточнять, кто этот толстый и с акцентом. Сама Галя девушка была рослая, поэтому определение «маленький» можно было смело исключать.

Я открыл дверь и шагнул в святая святых.

— Заходы! — махнул рукой Ахмед Цадатов. Во второй он держал рюмку.

Вепсов снисходительно усмехнулся. Обычно в этой комнате хозяином себя чувствовал Бочкарев.

С Цадатовым я познакомился еще в Минске. У нас проходило какое-то всесоюзное совещание, и мне было велено встретить на вокзале Цадатова.

— Бери мою машину, — распорядился секретарь Союза писателей Иван Чигринов. — Знаешь Цадатова?

— Слышал, — сказал я.

— Станет предлагать выпить — не соглашайся. Вези прямо в гостиницу. А чарку ему мы здесь нальем.

— Один едет?

— С сопровождающими лицами. Думаю, в машине места хватит. Если нет, поедешь троллейбусом. Все понял?

Я понял не все, но уточнять не стал. Разберусь на месте.

Московский поезд подкатил к перрону, и из вагона номер девять, в котором ехал Цадатов, стали выходить пассажиры.

«Не торопится», — подумал я, когда ручеек этих самых пассажиров иссяк.

Через какое-то время в двери вагона появился Ахмед. Из-за живота ему трудно было разглядеть ступеньки. Мы с проводницей почтительно подхватили его под руки.

— Его принимайте, его! — показал Цадатов.

В дверном проеме показался бочонок. Я попытался его принять, но человек с бочонком легко спрыгнул на перрон, не заметив меня.

— Молодэц! — сказал Цадатов. — Это Минск?

— Минск, — кивнул я.

— Значит, приехали куда надо. Машина есть?

— Есть! — по-военному отчеканил я.

Мне стоило большого труда не взять «под козырек», что было бы вполне уместным.

— Тоже молодэц, — сказал Ахмед. — Белорус?

— Конечно.

— Белорус хороший писатель, особенно Быков. Танк есть?

— Есть!

На этот раз я все-таки вытянул руки по швам и встал по стойке «смирно».

— Веди, — распорядился Ахмед.

В машине Цадатов сел рядом с водителем, мы с помощником разместились сзади. Бочонок уютно покоился между нами.

— Что в бочонке? — спросил я помощника, прислушиваясь к легкому плеску в нем.

— Коньяк, — сказал помощник. — Дагестанский.

— Самый лучший, — уточнил с переднего сиденья Цадатов. — Тебя тоже угостим.