Мерзость
Шрифт:
Мы устраиваемся в спальных мешках, допивая остатки кофе, и я вытаскиваю книгу, которую захватил с собой. Это популярная антология английской поэзии времен войны под названием «Душа человека». Я начинаю вслух читать стихотворение Теннисона, но Дикон внезапно прерывает меня.
— Прошу прощения, Джейк. Можно мне взглянуть на книгу?
— Конечно. — Я передаю ему книгу.
Ричард встает — он еще не снял ботинки, обмотки и пуховик, — сворачивает свой спальник, хватает рюкзак и выходит из палатки прямо в снежную пургу.
Я растерянно улыбаюсь, думая, что это шутка — возможно, имеющая отношение к туалетной бумаге, хотя у каждого имелся ее запас, — затем просовываю голову и плечи в клапан палатки Мида и вижу, как Дикон швыряет «Душу человека» в одну из самых
Я закрываю клапан палатки и поворачиваюсь к Же-Ка и Тейбиру. У обоих испуганные и растерянные лица — как и у меня.
Я качаю головой, не зная, что сказать, и размышляя, не вызвала ли высота внезапный приступ безумия у нашего старшего английского друга, как вдруг клапан палатки откидывается и внутрь входит Реджи. Пуховик и теплые брюки она держит в руках — вместе с пуховым спальником и надувной подушкой.
— Можно войти? — спрашивает она уже внутри, снова зашнуровывая за собой клапан палатки.
— Пожалуйста… да… пожалуйста… конечно, — бормочем мы с Же-Ка. Тейбир молча таращится на нее, и я вспоминаю, что он забывает английский, когда расстроен или смущен.
Мы освобождаем место. Реджи кладет подстилку и спальный мешок, снимает незашнурованные ботинки и сидя забирается в спальник. Потом что-то быстро говорит Тейбиру по-непальски; шерпа кивает, натягивает обувь, складывает спальный мешок, берет рюкзак и выходит из палатки.
— Я сказала Тейбиру, что поскольку сегодня ночью буду спать в этой палатке — если вы не возражаете, ребята, — то Тенцингу Ботиа может быть одиноко. Тейбир понял намек. Так у нас будет больше места.
«Она будет спать сегодня здесь», — ошеломленно думаю я. Затем понимаю нелепость своего шока, уместного разве что в Викторианскую эпоху. Кроме спальных мешков, делающих нас похожими на мумии, на нас еще надето несколько слоев шерсти, хлопка и гусиного пуха. Я вспомнил историю о сэре Роберте Фолконе Скотте на Южном полюсе, которую как-то слышал в Англии. По всей видимости, Скотт был довольно консервативен в том, что касалось субординации и классовых различий — говорят, он приказал повесить одеяло, разделяющее единственную комнату хижины, которую они построили на побережье, на две части — для рядового состава и для руководителей экспедиции. Однако на этом первом участке пути к полюсу, когда еще присутствовали те, кто вернется в хижину и останется жив, кто-то почтительно поинтересовался у Скотта, почему он отсутствует дольше, чем другие, когда выходит из палатки на жуткий холод по естественной надобности. «В основном, — ответил он, — из-за трудностей извлечения двухдюймового инструмента из семидюймового слоя одежды».
Другими словами, этой ночью рядом с нами леди Бромли-Монфор ничего не угрожало. Разумеется, как и в том случае, если бы мы все спали голыми.
— Я шла в туалет, когда увидела, как мистер Дикон бросает книгу со скалы, а затем уходит и расчищает себе место в палатке Мида, которую мы наполовину заполнили продуктами для следующих лагерей, — сообщает она.
Я растерянно умолкаю. Шла в туалет? Для того чтобы опорожнить мочевой пузырь в такую погоду, мы, мужчины, — не будучи в этом отношении такими щепетильными, как Скотт, — не выходили из палатки, а просто пользовались приспособлением, которое деликатно называли «бутылкой для мочи». Потом потихоньку — или не совсем потихоньку — выливали содержимое бутылки, когда позволяли погодные условия. Но я никогда не задумывался, какие проблемы могут возникнуть у женщины-альпиниста в этой простейшей форме… «похода в туалет». И теперь представлял, что ей приходится балансировать на краю расселины, и тревожился по поводу возможного обморожения.
Нет, я не покраснел, но отвел взгляд, пока не восстановил душевное равновесие.
— Что это была за книга? — спрашивает Реджи. Я понимаю, что Же-Ка ждет ответа от меня.
— Антология английской поэзии Роберта Бриджеса, «Душа человека», — поспешно объясняю я. — Говорят, Джордж Ли Мэллори читал ее вслух соседям по палатке здесь, в четвертом лагере, и я подумал, что… возможно… будет
уместным…Реджи кивает.
— Тогда я понимаю, почему мистер Дикон бросил книгу в пропасть.
Я смотрю на Же-Ка, однако он, похоже, пребывает в таком же недоумении, как и я. Может, Дикон слегка тронулся на такой высоте? Или мы должны поверить, что он все еще злится на Мэллори — или ревнует к нему? И то, и другое выглядит бессмысленным.
Затем Реджи задает вопрос, который переносит меня из мира предположений прямиком в мир невероятного.
— Кто-нибудь видел вашего друга Ричарда Дэвиса Дикона обнаженным? — бесстрастным голосом спрашивает она.
Мы с Жан-Клодом смотрим друг на друга, но ни он, ни я не в состоянии выдавить из себя хотя бы слово или даже покачать головой.
— Не думаю, — говорит Реджи. — А я видела.
«Бог мой, они с Диконом были любовниками с тех самых пор, как мы встретились в Дарджилинге, — думаю я. — А вся эта раздраженная пикировка — просто дымовая завеса…»
Жан-Клоду каким-то образом удается задать интересующий меня вопрос. Возможно, французу это сделать легче.
— Могу я полюбопытствовать, когда вы видели его обнаженным, миледи?
Реджи улыбается.
— В первую же ночь после вашего прибытия на мою плантацию в Дарджилинге. Но это не то, о чем вы думаете. Я приказала Пасангу подсыпать морфий в бренди мистера Дикона, чтобы он крепко уснул. Затем мы с Пасангом осмотрели его тело при свечах. К счастью, в более теплом климате мистер Дикон спит без одежды. Ничего личного, смею вас заверить. С чисто медицинскими целями, по необходимости.
Я не знаю, как на такое реагировать, и поэтому молчу. Не только безумие, но и неслыханное оскорбление. Ничего личного? Что может быть более личным: подсыпать тебе наркотик и осмотреть, пока ты голый?.. Я задаю себе вопрос, не осмотрели ли они с Пасангом всех нас в ту ночь — помню, я тогда крепко спал. Но зачем?
Ни я, ни Жан-Клод не задаем этого вопроса вслух, но Реджи на него отвечает.
— Кто-нибудь из вас знал мистера Дикона до войны?
Мы качаем головами.
— А кто-нибудь из вас был знаком с ним в первые годы после окончания войны?
И снова мы молча даем понять, что нет. Иногда я забываю, что Жан-Клод познакомился с Диконом и стал ходить с ним в горы всего на два месяца раньше меня.
Реджи вздыхает.
— Во время войны капитан Эр. Дэ. Дикон упоминался в официальных сводках не менее четырнадцати раз, — тихо говорит она. — Вы знаете, что это значит?
— Что Ри-шар очень храбрый? — неуверенно произносит Же-Ка.
Реджи улыбается.
— Среди всей той бойни и всей той храбрости, — отвечает она, — упоминание в четырех или пяти сводках — это уже нечто из ряда вон выходящее. А семи или восьми упоминаний удостаивались такие смельчаки, которые неизбежно гибли в бою. Капитан Дикон — понимаете, он отвергал многочисленные попытки присвоить ему чин майора или полковника — был в самой гуще сражения при Монсе, когда британский экспедиционный корпус бросили в брешь на фронте во время первой битвы на Марне, а также на Ипре, — (многие британские солдаты произносили «Иппер»), — в Лоосе во время битвы при Артуа в тысяча девятьсот пятнадцатом, участвовал в битве при Сомме в феврале тысяча девятьсот шестнадцатого, когда в первый же день до завтрака британские войска потеряли пятьдесят восемь тысяч человек, в Мессинской операции и, наконец, в самых тяжелых сражениях войны — в битве за Пашендаль в тысяча девятьсот семнадцатом и во второй битве на Марне в тысяча девятьсот восемнадцатом.
— Откуда вы все это знаете? — спрашиваю я.
— От моего покойного кузена Чарльза, — отвечает Реджи. — Но по большей части от кузена Персиваля.
— Я думал, что Персиваль — молодой Бромли — не был на войне, — говорит Жан-Клод.
— Персиваль не воевал. По крайней мере, в мундире, как капитан Дикон и мой кузен Чарльз. Но у Персиваля были… скажем… обширные связи… в Министерстве обороны.
— Но ваш кузен Перси был уже мертв, когда вы узнали, что с этой миссией прибывает Ри-шар, — не сдается Же-Ка.