Мерзость

Реджи кивает, достает крошечную метелку и откуда-то находит в себе силы просунуть голову в палатку и вымести оттуда почти весь снег. Затем она выворачивает наизнанку спальные мешки, вытягивает на солнце и прижимает камнями, чтобы их не унесло внезапным порывом ветра.

Закончив, Реджи достает из внутреннего кармана барометрический высотомер и смотрит на шкалу.

— Двадцать пять тысяч двести пятьдесят футов, плюс-минус двести футов погрешности на погоду, — сообщает она и замолкает, тяжело дыша. Я вижу, что она указывает на что-то внизу, слева от нас.

Мне требуется целая минута, чтобы разглядеть. Два обрывка зеленого брезента на заснеженной скалистой площадке на крутом склоне.

— Пятый лагерь в двадцать втором, — поясняет Реджи.

Глупо, конечно, но я радуюсь тому, что для разбивки пятого лагеря мы поднялись на 200 или 300 футов выше, чем железные люди из экспедиции 22-го года.

— А где… палатки… лагеря… двадцать четвертого года? — спрашиваю я.

Реджи пожимает плечами. Она говорила, что летом прошлого года вместе с Пасангом поднималась до пятого лагеря предыдущей экспедиции, и я подозреваю, что она знает, где это место, но слишком устала, чтобы отвечать.

Какую бы палатку или палатки мы ни выбрали для ночлега — а от мысли о том, что придется провести ночь в таком ненадежном сооружении на сильном ветру, у меня холодеет внутри, — по рассказам Дикона, Нортона и остальных я прекрасно представляю, каким будет остаток этого дня.

Во-первых, нам с Реджи предстоит достать немногочисленные предметы первой необходимости — здесь уже имеется печка «Унна», так что принесенную с собой мы прибережем для следующего лагеря — и заползти в спальные мешки, наслаждаясь обманчивым ощущением тепла под нагретым лучами солнца брезентом палатки. Слишком уставшие, чтобы заняться чем-то полезным, мы будем просто лежать без движения каждый в своем спальнике минут сорок пять или даже час, время от времени включая «английский воздух», чтобы отогнать головную боль, которая уже заползает в черепную коробку, как клубящаяся масса облаков на леднике Восточный Ронгбук далеко внизу.

Потом один из нас — я очень надеюсь, что это будет Реджи, — найдет в себе силы, чтобы с частыми остановками (и еще более частыми стонами) выползти из спального мешка, из палатки, проковылять по жутко крутому склону к ближайшему участку чистого снега, в десяти шагах от палатки и всего в четырех шагах от висящей над пустотой палатки слева от нас, и потратить последние силы, чтобы наполнить снегом два алюминиевых котелка.

Затем, с такими же стонами и охами, мы будем вместе разжигать проклятое твердое топливо, открывать консервные банки и пакеты с едой — непростое дело на такой высоте — и два часа готовить обед, на который нам даже не хочется смотреть: наверное, пеммикан или вареную говядину (должно быть, ее любит Дикон, поскольку взял ее так много), — а потом «кипятить» едва теплый чай с большим количеством сахара и сгущенного молока.

От мысли о еде желудок сжимают спазмы. Наверное, я просто буду спать весь день и всю ночь. У нас в термосах еще осталась вода. Ее хватит до завтра. Или до самой смерти. В зависимости от того, что наступит первым.

Поэтому слова Реджи вызывают у меня не просто удивление — оторопь.

— Как вы отнесетесь к тому… чтобы… подняться… к шестому лагерю?

— Сегодня? — Мой голос похож на писк.

Кивнув, она извлекает откуда-то из-под застегнутого пуховика маленькие дамские часики.

— Еще нет двенадцати. Дикон говорит… они поднялись из пятого лагеря… в шестой… меньше чем… за четыре с половиной часа. Мы можем добраться туда задолго до… темноты.

Мне кажется, что это чистая бравада, что Реджи просто шутит, но потом я смотрю на ее обожженное солнцем лицо и прекрасные глаза между спущенной кислородной маской и сдвинутыми на лоб очками и понимаю, что она абсолютно серьезна.

— Они начали подъем… утром, — говорю я. — Отдохнувшими.

Реджи качает головой, и локоны ее иссиня-черных волос выбиваются из-под шерстяной шапочки, надетой под капюшоном.

— На такой высоте… невозможно толком отдохнуть. Одно… мучение. Лежишь… без сна. Это можно делать… и на высоте двадцати семи тысяч футов… ночью. А утром… начнем искать… Перси. По пути вниз.

— Дикон и Же-Ка рассчитывают, что мы будем здесь… в пятом лагере, — выдавливаю из себя я.

Реджи пожимает плечами.

— Я оставлю им записку.

Из внутреннего кармана она достает маленький блокнот в кожаной обложке и маленький карандаш.

«Боже милосердный, — думаю я. — Она и вправду не шутит!»

Я выкладываю козырную карту. На это ей нечего будет возразить. Я спасу наши жизни… или по крайней мере, свою жизнь.

— Там нет… шестого лагеря, — произношу я, пытаясь придать своему тону оттенок сожаления. — Мы не знаем, где… его разбить. Мы не успеем… разбить его… до наступления ночи. Мы замерзнем… насмерть.

— Глупости, — отвечает Реджи.

Она деловито пишет. Затем запихивает немного подсохшие спальные мешки в наклоненную палатку, показывает мне записку, кладет на ближайший спальник и прижимает камнем. Всего несколько слов, наш смертный приговор — по крайней мере, мне так кажется. «В пятом лагере в полдень. Оба в порядке. Решили идти дальше и разбить шестой лагерь около 27 000. Начнем поиски на стене утром. Реджи».

Она туго зашнуровывает клапаны палаток, и мы со стонами и вздохами поднимаемся на ноги. Головокружение едва не сбрасывает меня с 2000-футовой высоты на Северное седло, и я отчаянно размахиваю руками, словно это рудиментарные крылья не умеющей летать птицы. Если я упаду назад, то между мной и обрывом нет ничего, что может меня остановить. Я раскачиваюсь, как пьяный, в тщетной попытке сохранить равновесие, а затем чувствую сильную ладонь Реджи на своем плече, которая удерживает меня на месте.

Когда мне удается наконец восстановить равновесие и немного отдышаться, Реджи как ни в чем не бывало хлопает меня по плечу.

— Мы можем оставить первый кислородный… баллон… когда он опустеет, — говорит она и натягивает маску. — Может… в конце подъема стоит… поберечь кислород. Больше останется… на завтра.

— Конечно, — выдыхаю я поверх своей маски. — Как… скажете… мэм.

Мы поворачиваемся лицом к невероятно крутому нагромождению убийственно скользких плит из черного гранита и снега и готовимся сделать первые тринадцать шагов. Почти в 6000 футах над нами в холодном и постепенно тускнеющем послеполуденном свете начинает сиять Западная стена заснеженной вершины Эвереста. Облачный султан снова тянется от нее на много миль к юго-востоку. Я пытаюсь представить, каким будет ветер там, на высоте 27 000 футов, всего в нескольких сотнях футов ниже Желтого пояса, последнего ориентира и разделительной линии между Северо-Восточным гребнем и прямой — если вообще существующей — дорогой к вершине. Но затем мне приходится приструнить свое воображение — чтобы не сесть на камень и не заплакать, как ребенок.

Мы делаем первые тринадцать шагов.

Понедельник, 18 мая 1925 года

— Джейк, — тихо окликает меня Реджи, — если вы не спите, то вам стоит на это посмотреть.

Конечно, не сплю. Наш «шестой лагерь» больше похож на невеселую шутку — маленькая 10-фунтовая палатка Мида с двумя стойками ненадежно примостилась на наклонной каменной плите, такой крутой, что нам приходится упереться ногами в камень, удерживающий нижний край палатки, и спать под наклоном, отчего создается впечатление, что спишь стоя. По крайней мере, я догадался расстелить на плоской поверхности камня еще одно одеяло, когда мы закрепляли палатку на склоне горы, так что за ночь ледяная скала не смогла полностью передать нам невероятный холод этого неземного мира на высоте 27 000 футов.