Мерзость

— Граф Дикон? — вырывается у меня.

— Люблю американцев, — смеется Реджи. — Нет, мистер Дикон, несмотря на все его возражения, носит титул девятнадцатого графа Уотерсбери. — Она произносит имя на британский манер, растягивая гласные.

— Несмотря на возражения? — Ладони Же-Ка взлетают вверх.

— Мистер Дикон не может законным образом отказаться от наследственного титула, — объясняет Реджи. — Однако он не желает на него откликаться, отказался почти от всех поместий и не участвует в заседаниях палаты лордов.

— Не представлял, что кто-то может не хотеть быть графом, — удивляюсь я. — И что он вынужден быть им, даже если не хочет.

— Многие люди в Соединенном Королевстве тоже не представляют, — говорит Реджи. — Как бы то ни было, в тысяча девятьсот девятнадцатом, находясь во Франции, мистер Дикон передал в пользу короны два своих поместья с двадцатью девятью тысячами акров земли и всеми доходами. С условием, что самый большой дом, Брамблз, которому больше девятисот лет, превратят в санаторий для выздоравливающих после ранений. После войны мистер Дикон так и не вернулся в Англию. У него есть скромный доход — кажется, нерегулярные авторские отчисления за романы и стихи, которые он публиковал до войны под различными псевдонимами, — и с тысяча девятьсот девятнадцатого он почти не покидал Альпы.

— Вы хотите сказать, что Ричард Дэвис Дикон сумасшедший? — спрашиваю я.

Реджи смотрит на меня в упор, прищурив свои ультрамариновые глаза.

— Никоим образом, — резко отвечает она. — Я пытаюсь объяснить, почему ваш друг взял сборник стихов и выбросил в пропасть.

— Я не понимаю.

— Мистер Дикон знает, что в сентябре тысяча девятьсот четырнадцатого, когда война с Германией только началась, недавно созданное бюро военной пропаганды организовало тайную встречу лучших писателей и поэтов Англии, которая состоялась в Веллингтон-Хаусе на Букингем-гейт. Там присутствовали Томас Харди, мистер Герберт Уэллс…

— «Война миров»! — вырывается у меня.

Реджи кивает и продолжает список.

— Редьярд Киплинг, Джон Мейсфилд — католический писатель, — Гилберт Кит Честертон, Артур Конан Дойл… Джордж Маколей Тревельян, Джеймс Мэтью Барри…

— Питер Пэн! — восклицает Же-Ка.

— Очевидно, мистер Дикон был достаточно уважаемым поэтом, поскольку его тоже пригласили, — тихим голосом продолжает Реджи. — Вместе с его другом поэтом Робертом Бриджесом. Всех их предложили освободить — даже молодых, таких как мистер Дикон, — от воинской повинности во время войны, чтобы они послужили стране своим литературным талантом. В первую очередь поддерживая высокий моральный дух британцев и никогда… никогда не раскрывая перед ними, какой ужасной может на самом деле оказаться война.

— Но Дикон пошел на фронт. — Ладони Жан-Клода теперь сложены вместе, словно в молитве.

— Да, — кивает Реджи. — Однако его друг и собрат по перу Роберт Бриджес остался дома и за всю войну не написал ни строчки. Вместо этого он редактировал антологию возвышенной английской поэзии — ту самую «Душу человека», которую Джордж Мэллори дважды читал здесь, в четвертом лагере, и которую вы пытались читать сегодня вечером, Джейк.

Я смущен.

— Но все это — хорошая английская поэзия. Классика. И там даже есть одно из ранних стихотворений Дикона.

— И ни одного упоминания о войне, — прибавляет Реджи.

— Правильно, — соглашаюсь я. — Тематика разнообразная, но ни одного английского стихотворения о войне. И…

Я умолкаю на полуслове. Кажется, до меня доходит.

— Газеты тоже включились в пропагандистскую кампанию, — говорит Реджи. — Разумеется, без них никак, правда? Списки потерь там публиковались, но не было никаких описаний ужасов войны… ни разу. Все газеты с готовностью выполняли распоряжения бюро пропаганды. Кузен Чарльз писал мне в тысяча девятьсот девятнадцатом году, что Ллойд Джордж сказал (надеюсь, я дословно помню цитату) Скотту из «Манчестер гардиан», что «если бы люди действительно знали» — он имел в виду бойню на полях сражений в Бельгии и Франции — «если бы люди действительно знали, война закончилась бы завтра».

Я говорю медленно и осторожно, тщательно выбирая слова, словно иду между расселинами по снежному полю.

— Значит, сборник «Душа человека» был… работой бюро пропаганды… чтобы война продолжалась, несмотря ни на какие жертвы?

Реджи молчит и даже не кивает, но я вижу: она довольна, что я наконец сообразил. Иногда я туго соображаю, но горжусь тем, что у меня все же хватает ума это делать.

У Жан-Клода встревоженный вид.

— Реджи… Леди Бромли-Монфор, — довольно громко говорит он, чтобы перекричать треск терзаемых ветром стен палатки, — наверное, это не единственная причина, почему вы поделились с нами информацией такого сугубо личного свойства о Ри-шаре.

— Не единственная. Мне известно, как сильно вам троим хочется использовать деньги моей тети, чтобы получить шанс подняться на Эверест. Но понимаете, я не убеждена, что наш дорогой мистер Ричард Дэвис Дикон хочет вернуться назад.

Суббота, 16 мая 1925 года

Дикон планировал — прежде чем отобрать у меня книгу и удалиться — встать посреди ночи, выпить горячего чаю, одеться при свете шипящих ламп, выйти из палатки и выдвинуться к пятому лагерю. Часа в четыре утра. Поэтому когда мы с Же-Ка и Реджи забираемся в тесные спальные мешки, чтобы немного поспать, я ставлю будильник в своих карманных часах на 3:30. Часы превосходные и очень дорогие, подарок отца по случаю окончания Гарварда, и что бы ни случилось тут, на Эвересте, я бы очень не хотел их разбить. У них имеется очень удобная функция — они беззвучно сообщают о достижении установленного на будильнике времени вибрацией маленького металлического рычажка на задней крышке.

Я кладу часы в карман жилета и в 3:30 чувствую лихорадочный трепет в районе сердца. И мгновенно просыпаюсь, несмотря на усталость.

Как ни странно, за те несколько часов, что у нас были, мне удалось немного поспать. Один раз Жан-Клод разбудил меня и прошептал: «Ты не дышишь, Джейк», — и я глотнул «английского воздуха» из баллона, который мы положили между нами; но в целом я так крепко еще не спал с тех пор, как мы поднялись высоко в горы. В третьем лагере я просыпался и хватал ртом воздух просто от усилия, необходимого, чтобы перевернуться с боку на бок, и все время натыкался на замерзший иней от собственного дыхания, но здесь, на 1500 футах выше, я спал как младенец.

Значит, сегодня утром мы остаемся в лагере. Боковые стенки палатки по-прежнему трещали и хлопали, и я отчетливо слышал удары бесчисленных снежных шариков о брезент. «Еще день можно поспать и отдохнуть», — с облегчением думаю я и снова зарываюсь в спальник, хотя рациональная часть моего сознания понимает, что лишний день на такой высоте — не самая лучшая идея.

Термин «зона смерти» в 1925 году еще не вошел в обиход, но после трех британских экспедиций на Эверест суть этого явления уже стала ясна.

Здесь, в четвертом лагере, организм уже страдал от последствий пребывания на такой высоте. Я уже говорил, что кислорода тут столько же, сколько на уровне моря, — 20,92 процента, если быть точным, — но при пониженном атмосферном давлении наши легкие не в состоянии обеспечить организму доступ к этому необходимому ресурсу. Внизу, в первом лагере, на высоте всего 17 800 футов атмосферное давление — а значит, и количество кислорода, которое могут получить легкие, — в два раза меньше, чем на уровне моря. Если нам удастся взойти на вершину горы высотой чуть больше 29 000 футов, давление там будет составлять всего одну треть от нормы. Этого едва хватит, чтобы не потерять сознание, и явно недостаточно, чтобы предотвратить головную боль, тошноту, сильнейшую «горную усталость» и — возможно, самое худшее, с точки зрения альпиниста, — невероятную путаницу мыслей, галлюцинации и помутнение сознания.