Место смерти изменить нельзя

Нарядный, как рождественская игрушка, этот город был полон ленивой неспешности, праздничной праздности; улицы и кафе были заполнены неторопливым народом, врастяжку смакующим Париж. Это было как теплая утренняя нега, как расторопный поднос в постель, и кофе с горько-терпкой, будоражащей ноздри поземкой седого парка на черной обжигающей поверхности, и — обещанием удачи — сдобный, чуть сладкий дух горячих круассанов… Это было как вечерний бокал красного вина, в котором плещет, разбивая рубиновые грани, свеча, и капля сползает по тонкой ножке, и, бледнея, медленно впитывается в розовую скатерть, и ты перекатываешь и греешь во рту терпкий глоток, вчувствоваясь в весь его букет, во все оттенки вкуса и запаха, и потом проглатываешь, слушая, как он медленно втекает в тебя, оживляя и снимая усталость…

Так Париж втекал в вены чистой энергией стройных архитектурных линий, всегда праздничной палитрой витрин, кафе, цветов, налетающей с ветром старой песенкой Ива Монтана, которую играет на аккордеоне мальчик, обходя кафе…

Максим не много путешествовал: видел Германию и Штаты; но уже знал, уже чувствовал, что Париж — это пространство, на редкость успешно гармонизированное человеком и не имеющее себе равных на земле.

До свидания, Париж. Надеюсь, мы с тобой еще встретимся. В других, лучших обстоятельствах…

На автоответчике Максим нашел послание. Он нажал кнопку. Ровный Сонин голос говорил: «Похороны должны состояться в понедельник, время и место уточню позже…»

У Максима было такое чувство, что он получил оплеуху. Он покраснел — хорошо, никто не видит! — и сел на стул.

Как же он не подумал? Как он мог забыть, не сообразить, не учесть, не понять — что должны еще быть похороны и что он не может на них не присутствовать?! Как он мог, эгоист несчастный, приготовиться сбежать, словно прыщавый мальчишка с комплексами неполноценности? Не любят его здесь, видите ли! Стыд какой.

Еще остался последний долг перед дядей.

Как жаль, что последний.

Он снова шел по Елисейским полям — на этот раз, чтобы переоформить билет. Париж потерял свое обаяние, померк, закрылся. Это был просто шумный и праздный столичный город, полный туристов и бездельников; город, в котором жил его дядя; город, в котором убили его дядю.

Следовало ответить на Сонин звонок. Максим долго делал круги вокруг телефона, проговаривая вслух фразы, которые он собирался ей сказать. Почему-то это было чудовищно сложно — сказать простые слова сочувствия, предложить помощь… Она была с ним намеренно холодна, подчеркнуто холодна, и он не знал, как ему теперь себя вести.

Бесплодно промучившись минут двадцать, он положился на судьбу и набрал ее номер. Телефон трясся в его руке так сильно, что ему даже стало смешно.

Все мучения, однако, были напрасны: то ли Сони не было дома, то ли она не желала подходить к телефону, но у нее включился автоответчик.

«Спасибо за звонок, — говорил Максим магнитофону таким же ровным голосом, как Соня ему, — я непременно буду. Если тебе нужна моя помощь, позвони мне, я буду рад быть полезным».

Он все еще сидел у телефона, задумавшись, когда раздался звонок. Максим вздрогнул, и сердце его ухнуло: Соня!

Но это был Реми.

— Я лучше придумал, — сказал детектив. — Я вас приглашаю поужинать со мной.

— Да что вы… — начал было Максим, но детектив перебил его:

— Во-первых, вы уезжаете, во-вторых, я у вас в долгу. А я не люблю быть…

На этот раз его перебил Максим.

— Я перенес отъезд на вторник. В понедельник будут похороны.

— Это ничего не меняет, — сказал Реми. — В семь часов — вас устроит? — я за вами заеду.

— Идет, — ответил Максим. — Спасибо.

Третий раз за этот день он оказался на Елисейских полях. В немецком ресторанчике, хитро расположившемся в одной из многочисленных торговых галерей, выходящих на Елисейские поля, они ели шукрут — тушеную капусту с различными сосисками и копченостями, — запивая темным густым сладковатым пивом. Глянув на Максима, Реми спросил, прожевав:

— Вы не заболели?

— Нет… Скорее так, настроение…

— Понимаю.

Реми сочувствовал. Это бывало с ним не всегда. Сталкиваясь со смертями и с близкими родственниками умерших, он зачастую ограничивался сочувствием к умершим, но далеко не всегда к их близким. Он умел отличать взгляды, застывшие от горя, от взглядов с застывшей пустотой. Он чувствовал, когда слезы уже выплаканы и когда слезу не выдавишь. Он чувствовал меру, в которой горе не фальшиво, и фальшь, которая перехлестывает через меру. Максим был ему симпатичен ненаигранностью своего переживания, которое, может быть, не было слишком глубоким (да и не могло быть, он ведь практически не знал своего дядю!) — но и не показным. И Реми приступил к отвлекающему маневру — а именно: к отчету о своих расследованиях.

— Вы даже не можете представить, какую информацию я раскопал о Мадлен!

— интриговал он.

— Да что вы? — вяло спросил Максим.

— Представьте себе, у Мадлен имеется в распоряжении заявление, заверенное нотариально, в котором Арно признает свое отцовство!

— И что это дает?

Реми видел, что Максиму все это стало достаточно безразлично, и понимал состояние подавленности, в котором находился этот симпатичный русский. Приехать в чужую страну и сразу же вляпаться в такую историю! Совсем как он сам, Реми, недавно в Москве (См.: роман «Шантаж от Версаче».)…

— А дает нам это вот что: Мадлен, судя по всему, собирается поучаствовать в дележе наследства.

— Столика?

Максим только сейчас понял, что он совершенно забыл о столике. Напомнив ему об этом, Реми, сам того не желая, сгустил и без того мрачные краски. В самом деле, ничего у Максима не получилось в Париже. Ни сценарий, ни любовь, ни наследство…

— Да. Я, право, вам сочувствую, что так получилось с вашей семейной реликвией…

— Не стоит терять на это время.

— Зато наследникам есть, что делить. Правда, пока мне до конца не ясно, как именно Мадлен собирается воспользоваться этой бумагой: она не очень-то действительна. Теоретически, чтобы признание отцовства Арно вступило в силу, нужно еще, чтобы Ксавье официально признал чужое отцовство и отказался от своего.

— Может, именно поэтому Мадлен ему все и выложила?

Ага, заинтересовался наконец!

— Хорошая мысль, Максим, очень хорошая! Только как Мадлен могла знать, что Арно будет убит? Она ведь сказала это Ксавье до убийства. Не слишком ли преждевременные хлопоты о наследстве?

— Кто ее знает… Может, просто подсуетилась, на всякий случай — узаконить заявление Арно, а там пусть лежит, ждет своего часа… А может быть, просчитала все заранее?

— Включая реакцию Ксавье? Предполагая, что он может убить Арно?

— Вы такой мысли не допускаете?

— Кто знает, кто знает… Она, между прочим, достаточно богата, Мадлен.

Я еще кое-что припас для вас: рекламное бюро, которым она руководит, принадлежит ей! Правда, мне не удалось узнать, на какие средства она его купила.

— Тогда зачем ей наследство?

— Максим, ну вы не будете мне снова рассказывать жалостливые истории о бескорыстных наследниках! Я вам уже говорил, мимо наследства никто равнодушно не проходит.

— Да, конечно, — поспешно согласился Максим.