– Не хотел появляться на свет, таки не спрашивал вроде никто.Но запомнил кленовую ветку,майский вечер и вопли котов.Как несли на руках в коммуналку,а позднее вели в первый класс.Собирали с товарищем марки,он калекой вернулся как разиз Афгана, но это спустя летдесять что ли (точней не могу).Дальше тянется то, что не тянетвспоминать. Понимаешь?– Угу.Понимаю.– Женитьба и служба.Недомолвки. Скандалы. Развод…Сам не знаю, кому это нужно.– Никому, – говорит и берётсигарету.– А кто говорит-то?– Человек без особых примет.Сядет рядом и тут же сгорит онили, может быть, скажет:– Привет!Ты бы это… Начнём всё сначала, —усмехнётся,
поправит парик…И увижу: за чашкою чаясам с собою толкует старик.Привалился спиной к батарее,дочку с зятем имея в виду;привели его в дом престарелых,а сказали, что в школу ведут.
Старик
схоронил трёх жён теперь уже не ходокделит квартиру с призраками и кошкойи соседи слева зовут его «кабысдох»а соседи справа «зомби» и «старикашкой»призраки оживляются по ночамщёлкают пальцами пахнут тоской и потома потом наступает утро и огненная печатьзаверяет действительность или что тамон поднимает к небу слезящиеся глазаи немедленно забывает зачем их поднялу него на щеке зелёная стрекозаа на подбородке вчерашний полдникон вышел за хлебом упал на газон и спити снится ему как у окна в гостинойпыльное кресло качается и скрипитпокрываясь сизою паутиной
Старик-2
После 60-ти стал замечать,что смерть уже близко;и пахнет она чем-то женским – левкоями ли, пачулями.И на всём печать какая-то неразличимая.И птицы летят низко.Еле-еле звучат.– Закрой окно, холодно, – жене говорит он.Сам сидит на стуле, чем не конная статуя?И лунный свет омывает профиль его небритый,в шарики ртути скатываясь.В 65 совершил экскурсию в Шибальбу.Вышел из комы и затаил обиду.Там, под землёю, нет вакантного гида —слишком много туристов к разрушенным пирамидам,а его… видали в гробу.Впрочем, трудно сказать, так ли оно на деле,если ты действительно кончилсяи астральному телу некуда возвращаться.Вот он смотрит в зеркало, а из зеркала смотрит демон —весь в пигментных пятнах, перекошенный, всклоченный,дышащий часто-часто.И нет никого, кто бы его утешил:жена ушла годом раньше,сын живёт за границей…А птицы кричат всё тише,но вид у них шибко страшный.И это уже не птицы.
Мойра
Мир был прозрачен, призрачен, непрочен.А мы лежали рядышком, что прочерк,два прочерка в постели и графе«Любовь», поскольку дело не в любви, ноя просыпался лишь наполовину,а ты сидела в маленьком кафев своём воображении, пила тамдвойной эспрессо, плитку шоколадавертела в длинных пальцах. Я же шёлпод душ – не знаю только, наяву ли —стереть с лица улыбочку кривую,использовав стиральный порошокпо назначенью, так сказать, прямому…Мы жили в доме с видами на Мойру:вот ножницы, а вот она сама,склоняясь над трепещущею нитью,бормочет по привычке «извините»,«приятных снов» и прочие слова.Мы смотрим на неё без интереса.И наши жизни, что двойной эспрессо;грохочущий экспресс из пункта Иксв мерцающую точку невозврата,огнём сверхновой бывшею когда-то.И дольше века длится этот микс.
«Фрагмент лица. Руки обломок пыльный…»
Фрагмент лица. Руки обломок пыльный.Здесь статуя стояла в водевильнойнелепой позе. Здесь снимали фильмиз чьей-то жизни – трудной и короткой.И ставили его на перемотку.И выходили в непрямой эфир.Фарфоровые куклы на комодах.Какие-то укурки в эпизодах.Игра актёров – так себе игра.Шестнадцать серий втиснув в два сезона,создатели молчат не без резона,поскольку дальше – чёрная дыра.Ты всё забыл, покуда дул на кофе.Тебя здесь нет. Швыряет в реку профисвой пистолет. И мелом обведёнлишь силуэт отсутствия кого-то.И детектива мучает икота.И он идёт к машине под дождём.Тебя здесь нет, но в двадцать пятом кадреподействует (что вообще-то вряд ли),едва над ямой вырастет семья,таблетка от мигрени ли, сирени,от версий, что ещё не просмотрели,от нестыковок, от чужого «я».
«Ещё
хотелось крепких женских ног…»
Ещё хотелось крепких женских ног —погладить и почувствовать: живые.Свой собственный укромный уголокв саду ещё и чтобы дождевыенад садом проплывали облака.А женщины… Так есть сестра и мама,и этого тебе навернякахватило бы для вводных глав романа.Сначала он по-бунински тягуч,потом по-пастернаковски порывист.Ты запираешь комнату на ключ,чтоб мать с сестрой в вещах твоих не рылись.Идёшь к подруге, пьёшь дрянной портвейн.И вот оно случается, и сноваслучается, но выставлен за дверь,ты зол и бледен. И тебе все сорок.А если присмотреться – шестьдесят,что раздражает молодого босса.И на тебе как будто бы висятдолги и внуки, только первых больше…На старой даче сад шумит листвойи вспыхивают блики на малине.А ты сто лет не виделся с сестрой —с тех самых пор, как мать похоронили.
«Там здание стояло буквой «П»…»
Там здание стояло буквой «П»,тяжеловесно и подслеповато,с квартирами, подобными купе,в которых от зарплаты до зарплатыпод стук колёс, и сердца, и т. п.Налево – цирк, направо – лесопаркв грибном дожде ли, гробовом молчанье…Там ты и рос – не хиппи и не панк,они тебя вообще не замечали;и если честно, хорошо, что так.Направо – сквер, налево – гаражи(не уследишь за памятью фальшивой).Просил на вынос калорийной лжио чём-то большем, но не разрешили.Да и зачем оно тебе, скажи.
«Вот я иду, а где-то ты идёшь…»
Вот я иду, а где-то ты идёшь,как ранний Бродский или поздний дождь,к облупленной скамейке, на которойгоразд старик, похожий на шута,втолковывать, что всё есть суета.А мы как будто слушаем и тонемв сосудах сообщающихся ям,воздушных, с воробьями по краям.Я – духовидец, ты – канатоходец.Там, наверху, живёт смешной народец,переводящий с дактиля на ямблюбую (представляешь?) чепуху.Никто не знает, что там наверху,хотя путеводителей подробныхне счесть, что вообще-то не удобно;точней, преумножает чепуху(et cetera). Вложи сюда какойзахочешь смысл.Начав за упокой,смиряются, не просят хэппи-энда.Я затаюсь, а ты дождись моментаподать мне знак бегущею строкой:«Экклезиаст-соломинка-омерта».
Камень
Действительно, свечи каштановпохожи на свечи, дружок.И вечер, как очи шайтанов,предательски ярок и жёлт.А всё, что пыталось случиться,вплывает в оконный проём.И пеплом Клааса стучитсяв двухкамерном сердце твоём.И плачет оно, и трепещет,и будто бы ходит внутри.Сдавай на хранение вещии камеры плотно запри.Запри, чтоб не вырвался вирус,стремительный вирус стыда.И ключик захватанный выбрось.И не обольщайся, когдапридут бутафоры метафори вылепят ловкий пейзаж:клубящийся облачный табор,каштаны, сносящие баш…На Осипа бледной эмали,под музыку в Летнем саду,поймают тебя, как поймалифилософа Сковороду,нащупав пульсацию камер,чтоб хлынуть в ближайшую щель…Так пой же не дерево – камень,а лучше не пой вообще.
Лев
1
Когда падёт ерусалимский лев,исполосован римскими орлами,и ты получишь волчий свой билети станешь чем-то вроде быстрой лани,бегущей в гетто; ни тебе клыков,ни яда, ни изогнутых когтей, лишьклубящаяся Тора облаков,которую как мягко ни постелешь —наутро просыпаться в синяках,но сам же знаешь, и в такое утролев на востоке вспыхивает, будтодо времени витает в облаках.
2
Вот летит на цапле святой хасид.А на нём горит золотой талит.А сама та цапля как снег бела.И бежит по улицам детвора.Все кричат: смотрите, летит хасид!Зажигают свечи, пришёл шаббат.А в вечернем небе звонарь стоити со всею силою бьёт в набат.Как хорош он, Господи, твой народ,озарённый огненной Шехиной,под цветущим деревом Сефиротто живой, то мёртвый он, то живой.