Между двух имён. Антология обмана. Книга 1
Шрифт:
– Постой-ка, – схватив неожиданно резвую и проворную для своего состояния Джейн под руку, Пурга притянула её к себе и озабоченно оглядела со всех сторон, цыкая с заметной укоризной и порыкивая на бледность исцарапанной кожи. – Одеться тебе надо. Не уверена, что лекари захотят тратить на тебя свои отвары.
Йенифер покривила губы в жалком отблеске оскала. Затуманенный болью месяц воссиял на её обожжённых ветром устах. Она набрала сдавленными лёгкими воздух, чтобы крикнуть, во всеуслышанье заявить, что по доброй воле ни за что не вкусила бы она отраву, прозванную здесь лекарственным настоем, но смолчала, ощутив саднящую боль на корне языка. Из щели приоткрытых губ прозрачной слизью вырвался влажный кашель. И был он не столько бурлящим гоготом простуды, сколько предостережением: молчи и делай то, что тебе велено. Смахнув густую слюну с нижней губы, Джейн повернулась к женщинам спиной и развела руки в стороны. Мятая, затёртая до дыр сорочка повисла на
Принюхавшись к запаху сырого мяса, исходящего от Пурги, Джейн поджала губы, поддавшись недоверию, однако руки в пожранные молью рукава продела. В слежавшемся мехе, клочками раскинувшемуся по всей длине мантии, копошились полупрозрачные, молочно-белые личинки, уцелевшие в кладке яичных бисеринок, не успевших осыпаться пылью. Джейн открыла рот, но громкий визг не сорвался с кончика её языка, а кубарем покатился обратно, в разожжённый очаг ярости и печали. Глупо было ей, девочке, утратившей веру во что-то, кроме мести, страшиться никчёмных насекомых, питающихся плодами чужих трудов, как падалью.
Моль была вредна, такими же вредителями, ищущими блага в горестях других, оказались люди. Джейн стряхнула лениво шевелящуюся дрянь со своего рукава. Белые шарики влажным холодком остались на подушечках её пальцев и тут же растёрлись, размазались липким следом по бледной коже.
Дрожащие руки упёрлись в массивную дверь, и та со скрипом, нехотя, будто бы противясь, поддалась.
Глава 13
Властвовал день. Солнце, поднявшееся высоко, ярым оком взирало с исцелившегося небосвода. Облака плыли сплошным потоком, сизой дымкой задевая земную твердь. Реял и гортанно сипел старый ветер, задушенный запахами жареного мяса, догоревшего костра и куриного помёта. Терпкий, чуть сладковатый душок, разбавивший свежий воздух тёплым зловонием, шлейфом стелился из птичьего обиталища, красиво исполненного в виде приземистой избёнки.
Курятник был окружён покосившимся забором с калиткой, надёжно привязанной бечёвкой к особо крепким жердям. Птицы, разодетые в белое, сероватое или рябое оперение, ворковали между собой, бегали, переваливались с лапки на лапку. Среди них, гордо задрав голову, выхаживал общипанный петух. Его плешивая грудь была выпячена колесом, а хохолок, покрытый налётом грязи и дорожной пыли, колыхался из стороны в сторону. Куры напомнили Джейн о доме. Ещё о тех временах, когда её семья жила в городе. Но их пташки, курлыкавшие на заднем дворе, разительно отличались от птиц, которых Джейн ныне разглядывала. Они были ухоженными и откормленными, куры же, принадлежавшие здешним жителям, были узницами, потрохами на ножках. Стало понятно, что на зиму их никто не укрывал в своих домах. Никто не помогал им пережить наступающие морозы и зверские холода, ибо они съедались до первых зимних дней как прикуска, несущественное лакомство. Судя по одеждам местного населения, их манере держаться и говорить, все они охотились на крупную дичь. Охота кормила их, охота была их главным ремеслом. Йенифер вспомнила своего отца.
Её замёрзшие ладони сжались в попытке удержать невидимое ружьё. Шаг, ещё один. Теперь не Вальтер, а его дочь стреляла в тощую, недавно разродившуюся олениху. И этой оленихой было человечество во всей его омерзительной целостности. Человечество, поправшее идеалы правосудия.
Приблизившись к курятнику, Джейн всмотрелась в красные глаза петуха, замершего в аккурат перед ней. Нездорово влажные, испещрённые сосудами бусины глядели на неё сердито и грозно. Чёрные зрачки, иглой выбитые в пылких рубинах, не двигались. Промозглый ветер трепал щетину, порослью раскинувшуюся над верхним веком птицы. Из-за этого казалось, что петух хмурил брови, с опаской и нескрываемой злобой глядя на девочку снизу вверх.
Джейн попятилась, тряхнула головой. Её тело пробрала дрожь. Петух чинно прошёл мимо, и на его розово-бледных ногах сверкнули окровавленные шпоры. Йенифер брезгливо фыркнула и наморщила лоб: она поняла, почему на буроватых крыльях недоставало перьев. Возможно, в птичьей обители не так давно расхаживал ещё один самец.
Позади раздались шаркающие шаги. Ветер, залихватски играя с мехом на плешивом лисьем хвосте, проносился мимо. Ощутив в пропахшем помётом воздухе иной запах, который можно было описать как замшелую сырость, Джейн обернулась и встретилась взглядом с древней шаманкой, держащей истерзанные уши востро. Кисточки на их концах посерели и растрепались. В седых прядях, блёкло мерцающих теплотой угасших солнц, гуляло промозглое дуновение, отчего ржавые локоны, занесённые инеем, ползали и дёргались, словно красноглазые, обделённые цветом змеи. Старушечье лицо, в подбородке и скулах возымевшее дряблость, не было сокрыто маской из волчьего черепа. Морщины, глубокими трещинами протянутые от уголков губ и зениц, разглаживались и собирались гармонью, когда Зарница проявляла хоть какую-то
эмоцию, отличную от умиротворённого безразличия, врезавшегося в восковое лицо. Минули годы, пожравшие красоту и прелесть её плоти, и впереди ждала лишь чёрная, беспросветная бездна, к которой шаманка приближалась без волнения и страха. Чинно, как пава с простреленной голенью, шла она в объятия смерти, творя благие и не очень дела, покуда ей была дана возможность.Тропа, ведущая вглубь деревни, была широкой, но бугристой: землю здесь предали огню, дабы трава не проклёвывалась из семян по весне с прежней скоростью и упорством, а после жизнь, заключённая в курчавые ростки, и вовсе иссякла. Дорогу исходили вдоль и поперёк, за долгие годы местные жители стёрли плодородный слой почвы своими ступнями, затоптали жалкие остатки изумрудной первозданности и обжились, понаставив вокруг загубленного лесного пятачка косые и скрипучие хибары, зловеще изукрашенные костями и хрящами убитых на охоте животных. Крыши деревянных изб довершали не охлупни, искусно вырезанные из неотёсанных брёвен, а черепа, которые пожелтели от времени и ныне походили на глиняные слепки.
Остекленевшие зеницы, отдавшие ненасытному свету последний блик угасающей жизни, доставали из глазниц варварски и дико: вокруг червоточин, клубящихся непроглядной тьмой даже в разгар ясного дня, лоскутками висела плоть, припорошённая пылью. Где-то она совсем засохла и перетёрлась в труху, где-то была ещё свежей и алела кровавой тиной в жёлтом сиянии дневного светила, испепеляющего неприглядные останки своей волей.
Один череп запомнился Джейн больше прочих: когда-то давно он принадлежал величественному оленю с рогами, размах которых поражал воображение. Даже теперь корона, природой водружённая на его голову, вселяла благоговейный трепет в чувственное сердце. Красота и изящество, загубленные лезвием топора, что клином вошло меж шейных позвонков, притягивали восхищённый взор. Нижней челюсти у черепа не было – видимо, во время обжига и очистки хрящи, удерживавшие её на месте, потрескались и раскололись на мелкие кусочки. Массивные зубы, предназначенные для пережёвывания сочной травы и жёстких кореньев, бурым, почти что бронзовым частоколом торчали по бокам. Злато полуденного солнца играло на раскидистых, ветвистых рогах янтарными всполохами, складывалось мозаикой, медным блеском преломляясь к глубоким дырам ноздрей и глазниц. Мёдом струился свет уходящей теплыни, просачивался в трещины старых костей и густел внутри, сворачиваясь незримой, ничем не пахнущей смолой.
В безднах, чернеющих по обе стороны от покатой переносицы, ворохом лежала сухая трава и солома, перемешанная с короткими хворостинками. По треснутому краю пустых глазниц редкой россыпью желтела опавшая хвоя. Будучи символом смерти, череп стал оплотом жизни в безрадостном селении позабытого всеми народца. В исполненных мглой провалах гнездились клесты: они готовились к зимовке и дальнейшему уходу за птенцами, которые проклёвывались из яиц в холодные февральские дни.
Птички, выделяющиеся на фоне извечного сумрака ярким оперением оранжево-красного цвета, удивили Джейн. Она смотрела, как они вились вокруг голого черепа, нанизанного на кол посреди отсыревшей крыши, и не понимала, как животные, чуткие к зловонию смерти, уживались бок о бок с духом погибели. Проказливая мордочка клеста, держащего в перекрещенном клюве тонкую ветвь, привлекла внимание Джейн, и та заворожённо вгляделась в черноту оленьего черепа, попытавшись высмотреть в ней пташек, которые явились хриплыми отголосками задушенной надежды. Знаком того, что и на самом дне был виден рассвет, брезжащий за тёмным перепутьем.
– Так много черепов, – прошептала Джейн, подхваченная чинным ходом процессии. Держа Смоль за мозолистую ладонь, она шла рядом с ней почти что вприпрыжку, не поспевая за широким шагом.
Бездны, разверзшиеся на месте больших доверчивых очей, пристально наблюдали за потоком энергий, что текли в жилах смертных. Душистое марево плотского жара изо дня в день проносилось по пустынным улицам, минуя замшелые кости, которые неусыпно блюли порядок среди живых, не позволяя тем переступить тончайшую грань двух ипостасей мироздания и нарушить покой мёртвых.
– Стражи это, – пояснила Пурга, нагнав ковыляющую Зарницу, и улыбнулась. Она по-детский пританцовывала, кружилась, кутаясь в развевающуюся накидку, блестела острыми клыками, позволяя ветру ерошить белоснежную шерсть на кончике хвоста и волчьих ушах. – Дремлют, обещая пробудиться в момент опасности. Да не защищают они нас, лишь предостерегают, – Пурга тряхнула белой головой, и серебристая прядь упала на её прозрачные, будто бы выжженные хворью глаза. – Защитники у нас другие.
Кривой посох, кверху расщеплённый на три колышка, взмыл в воздух, крепко зажатый в жилистой руке, посеревшей, как лист пергамента. Набалдашником клюки, формой своей напоминающим куриную лапу, шаманка огрела свою послушницу по макушке. Несильно, но ощутимо. Пурга недовольно запричитала, потёрла ушибленную голову и воззрилась на Зарницу с гневной обидой в белёсых очах, однако та лишь покривила сухие губы в назидательной ухмылке.